Loe raamatut: «Дневник каннибала. История японского людоеда, который вместо срока получил славу»

Font:

Серия «Наедине с убийцей»

Иссэй Сагава
В тумане

Глава первая

Как документалист время от времени, я оказался вовлечен в это дело, когда оно все еще было свежим и обсуждаемым в новостях.

В довольно прохладное утро раннего лета я решил поехать на юго-восток Парижа, чтобы навестить его в одиночной камере.

Когда я оказался внутри старой кирпичной тюрьмы, меня передали в распоряжение высокого надзирателя. Я пошел за ним: сначала он свернул налево, потом направо, затем поднялся по одной лестнице, а потом по другой, пока мы не достигли третьего этажа – эта зона была окрашена в кремово-белый цвет, и всюду были металлические решетки. В конце концов мы остановились у небольшой двери в углу здания. Над дверью, выцветшей синей краской, была выведена цифра 43.

Надзиратель распахнул дверь, эхо прокатилось по зданию, и он жестом пригласил меня войти.

Внутри находилась узкая комната с кроватью, прикрепленной к стене. Сагава сидел на кровати, лицом к нам. За его спиной находилось окно, и струящийся свет отбрасывал тень на его лицо. Однако я увидел, что он смотрел на меня с некоторым удивлением. Медленно на его лице появилась улыбка, и он слегка поклонился.

У него была большая голова – единственная часть тела, которую можно было назвать крупной. Я предположил, что ему около тридцати. Он производил впечатление человека, избегающего дружбы, и в его глазах читалась застенчивость. Отбросив первое впечатление, я протянул ему руку. Он вложил в нее холодные, тонкие пальцы. Хотя меня слегка поразило, насколько маленькой была его рука, я сделал вид, что не заметил. Притворно бодро улыбнувшись, я сел рядом с ним на кровать.

До этого момента он сидел, повернувшись к стене справа от меня. Казалось, он хотел что-то сказать. На стене висела панель, покрытая газетными вырезками о преступлении, а в центре – большая фотография жертвы. Я подумал: неужели он проводит дни, уставившись в это фото?

– Это все про тебя, да?

– Да, – ответил он голосом таким тонким, что он напомнил мне писк комара.

– Я их собираю.

– Истории о себе?

– Именно. Мне интересно, что в них говорят…

Я вновь почувствовал некоторое удивление.

– Знаешь, ты теперь знаменит?

– Да уж, и слава какая…

При этих словах его лицо озарила улыбка, и я впервые увидел в его глазах совсем другого человека. Вдруг он показался мне злобным ребенком.

Я вспомнил, что говорили его знакомые перед поездкой сюда: в нем есть нечто, что буквально заставляет людей сочувствовать ему. Вероятно, именно это позволяло ему сохранять спокойствие.

Боясь попасть в ту же ловушку, я сказал:

– Наверное, ты уже знаешь, что меня прислал японский журнал. Мне поручено разобраться в твоем деле. – Я снова рассмеялся, но смех застрял у меня в горле.

– Не знаю, слышал ли ты, но, говорят, премьер-министр, который сейчас в Европе, тоже о тебе знает, и Министерство иностранных дел даже выпустило доклад.

– Я читал что-то об этом в местной газете, – тихо сказал он.

– Похоже, я устроил небольшую суматоху…

– Хотя, – добавил он с хихиканьем, которое перешло в усмешку, – я не понимаю, почему из этого делают такую сенсацию. – Эта усмешка, казалось, была с ним с самого начала. Я вдруг уловил дерзость, скрытую в этом застенчивом молодом человеке, и почувствовал легкое отвращение.

Я продолжил, несмотря ни на что:

– И во Франции, и в Японии все пытаются тебя понять. Ничего подобного раньше не случалось.

– Психиатры говорят всякое. Газеты – тоже.

– А ты сам что думаешь?

– Насчет чего?

