Первые тонкие лучи несмело пробивались сквозь туманную пелену, какая бывает только в короткие ночи летнего солнцестояния, а соседский петух решил перебудить всю округу, возвещая о наступлении нового дня. Он долго и заливисто кукарекал на все лады, коими наделила его природа.

Инга посмотрела на часы. «Только половина пятого… И угораздило же Сергеевну завести эту несносную птицу, которая не даёт нормальным людям выспаться в воскресенье, – думала она, уставившись в потолок. – И имечко ведь подходящее нашла. Петруша… Хотя, если разобраться, польза от него есть – в курятнике порядок: пятьдесят молодых резвых курочек и петушков растут на радость хозяйке. Опять же, свежими яйцами мы обеспечены на весь сезон. А к осени, даст бог, и молодой курятинки поедим. Вкусная домашняя лапша получается из петушков…»

Инга неслышно встала, накинула лёгкий атласный халатик с изящным широким кружевом по низу рукавов и подолу, который выписала к лету в интернет-магазине и ни разу не пожалела о покупке: в нём она выглядела гораздо стройнее, чем была на самом деле. К тому же цвет морской волны молодил и освежал её. Женщина осторожно прикрыла окно и задёрнула шторы. «Пусть Олег поспит ещё немного, – размышляла она, глядя на мужа. – Он в последнее время окончательно вымотался, вон какие морщинки на лбу – даже во сне думает о своих преступниках». Она тихонько вздохнула и закрыла за собой дверь.

Спустившись по витой лестнице, первым делом вышла на веранду. Утро разливалось по земле парным молоком, на траве выступила мелкая роса, проснулись пчёлы и приступили к своим каждодневным обязанностям.

– Мне тоже пора за работу, у жён офицеров выходных не бывает, – Инга сказала это кому-то невидимому, находящемуся в глубине сада, и пошла приводить себя в порядок.

Через час на кухне уже пахло свежесваренным кофе, подрумянивались на сковородке сырники. Олег их очень любил, и в выходные дни Инга всегда его баловала, не изменяя своей давней привычке вкусно и сытно кормить любимого мужчину. Возможно, её кулинарные способности сыграли решающую роль десять лет назад, когда Олег переехал к ней жить. Брак они с тех пор так и не зарегистрировали, но жили под одной крышей купленной в ипотеку двушки мирно и дружно, несмотря на то, что детей так и не родили. Вопрос о ребёнке их особо не беспокоил и поэтому вообще никогда не обсуждался: работа начальника убойного отдела Московского уголовного розыска была слишком беспокойной и требовала от Олега полной самоотдачи, а Инга, как настоящая жена оперативника, поддерживала мужа и служила вместе с ним, обеспечивая тылы.

Земельный участок в деревне Ваньково они купили два года назад, и это место стало для них любимым. С апреля по октябрь Инга съезжала с городской квартиры и обустраивалась в небольшом, но уютном двухэтажном домике с верандой, гостиной, кухней и двумя небольшими спальнями наверху, который они сами и спроектировали. На свободных от плодовых деревьев и кустарников участках она сажала всевозможную зелень и стандартный набор овощей, поэтому в рационе питания всегда был свежий салат. Излишки скармливали Петруше и его куриному батальону, за что вознаграждались яйцами с почти оранжевого цвета желтками.

Олег приезжал на дачу только по выходным, в будние дни он работал допоздна и оставался ночевать в Москве.

Инга налила кофе в маленькую фарфоровую чашечку с сиреневым цветочным принтом и ажурной резьбой по нижней части, доставшуюся ей от бабушки, и, усевшись в плетёное китайское ротанговое кресло на веранде, устремила взгляд ввысь. Небо было без единого облачка: высокое и ярко-голубое, отчего солнце отливало на нём золотом с особенной зеленцой, какая бывает только у металла высшей пробы. День обещал быть жарким. Конец июня всегда был таким: душным и долгим, и даже короткие ночи не спасали от духоты. Кофе Инга не очень любила и варила не часто: только в субботнее и воскресное утро специально для Олега, потому что растворимый, который все работники МУРа пили во время работы, он не любил и почему-то называл «шмурдяком», хотя такое название носит дешёвое низкокачественное плодово-ягодное вино.