– Ну, есть куча теорий, почему ты это сделал, и все рассуждают, какой ты на самом деле, хотя никто не знает точно…

– Ты сам-то знаешь, почему ты это сделал?

– Не совсем… Это трудно объяснить. Думаю, если бы я знал, то, может, и не сделал бы этого.

– Вполне возможно.

– Но при этом у меня есть очень сильное чувство, почему я не могу понять свои собственные чувства. И это меня действительно беспокоит…

– Что? – Я потерял нить. Но в то же время мне показалось, что я нащупал нечто глубоко скрытое в нем. Я посмотрел на него. Он смотрел в пол, пока говорил, но вдруг поднял глаза и пристально взглянул мне в лицо.

Я опустил взгляд и тихо сказал:

– Может, расскажешь мне все, что можешь, о своих мыслях, о том, что ты чувствуешь? Я понимаю, я всего лишь репортер, но я всегда отвечаю за то, что пишу. Если есть что-то, что ты хочешь оставить за кадром – я умею хранить секреты. Все, что мы тут обсуждаем, останется между нами, и ты сам решишь, что пойдет в печать. Что скажешь? Даешь согласие?

Он не пошевелился, лишь слегка вдохнул и мягко ответил:

– Я не сделал ничего такого, что, по моему мнению, следовало бы скрывать от общества. Пиши все, что хочешь. Но пиши точно так, как я расскажу.

– Конечно, – сказал я. – Это само собой разумеется.

Некоторое время он сидел, уставившись в пол. Потом поднял голову, его взгляд переместился на фотографию девушки на стене напротив. Прошел миг, и казалось, его мысли ушли далеко за пределы этой фотографии. Затем, с легкой дрожью в голосе, он начал говорить.

Глава вторая

Кажется, я впервые по-настоящему осознал ее существование за месяц до происшествия. Это была середина весны. Мы посещали один и тот же курс по современной французской литературе – изучали дадаизм. Я присоединился к курсу довольно поздно. Иногда она проходила мимо меня, чтобы занять свое место до начала лекции. Все, что я тогда заметил – это то, какая она высокая и бледная, и что всегда приходила с одним и тем же парнем. Между нами не было абсолютно никакой связи. Я даже ни разу не видел ее лица – только спину, когда она проходила мимо. Я даже не знал, где именно она сидит.

Но однажды она села на место рядом со мной. И это было еще не все. В тот день, по-видимому, настала ее очередь делать презентацию. Когда пришло время, она достала свои заметки и начала говорить довольно высоким, возбужденным голосом. Я заметил ее способ дыхания – как будто она вдыхала тот же воздух, что только что выдохнула. Когда она сделала особенно глубокий вдох, преподаватель, сидевший рядом со мной, подбодрил ее.

Когда она поднялась на сцену и села, я разглядел ее стройную фигуру, и под длинной бледной шеей – хорошо развитую грудь, которая как будто выпрыгивала навстречу мне. Инстинктивно я почувствовал, что она далека от меня. Но в то же мгновение подумал: хоть на короткое время, но мне хотелось бы быть другом этой женщины. Я был уверен, что никогда раньше не встречал никого подобного.

Я не мог отвести от нее глаз. Ее белая кожа была почти прозрачной, ее безупречные черты лица придавали ей элегантность, а ко всему этому добавлялась утонченная доброжелательность, не похожая на холодность французских девушек. Почему-то мне показалось, что она может быть австрийкой, и, глядя на нее, я вспоминал Тироль и заснеженные Альпы. Но потом подумал – наверное, нет… В Австрии я встречал много девушек с большими, круглыми лицами. А она была совершенно другой.

В какой-то момент я увидел, как она читает учебник по немецкому языку, и подумал: «Вот оно… она, должно быть, немка». Когда я услышал, как она говорит по-немецки – ясно и красиво, – я стал еще больше ею очарован. Однако вскоре заметил, что она все больше нервничает из-за того, что я постоянно на нее смотрю.