Она тщательно молола зёрна в ручной кофемолке, добытой однажды на блошином рынке, добавляла немного корицы, мускатного ореха и чёрного душистого перца, ссыпала полученную смесь в турку, подаренную Олегу другом Денисом на сорокалетие, и трижды доводила напиток до поднятия пены. Иногда она переворачивала чашечку на блюдце и долго разглядывала полученное осадком изображение, пытаясь что-то в нём усмотреть.

Вот и сегодня она уже было приготовилась к этому колдовскому действу, которое не терпит свидетелей, как раздался телефонный звонок.

– Алло! Доброе утро, Инга Геннадьевна! Это Рябцев! Пригласите, пожалуйста, товарища подполковника к телефону! – Голос был встревоженный, капитан говорил быстро, и Инга сразу поняла, что ночью что-то случилось. Не будет Константин Рябцев звонить просто так. Значит, дело серьёзное. Убийство, по всей видимости, и не простое. Хотя, если разобраться, когда убийства бывают простыми! На то они и убийства. Кого-то снова лишили жизни, а её мужа – заслуженного выходного, в том числе.

– Костя, подожди минутку. Он ещё спит. Сейчас позову. – Инга положила трубку и поднялась в спальню. В выходные они отключали сотовые, так было заведено в последнее время, и пользовались только домашним телефоном, на который подчинённым следовало звонить только в особых случаях.

– Олег, – она легонько тронула мужа за плечо. – Костя звонит.

– Какой Костя? Куда звонит? – Нестеров открыл глаза, но спросонья в первые две минуты ничего не мог понять.

– Рябцев звонит на домашний. Что-то случилось. – Инга подала Олегу домашние брюки и подвинула к кровати тапочки.

– Рябцев, докладывай, что там у вас! – Нестеров на ходу сделал несколько глотков кофе из кружки, которую держала Инга, и, пока слушал, сжевал два сырника, густо намазанных сверху яблочным повидлом вперемешку со сметаной. Так жена всегда готовила для него. И повидло варила по особому рецепту из дачных яблок с добавлением собственноручно выращенной моркови и тыквы.

– Товарищ подполковник, Волчков уже у вашего дома, – закончил Рябцев.

Через десять минут служебная машина газанула и повезла Олега Нестерова к месту очередного преступления. Дачный посёлок спал, и лишь какая-то рыжая дворняга маячила посередине дороги. Издали завидев автомобиль, она начала вилять похожим на метёлку хвостом да так усердно, что подняла облако густой пыли. Резкий сигнал заставил её быстро ретироваться, после чего, оглянувшись ещё раз, собачонка скрылась в ближайшей подворотне.

– Куда едем, товарищ подполковник? – Егор Волчков, высокий, темноволосый, жизнерадостный в любую погоду, тридцати пяти лет, работал личным водителем Нестерова пять лет и хорошо узнал его за это время. Шеф был сосредоточен. Значит, сегодня не удастся его разговорить. Егор любил поболтать в дороге.

– Здесь недалеко. К Васнецово-озеру поезжай, – коротко ответил Олег.

Он смотрел в окно, но, казалось, не замечал ни архитектурных изысков построенных за последние полгода коттеджей, ни нежной зелени стройных берёз, ни цветущих пышными шапками разноцветных гортензий, ни своих любимых пионов, украшавших дома. Всё вокруг было достойно кисти художника, но сейчас прелесть летнего утра отошла на задний план. Мысли Олега были далеко. До места преступления доехали за минут двадцать пять.

На берегу маячило три фигуры. Нестеров легко узнал их по силуэтам. Своей опергруппой он был доволен. Молодые, но преданные профессии, с отличной оперативной хваткой и знаниями новых информационных технологий, которые Олегу оставались недоступны и из-за нехватки времени, и, как он сам считал, по причине недостаточности знаний в этой области. Надо было в своё время перенимать опыт у Белобородова, который был настоящим асом в вопросах программирования и разных компьютерных штуковин. Но Филимоша два года назад уехал в Норвегию, где его оторвала с руками и ногами крупная фирма «Fergo Norge» по пошиву верхней одежды. Там же он вступил в брак и поселился с женой-норвежкой в Тронхейме, живописном городе, лежащем в устье реки Нидельвы, на берегу бухты. Как-то раз позвонил и показывал по видеосвязи, в какой неописуемой красоте живёт.

Старший следователь Рябцев, невысокий, тридцатитрёхлетний парень, с типичной славянской внешностью, был симпатичным малым. Весной лицо его покрывали мелкие конопушки, отчего он выглядел почти подростком. Летом они терялись на загорелой коже, и Костя становился старше. Курносый нос не портил его, а придавал мягкости.

У капитана Рябцева был роман с экспертом-криминалистом младшим лейтенантом Лилей Вазиховой двадцати восьми лет, миловидной, небольшого роста, тоненькой, как ивовый прутик. Чемоданчик, который Лиля носила, всегда перевешивал, и кажется, сделай она одно неловкое движение, и он утянет её за собой. Костя всегда оказывался рядом, и чемодан перекочёвывал в его крепкую руку. Все, и Нестеров в том числе, только делали вид, что не видят их отношений, которые эта парочка тщательно пыталась скрыть от сослуживцев. Но разве возможно было не заметить блеска в глазах влюблённых, нечаянное касание рук, неожиданную дрожь в голосе? Все удивлялись, почему они до сих пор не женились, но никогда не спрашивали об этом.

Эксперт-психолог Григорий Левин, который к тому же был сыном известного айтишника и разбирался в компьютерных программах не хуже отца, был приглашён для консультации одного сложного дела полтора года назад да так и остался в отделе. Он был незаменимым работником. Долговязый и худой не по годам, очень близорукий и от этого осторожный, он был молчаливым и старался оставаться незаметным. Зато обладал превосходными аналитическими способностями и слуховой памятью. Его мозг хранил столько же информации, сколько и его компьютер.

Все трое повернулись в сторону Нестерова.

– Здравия желаю, товарищ подполковник! – за всех поприветствовал шефа Рябцев. Лиля слегка улыбнулась. Левин тряхнул длинной прямой чёлкой. – Разрешите доложить! – продолжил капитан.

– Костя, давай-ка по-простому и по существу. – Нестеров всматривался в труп молодого мужчины. Боковое зрение фиксировало детали. – Вы бы без надобности меня не потревожили! Что не так?

– Труп обнаружил местный рыбак. Он приехал на велосипеде на утреннюю поклёвку. Где-то в 4.20—4.30, учитывая расстояние от посёлка до озера, – начал Рябцев. – Он каждое утро рыбачит, а тут такое… Перепугался бедолага до смерти. Еле-еле номер вспомнил, чтобы к нам позвонить. Мы его пока домой отпустили. Что по трупу, то на первый взгляд – утопленник. Голова в воде лицом вниз, тело на берегу.

– Вижу, вижу. А что смущает? – Нестеров, прикрыв глаза от солнечного света ладонью, внимательно посмотрел на Костю.

– Да здесь глубина детская. Не больше пяти метров в середине водоёма. Парень-то молодой, как видите. Лет двадцать, может, чуть больше. Не мог же он в луже утонуть… Если только сам не утопился, конечно. А вообще-то, люди и в ванне тонут… – Рябцев задумался и наклонился над телом, чтобы запомнить его во всех подробностях.

– Внешних насильственных признаков нет, – добавила Лиля. – Одежда вся целая, но ни документов, ни сотового телефона, ни каких-либо других вещей при нём не обнаружено. Смерть, похоже, наступила не более трёх-четырёх часов назад, то есть после полуночи. Тело по всем признакам в воде не лежало, так что остывания за счёт температуры воды не было. Подробнее – после вскрытия.