Несколько раз она бросала на меня взгляд, который я принял за сердитый. Я струсил и отвел глаза. Но было уже поздно – я не мог перестать смотреть.

Поддавшись порыву, я решил нарисовать ее портрет в своем блокноте, который всегда носил с собой. Само собой разумеется, я сделал это просто потому, что хотел на нее смотреть. Когда закончил, заметил, что рисунок напоминал первую девушку, в которую я когда-либо влюблялся. С ее бледной, хрупкой кожей и чистой, правильной красотой – ее невозможно было забыть.

Но рисунку не удалось передать мягкость девушки, сидевшей передо мной. У меня просто не хватало мастерства, чтобы передать ее грацию, тепло и жизненную силу в одном простом изображении. И больше всего этот рисунок еще сильнее выбил меня из равновесия. Я продолжал смотреть на нее, пока не закончилась ее презентация, совершенно не осознавая, о чем она говорила.

Когда она закончила, среди студентов началась дискуссия, и лекция затянулась. Все это время она сидела рядом с профессором. И все это время мои глаза были прикованы к ней. Наконец, когда все закончилось, она вернулась на свое место рядом со мной. Она протянула руку, чтобы взять сумку и плащ со стула позади. В этот момент край ее сумки коснулся моей руки, и я почувствовал, что она повернулась ко мне.

По выражению ее лица я понял, что она извиняется, но я почему-то не смог отреагировать. Вероятно, чувствовал себя немного виноватым. В конце концов мы разошлись, не обменявшись ни словом. Она пошла по коридору. Подойдя к лестнице, словно побежала.

Я вышел вскоре после нее и стал медленно спускаться по ступеням. Мимо меня прошла другая девушка. Между ними прозвучала короткая фраза, и я услышал ее голос, доносившийся до меня снизу.

Я купил билет в метро. Поднимаясь по ступеням на платформу, заметил, что она шла впереди меня. Но я так и не решился что-то сказать.

Она села на скамейку. Я почувствовал себя слишком неловко, чтобы сесть рядом, и сел в самом краю скамьи. Наконец подошел поезд. Она встала и зашла в вагон, и я последовал за ней. Она села на откидное сиденье. Я подошел ближе, но остался стоять. Мы оба понимали, что происходит. Она точно видела меня на лекции. Но я все равно не мог заставить себя заговорить… Что вообще можно сказать? – думал я. Пока, наконец, не выдавил:

– У вас не подскажете, сколько времени?

Она показала мне запястье с часами. Было уже девять.

– Уже девять? – с удивлением сказал я.

– Именно, – ответила она с легким смешком, и в ее взгляде читалось, что я явно опаздываю.

Когда поезд остановился, я вышел на мгновение, но, поняв, что ошибся, поспешно заскочил обратно. На следующей остановке я вышел снова. Когда шел по станции, вдруг услышал, как кто-то подбежал сзади.

Это была она. И в одно мгновение исчезла, растворившись в темноте лестничного пролета. Когда я добрался до следующей платформы, чтобы пересесть, с удивлением обнаружил, что она стоит там. Я замер, пытаясь перевести дух. На этот раз разговор пошел легко. Я улыбнулся и подошел ближе. И увидел, что она тоже улыбается.

– Мне нужно быть в одном месте в 9:15…

– Вот это да. Почему не ушла с лекции пораньше?

– Но…

– Потому что сидела рядом с профессором? – засмеялась она.

– Ты, значит, изучаешь дадаизм? – спросил я.

– Да, – ответила она немного неуверенно. – Я исследую дуализм в произведениях… – (имя автора вылетело у меня из головы).

– Я тоже изучаю дадаизм с начала XX века, сравниваю с работами японских писателей.

На самом деле я никогда особо не интересовался японской литературой. Да и вообще, я никогда прежде не обсуждал западную литературу со студенткой из Европы. Я просто не знал, о чем говорить, когда дело касалось учебы.

Наконец подошел поезд, и на этот раз мы зашли в вагон вместе. Она быстро прошла через салон и села на боковое место у окна. Место рядом было свободно, но мысль о том, чтобы сидеть вплотную к ней, показалась мне слишком тревожной, и я нарочно сел напротив.

Сидя напротив, я украдкой на нее поглядывал. На ней был довольно просторный, чуть поношенный дождевик, кажется, вязаный вручную свитер и тонкий шарф-труба. В ее одежде не было ничего декоративного. Она прямо смотрела на меня с легким любопытством. В отличие от француженок, которые казались такими отстраненными, с ней казалось возможным сблизиться естественным образом.

– В Японии есть дадаистские писатели? – небрежно спросила она. В моей голове слова «дадаизм» и «Япония» никак не соединялись. Я начал гадать, какой она представляет себе Японию. Наверняка как очень, очень далекую островную страну где-то в Азии. Снова я почувствовал, что между нами такая же дистанция, как между ней и Японией.

– Есть, – только и сказал я. А потом добавил: – Но это было довольно давно, лет пятьдесят назад… – Я хотел сказать, что в Японии была похожая литературная волна полвека назад, но тут же подумал, что это было просто подражание Западу, даже не движение, и вдруг почувствовал себя ничтожным. Это было унаследованное чувство стыда за свою страну, та необоснованная неполноценность, которую японцы часто испытывают. А может, это было просто мое личное восприятие. Она же продолжала говорить так же спокойно.

– Ты часто ходишь на авангардные выставки? – спросила она.

– Эм… – замялся я. – Ну да… особенно на спектакли и все такое, – ответил я.

В воображении я уже видел нас в театре, сидящих рядом.

Когда я спросил, сколько у нее осталось занятий, она ответила:

– Два. Заканчиваю в мае.

Я понял это так, будто на следующей неделе она уже не придет, и это наш последний разговор.

– Я раньше сделал набросок твоего лица, – сказал я и хотел добавить, что волновался, вдруг своим взглядом доставил ей неудобство. Вместо этого я просто протянул ей блокнот с рисунком. Она слегка склонила голову, принимая его. Несколько секунд рассматривала рисунок, ничего не говоря.

– Он не очень… – пробормотал я в качестве оправдания. Она снова чуть склонила голову. Улыбнулась и вернула мне блокнот.

– Я часто рисую людей на лекциях, – сказал я. – Я даже нашего преподавателя, Бино, рисовал.

– Правда? – снова рассмеялась она.

Она вышла на пятой или шестой остановке.

– Пока, – сказала она с той же улыбкой, что осталась со мной с прошлого раза.

Я почувствовал, как край ее плаща коснулся моего плеча, когда она покидала вагон. Холодный ветер, ворвавшийся в дверь, как будто уносил с собой теплое воспоминание о ней. Меня окутало спокойствие и тепло. Нервозность исчезла, и я, расслабленный, уставился в окно на платформу.

Если это и правда был наш последний разговор, тогда почему, подумал я вдруг, я не пригласил ее на спектакль, когда она сама об этом заговорила? Но я не чувствовал сожаления. Наоборот – на моем лице появилась улыбка.

Весь день она была у меня на заднем плане сознания.

И вот, через неделю, я снова увидел ее на той же лекции. Я только что сел на крайний стул у прохода, как она вошла. Прошла мимо по тому же ряду и уже собиралась сесть у окна на противоположной стороне, когда поймала мой взгляд. Она улыбнулась тем же прекрасным, теплым выражением, с которым мы расстались неделю назад.

Позади нее сидел французский студент и корейская девушка, которая всегда была с ним. Эти две девушки заговорили. Слишком далеко, чтобы расслышать, но, похоже, речь шла о футболке, что была на ней. Белая, с короткими рукавами, с изображением азиатского домика и иероглифами на груди.

– Зачем ты это надела? – казалось, спрашивала она. – Ну, может, я немножко странная, – ответила другая, сделав рукой двусмысленный жест и вызвав у всех смех.