– А это что за рисунок? – Нестеров рассматривал начерченный на песке круг с отходящими в разные стороны восемью изгибающимися лучами, чем-то отдалённо напоминающий фашистскую свастику.

– Это коловрат… – Гриша Левин приготовился выложить всё, что знал о символах славянского неоязычества.

– А что это такое? – подполковник недоумённо посмотрел на Левина. – Давай рассказывай! Опять эти оккультные страсти на нашу голову!

– Это солярный символ. Русское название свастики – коловрат или солнцеворот. Он символизирует вечное вращение в природе, победу света над тьмой, жизни – над смертью. Подробнее расскажу в отделе и покажу всё на экране. – Гриша сделал несколько снимков рисунка с разных ракурсов.

– Олег Иванович, – окликнула Нестерова Лиля, – здесь вот ещё что. На ветке прибрежного кустика найден женский шёлковый шарф. Но какой-то очень странный. Его как будто специально завязали изящным бантом. Может, кто-то из отдыхающих забыл.

– Может и забыл… – задумчиво проговорил Олег, – а может, и не забыл… Возьми его обязательно. Если вы всё сделали, то пусть уже забирают парня, заждались, – он указал на прибывшую труповозку. – Завтра ровно в девять все ко мне на совещание, а сейчас по домам отсыпаться. Вы мне нужны свежими и полными сил.

– Есть, товарищ подполковник! – снова за всех ответил Рябцев.

Солнце плавно скользило, поднимаясь к зениту, становилось невыносимо жарко.

– Охладиться не хочешь? – Костя похлопал Левина по потной спине, как только захлопнулась дверца служебного «Фольксвагена» Нестерова. – А то давай искупнёмся! – он заливисто засмеялся.

– Да иди ты! А куда, сам знаешь! – Гриша отшатнулся от Рябцева, с едва промелькнувшей брезгливостью глядя на то место, где недавно лежало тело. – Нашёл, где шутить! Поехали!

Троица уселась в серый «Форд» Рябцева, и тот помчал их обратно в столицу. До Москвы было часа полтора езды, и Лиля, пользуясь моментом, задремала на переднем сиденье. В широком автомобильном кресле она казалась особенно беззащитной и маленькой. Костя опустил козырёк с её стороны, чтобы солнце не светило в глаза. Левин, развалившись сзади и откинув голову, сделал вид, что тоже спит, но мозг его всю дорогу напряжённо работал, переваривая полученную информацию.

За окнами мелькали дачные дома, деревья сливались в единую зелёную полосу. Из динамиков вырвался голос Юры Шатунова: «Я сорву ромашки, ты сплети венок, пусть немного сказки в этот вечерок…» Рябцев уменьшил звук.

***

Для Анны Кандауровой жизнь за колючей проволокой с годами стала совершенно обыденной. Человек ко всему рано или поздно привыкает. Привыкали к барачной жизни и женщины, совершившие особо тяжкие преступления. А здесь отбывали наказание только такие. Одна зарезала за ужином сожителя-наркомана, вторая ударила по голове чугунной сковородой мужа-алкоголика, третья всадила портновские ножницы в живот сопернице, четвёртая пырнула ножом отца, когда тот в очередной раз избивал мать… И так до бесконечности. Многие девушки отбывали срок за наркотики и связанные с ними преступления – распространение, грабёж, мошенничество. Некоторых откровенно подставили.

Когда десять лет назад Анну перевезли из СИЗО в Соликамск вместе с ещё пятью молодыми женщинами двадцати-тридцати лет (она потом часто благодарила Бога за то, что не попала в колонию «Белый лебедь», где содержались маньяки и убийцы, осуждённые на пожизненное заключение), то после первой же ночи, проведённой в бараке, подумала, что не выдержит – сойдёт с ума от постоянного металлического скрежета замков или просто умрёт. Но по воле судьбы попала под опеку Галины Любченко по прозвищу «Завхозиха», которое приросло к той из-за прежней должности, занимаемой ею на прежнем месте работы. Вернее, звучала она так – «заместитель директора школы по хозяйственной части».