– Где ты ее купила? – спросила корейка.

– В Сен-Мишель.

Может быть, потому что я слишком явно смотрел, или потому что она сказала, что я из Японии, но корейская девушка повернулась ко мне и, указывая на грудь подруги, спросила:

– Ты можешь это прочитать?

Это был мой шанс подойти ближе, и я подошел. Но она даже не повернулась ко мне.

Я наклонился, чтобы прочитать надпись на ее груди. Прямо перед моим лицом оказались ее округлые груди, и я, не думая, отвел взгляд.

Я не смог прочесть иероглифы.

– Это китайские, – сказал я. – Я не могу их прочитать.

С некоторым колебанием я достал свой блокнот, который лежал раскрытым на столе, где я сидел. Но даже тогда мне не хватило смелости сесть рядом с ней.

Наконец началась лекция. Меня клонило в сон, и я дремал почти все занятие, все время ощущая рядом ее белую кожу. Когда я поднял глаза, то заметил по правую руку от себя еще одну симпатичную девушку. Типично француженка – утонченные черты лица и холодный нрав. Мы мельком познакомились неделей ранее, и она, казалось, уже знала обо мне все. От нее исходило странное, неприятное чувство – как будто она в то же время и знакома, и враждебна. У нее была смуглая кожа. Когда я сравнивал ее с той другой девушкой, она почему-то напоминала мне тофу. Эта мысль показалась мне забавной, я чуть не рассмеялся. И тогда я понял: хоть я почти ничего о ней не знаю, она меня невероятно завораживает.

Действительно ли я ощущал ее белую кожу все это время, или это было просто от дремоты? Вскоре лекция закончилась, и студенты начали выходить из аудитории. Но она осталась. Надеясь найти с ней точку соприкосновения, я спросил, не знает ли она хорошую книгу о сюрреализме.

– Эм, ну… – замялась она. – Мне сначала нужно поговорить с преподавателем по одному вопросу…

Преподаватель разговаривал с другим студентом.

В конце концов, она осталась в аудитории одна. Они с преподавателем перекинулись парой фраз у кафедры. Потом она вернулась на свое место и на клочке бумаги начала что-то писать – я предположил, что это был ее адрес. Мне показалось невежливым заглядывать через плечо, и я отошел в сторону. Она писала медленно, не торопясь. Наконец встала, отдала листок преподавателю, и они вместе подошли к окну.

Из коротких рукавов ее футболки виднелись молочно-белые руки. Я начал представлять себе, какой на ощупь должна быть ее гладкая кожа. И снова понял, как сильно она напоминала мне мою первую настоящую любовь. Мы жили в одном здании, и летом она часто приходила посидеть в моей комнате, оголяя свои молодые руки. Но она всегда была с одним и тем же парнем…

Как-то, когда мы были втроем, он, глядя на ее руки, полунасмешливо посмотрел с вопросом.

– Они вкусные, – засмеялась она. Она пожала плечами, густо покраснела и сказала мне:

– Хочешь попробовать?

– Да, хочу, – ответил я. Я никогда не забуду этот разговор.

– В таком случае, это на том же расстоянии, что и Ницца, – сказал голос преподавателя. Я поднял глаза и увидел, как он говорит с улыбкой, которую прежде никогда у него не замечал.

Впрочем, он также улыбался во время ее презентации на лекции. С менее привлекательными студентками он держался с явным пренебрежением. Его выражение лица будто говорило: «Ну и бардак!» Вскоре разговор закончился, и преподаватель ушел.

– Тогда на следующей неделе я дам тебе справку о посещении, – сказал он на прощание, мельком взглянув и на меня. Мне даже показалось, что его доброжелательность распространилась и на меня.