Шконка Галины была рядом, и это позволяло ей контролировать ситуацию и оберегать новоиспечённую молодую зэчку. И, надо сказать, было от чего. Объяснять, надеюсь, не надо. Вы и так всё сами понимаете!

Галю Любченко почему-то сразу назначили старшей по бараку (она на самом деле на тот момент была старше всех по возрасту, к тому же, пригодился её опыт работы с техперсоналом школы).

История Завхозихи могла бы занять достойное место в учебнике по судебной криминалистике среди других самых изощрённых преступлений женщин-убийц. Когда спустя неделю она рассказывала о себе Анне, казалось, что её эмоциям не будет конца. Галя была возбуждена как никогда, лицо раскраснелось, зелёные глаза по-чертовски блестели, непокорные рыжие волосы, теперь коротко стриженные, растрепались. Она немного картавила, а когда быстро говорила, иногда заикалась.

Кто-то когда-то сказал, что женщины с рыжими волосами и зелёными глазами – настоящие ведьмы. У Анны глаза тоже были зелёного цвета, и, возможно, именно поэтому Завхозиха взяла её под своё крыло. Но Галины глаза не шли ни в какое сравнение с другими. Они были просто-таки бесовские. И огненные волосы только усиливали эффект.

Вначале, погрузившись в воспоминания, она рассказала о случайном курортном романе, который приключился с ней в санатории за несколько лет до того случая, который поделил её жизнь на до и после. Обычно у таких краткосрочных романов не бывает продолжения, но этот был исключением. Курортный ухажёр через полгода неожиданно появился в жизни Гали, хотя она этого не ждала, и позвал вместе с ним переехать в Питер и там начать новую жизнь. От Галиных троих детей он не отказывался. В знак серьёзности своих намерений подарил ей золотой перстенёк «Маркиза» с крупным рубином, шерстяной свитер с вывязанными финскими оленями на груди и что-то из косметики. Галя долго взвешивала все за и против и в конце концов всё же отказалась от предложения, сделав выбор в пользу семьи: трое детей и муж, какой-никакой, но всё-таки родной.

Родной муж часто выпивал, и работа у него была какая-то неопределённая, поэтому денег для оплаты обучения старших детей не хватало. Как Любченко пристрастилась к выпивке, не помнила. Возможно, пила, чтобы меньше досталось мужу. Так обычно и спиваются жёны алкоголиков. Втянулась, и вскоре это стало для неё необходимым. Вместе с мужем водкой снимала стресс, потом начала наливать и сыну.

Алкоголь быстро меняет женщин. Мужчины могут долго оставаться пьяницами, но при этом не опускаются до дна. Они как-то приводят себя в божеский вид, ходят на работу, что-то делают по дому. Женский же алкоголизм – настоящая катастрофа. Галя не стала исключением. Она пила вместе с мужем и сыном наравне, а потом и больше. Всё чаще стала уходить в запои. Вначале брала больничные листы, но с каждым разом ей всё сложнее становилось скрывать истинное своё состояние. Так она потеряла работу, которая держала её на плаву, как парус лодку. Сдерживающий фактор исчез, и теперь Любченко пили, не просыхая. Никто из троих не работал. Сын подсел на наркоту, стал воровать, выносил из дома вещи. Когда не находил денег на дозу, настойчиво требовал у матери. Она устраивала скандалы, но было поздно: колесо уже крутилось без остановки. Дошло до того, что сын начал избивать её. А она пила всё больше и больше от безысходности и отчаяния.

Но однажды случилось то, что случилось. Сын, в очередной раз избив Галину, упал на кровать и уснул крепким пьяным сном. А она, дошедшая до края, со словами «Я тебя родила, я тебя и убью» схватила топор и хладнокровно несколько раз опустила его на спящее дитя. Потом вдвоём с мужем, который откуда-то вернулся под утро, вытащили окровавленное сыновье тело и стали закапывать его прямо в собственном огороде. Соседи увидели и позвонили по 02. Галя сразу во всём чистосердечно призналась и взяла вину на себя. Состояние аффекта скостило ей срок.

А муж ровно через сорок дней после убийства замёрз, уснув на автобусной заснеженной остановке. Об этом Любченко узнала, ещё находясь в следственном изоляторе. Так ушли из жизни один за другим оба её мужчины. Старшая дочь оформила опеку над младшей несовершеннолетней, и девочки стали ждать освобождения матери.

Галя часто возвращалась к этой теме, расспрашивая Анну, как бы она поступила на её месте. Была бы другой её жизнь, если бы она уехала в Питер, не произошло бы всё это, если бы она была решительней. Кандаурова, как могла, утешала «мамку» (так она часто называла Галю, особенно наедине) и говорила дежурные фразы, что от судьбы не уйдёшь, и всё предопределено заранее, но где-то в глубине душе таила сомнения. Ведь если мужчина звал Галину с собой, значит, брал на себя ответственность, и надо было бы, наверное, воспользоваться случаем и изменить жизнь. Она бы так и сделала. Ей много раз приходилось перечёркивать прошлое и начинать всё сначала.

А однажды после очередной беседы с психологом (это было необходимо для оформления документов по УДО) Галя Любченко рассказала Анне, что на сеансе ей вдруг вспомнилось, и она выложила как на духу, как когда-то закопала живьём пять уже довольно подросших щенков после того, как их мать бросилась на соседа, защищая детёнышей. Не было ли убийство сына следствием этого жестокого поступка? Становится ли убийцей тот, кто однажды задушил птенца, раздавил лягушку или повесил на дереве щенка? Скорее всего, да!

Анна тогда подумала, что, наверное, не зря считают, что от женщин с рыжими волосами и зелёными глазами можно ждать чего угодно.

Срок Завхозихи должен был вскоре закончиться. Она отсидела два с половиной года, что составляло одну треть, и её освобождали за хорошее поведение и помощь начальнику колонии в организации работы в швейном цехе, дисциплину и отличные показатели. Этого времени хватило, чтобы Кандаурова полностью адаптировалась и заняла «достойную» нишу в отряде. Работа на кухне оказалась для Анны спасением. Там было мало людей и много работы, к тому же, она всегда очень хорошо готовила и была на хорошем счету.

Для всех зэчек она как была с первого дня, так и осталась Анакондой. Эта кличка приехала на зону вместе с ней и крепко приросла.

В первый год, аккурат к Рождеству, ей пришла посылка со сладостями от Дениса, а потом передачки и письма приходили только от Завхозихи. Галя, освободившись, устроилась работать в близлежащую к месту жительства колонию поваром и продолжала всячески поддерживать свою опекаемую. Даже на расстоянии, находясь на «свободе», она держала соликамскую зону под контролем. Её уважали, она оставалась в авторитете. Им даже несколько раз позволили пообщаться по видеосвязи. Завхозиха добывала для Анаконды подробные сведения о дочери Вике, присылала фотографии. Как ей удавалось это сделать, осталось тайной. Похоже, это была работа какого-то профессионала. Полезные связи в криминальном мире играли и продолжают играть такую же незаменимую роль, как и в мире обычных людей, если не большую.

Сын Анаконды Анатолий Кандауров только однажды приехал к матери, чтобы рассказать о том, что женился, и что она стала бабушкой. Свидание было недолгим, и Анна настоятельно просила больше этого не делать. Младшая дочь Вика с момента ареста жила в семье отца и о матери вслух не вспоминала. Она, конечно, помнила её, но не задавала лишних вопросов и не просила о свидании. Единственную фотографию, где она ещё малышкой сидит на руках у Анны, Вика прятала в укромном уголке шкафа, уверенная в том, что оно недоступно для отца и мачехи.

Анаконда после освобождения Завхозихи замкнулась в себе и редко с кем разговаривала, если только по необходимости. По правде сказать, она особо никого не интересовала, от неё держались на расстоянии, стараясь вовсе не замечать. Всё чаще Анну замечали в библиотеке у полок с книгами, перелистывающую один за другим томики классиков. А потом кто-то подсмотрел, что классики – это только прикрытие, на самом же деле Анаконда читала Библию, что никак не вязалось с её прошлым. Анна многого из написанного не понимала, перечитывала по нескольку раз две-три строчки, не больше, хмурилась, пытаясь самостоятельно разобраться в Писании.

Пока однажды на зону не доставили новую партию заключённых, среди которых была маленькая щупленькая старушка на вид лет семидесяти. На первый взгляд это был настоящий божий одуванчик: чистенькая, аккуратненькая, в белом платочке с вышитым цветочком в уголке. Поэтому, не сговариваясь, ей сразу дали прозвище «Бабуля». Никто не понимал, как такую могло занести за забор с колючей проволокой, за какие такие грехи. Её назначили ответственной за чистоту в бараке, и, нужно сказать, к своему делу она подходила творчески. Работала прилежно. Ухаживала за комнатными растениями зимой и выращивала цветы на клумбах летом. Составляла маленькие букеты и расставляла их на тумбочках между кроватями, отчего «хата» приобретала вполне домашний и, если можно применить это слово, даже уютный вид. Ещё она вышивала крестиком цветочки на платках зэчек, причём каждый следующий отличался от предыдущего. Так платки невозможно было перепутать. И лишь они, разнообразные по цвету и по-разному повязанные на голове, позволяли выделить кого-то из общего серо-синего строя, идущего на работу и с работы. В знак особого расположения Бабуля дарила женщинам вышитые ею носовые платочки, вырезанные из остатков подкладочной ткани, которые начальство разрешило ей забирать из пошивочного цеха в знак доверия и расположения.

Бабуля оказалась набожной: каждое утро перед общим подъёмом, примерно с пяти до половины шестого, она молилась, стоя на коленях и устремив взгляд непонятно куда. А по воскресеньям и в праздничные дни проводила дообеденное время в молельной комнате, которую обустроили в колонии благодаря стараниям родственников заключённых. Кто-то из благотворителей подарил две солидные иконы, три были написаны местным художником, две нарисовал кто-то из ЗК, а множество маленьких привезли с собой на свидания и передали в дар матери заключённых. На пол расстелили огромный ковёр, по всей видимости шерстяной, вышедший из моды. Но сюда он хорошо вписался, и можно было подолгу стоять на коленях, не испытывая боли. Для проповеди, исповеди, причастия и крещения один раз в три месяца приезжал батюшка. Однажды здесь даже проходило венчание. Это большая редкость для женской колонии; в мужской такое случается гораздо чаще.

Иногда Бабулю отправляли на кухню помогать чистить и резать овощи. Там она впервые приметила Кандаурову. А тут столкнулась с ней в молельной.

– Деточка, ты неправильно молишься, – сказала она Анне, когда та в нерешительности встала перед иконой, не зная, что делать. – Ты вот сюда подойди, прикоснись к образу и тихонько расскажи, что тревожит. Тебя услышат кому надо. А вот сюда свечку поставь. Я тоже поставлю за убиенного мною раба божьего Алексея. Как твоего звали, знаешь?

– Знаю… – прошептала Анаконда. Про себя же подумала, что одной свечкой ей не обойтись, но промолчала и лишь глубоко вздохнула.

– Ну вот и хорошо. А теперь перекрестись справа налево и приложись к иконке. Смотри на меня и повторяй. – Они разом перекрестились трижды, поклонились и вышли на воздух. – Пойдём поговорим, погода сегодня такая хорошая. – Бабуля взяла Анну под руку и пошла рядом. Рука у неё была крепкая, а шаг уверенный.

Они шли неторопливо и молчали, но как будто понимали друг друга без слов.

– Сегодня воскресенье, – проговорила Бабуля, глядя снизу вверх на Анаконду. – Возьми, это тебе. Подарок. – И она протянула носовой платок светло-кофейного цвета с вышитым цветком шиповника. – На память! – прибавила и заулыбалась. И от этой улыбки с её лица в ту же секунду улетучился десяток лет, и Бабуля превратилась в миловидную женщину, совершенно не старую, с глубоким и чистым взглядом, гордую и несломленную.

– Спасибо… – только и смогла ответить Анна, любуясь ею. Она подумала, как хорошо было бы иметь такую мать. Про свою она вспоминала с горечью и болью. – Мне пора, скоро обед. Я сегодня на раздаче. Капустный салат получился очень вкусный. И хлеб такой воздушный!

Марина Владимировна Одинцова в свои шестьдесят пять могла дать фору любой из работающих в её цветочных салонах девушек. Она следила за собой, посещала фитнес-центр, чтобы всегда быть в тонусе. Одевалась, следуя моде, изысканно, но сдержанно. Выглядела молодо, ведь не зря говорят: «Маленькая собачка – до старости щенок». Детей у неё не было, с мужчинами как-то не получалось, а потом они незаметно и вовсе исчезли из жизни. Так что ничего не оставалось делать, как всю себя посвятить цветам.

Свои магазины Марина Владимировна называла салонами намеренно, указывая на истинное значение этого слова. В салонах всегда выставлялись для демонстрации и продажи произведения искусства. А цветы, по её мнению, просто обязаны были быть причислены к таковым.

Поначалу Одинцова работала простым флористом в Новосибирске, где родилась и выросла, а после открыла свой первый салон «Эдельвейс» и стала развивать цветочный бизнес, постепенно вытеснив мелких продавцов-цветочников. Так появилась торговая цветочная сеть «Марина». И хотя магазины носили разные названия, их всё равно называли её именем.

Марина родилась в семье учёных-генетиков, которые стояли у истоков науки и занимались выведением новых сортов пшеницы для возделывания в Западной Сибири. Так как родители подолгу жили на СХОСах, девочку отдали на воспитание бабушке. Усевшись вечером на большом диване, они сочиняли легенды о цветах. Не торопясь, чернильной ручкой записывали истории в тетрадь, а рядом простыми акварельными красками изображали сцены с участием цветов. Придумывали гербы городов, на которых красовались цветочные венчики.

Так в жизнь Одинцовой вошли цветы. О них она знала практически всё и могла говорить часами. В память о бабушке она и открыла «Эдельвейс», а название ему дала в честь первой легенды, которую услышала от неё. Хотя у эдельвейса совершенно невзрачный цветок, но название очень красивое, так казалось Марине.

Бабушка была набожной, молилась, ходила в церковь и брала с собой на богослужения внучку. Марина знала все молитвы и после смерти бабушки продолжала посещать храм, в который они обычно ходили, а когда занялась цветами, помогала украшать его к главным церковным праздникам. Она помнила, как бабушка часто рассказывала о Святом Иоанне Кронштадтском и его книге «Моя жизнь во Христе». Проповедник сказал, что «цветы – это остатки рая на земле».

Одно другому никогда не мешало, и Марина Владимировна совмещала бизнес и служение Богу, не обделяя вниманием ни то, ни другое.

Она выезжала за рубеж на цветочные выставки, налаживала связи с поставщиками, договаривалась с таможенниками, контролировала продажи. Сама прекрасно водила автомобиль и сопровождала фуры, доставляющие товар к 8 марта, 1 сентября, дню учителя, когда на цветы был особенный спрос. В салонах она устраивала благотворительные мероприятия и проводила мастер-классы. В воскресной школе вела занятия кружка вышивания для деток, на которых читала легенды, написанные в детстве. Помогала прихожанам озеленять территорию.

12 Järgmine