Мы остались вдвоем. Вдруг аудитория показалась пугающе пустой, и это вызвало во мне тревогу. Я уже хотел было подойти к ней, но она, не сказав ни слова, поднялась и направилась к выходу. Я сделал то же самое, и мы пошли по коридору вместе, затем спустились по лестнице. Мы все еще молчали, даже выйдя из здания. Я становился все более нервным. И вдруг, уже на улице, она сказала:

– Сюрреализм Мишеля Каду.

– Каду? – переспросил я несколько раз, сбитый с толку: имя показалось мне японским. Я заметил двух студентов – ту самую азиатскую девушку и француза – стоящих неподалеку. Казалось, они ее ждали. Я почувствовал себя лишним.

Снова заговорили о ее футболке. На этот раз я уже не так стеснялся взглянуть на ее грудь. Как и прежде, ее грудь красиво поднималась и опускалась при дыхании, и я даже почувствовал исходящее от нее легкое тепло. Когда я взглянул на ее лицо, она смотрела мимо меня, будто не замечая моего присутствия, или же просто скучая. В любом случае, она не улыбалась.

К тому моменту, как мы дошли до улицы напротив метро, я почувствовал себя неловко. Заговорили о том, чтобы зайти в кафе. Я пошел немного впереди и, поколебавшись, уже хотел было попрощаться, когда молодой человек сказал:

– Хочешь, присоединяйся к нам?

– Я не буду лишним? – спросил я.

– Нет-нет, – ответил он с усмешкой. – Там еще друзья будут.

Мы отправились в кафе через дорогу. За столиками сидели студенты с моей лекции, говорили о чем-то, плотно сгрудившись. Я испытал что-то вроде «Ух ты!» – они заняли целый угол террасы. Мы сели рядом с ними. Я выбрал место ближе к выходу. Она – самое дальнее. Рядом с ней – француз, рядом с ним – корейка, и только потом я. Как и ожидалось, я чувствовал себя не на своем месте, словно меня «одолжили» у кого-то другого. К нам присоединился еще один француз – студент, изучавший французскую литературу, – и я ощутил, что попал в совершенно незнакомую мне сферу. Это немного пугало, но было и волнительно – как будто передо мной открывался целый новый мир.

Солнце все еще стояло высоко. Крыша старого дома на противоположной стороне улицы ярко сверкала под голубым небом.

Она и француз заказали пиво. Корейка – вишневый ликер. Я же, почему-то, заказал какао. Снова почувствовал себя неуместно. Все остальные пили пиво или крепкие напитки.

Постепенно образовались две группы – те, кто пришел раньше, и наша, пришедшая позже. Мы обсуждали лекции, и когда дошла очередь до меня, я немного рассказал о факультете и своих занятиях.

– На соответствующей кафедре литературы в Сорбонне нет профессора, специализирующегося на японской литературе… – только начал я объяснять, как француз вдруг повернулся к девушке и сказал:

– Есть же один, не так ли?

В его голосе звучало презрение.

Хотя я и японец, я сознательно не пошел в Сорбонну именно потому, что там нет кафедры японского языка. Однако он, казалось, намекал, что меня туда просто не приняли из-за плохого знания французского.

Когда заговорила корейская девушка, я, не подумав, похвалил ее французский – по-моему, он был отличным. Особенно, когда она говорила с французом, ее речь казалась совершенно беглой. Но стоило мне это сказать, как они переглянулись и рассмеялись. Их реакция будто говорила: «Да как можно назвать это хорошим французским?!» – как будто я вовсе не разбираюсь в языке, или просто рассыпаюсь в бессмысленных комплиментах. Я почувствовал себя дураком.

– Ты француженка? – спросил я внезапно, пораженный ее свободной речью.

– Нидерландка, – ответила она. Ее голос был такой красивый, что я даже не смог сразу вспомнить, что значит слово «Нидерланды» по-японски.

Честно говоря, раньше я не особенно задумывался о Нидерландах и не питал к ним особого интереса. Знакомые мне голландцы, как бывший домовладелец, казались людьми, озабоченными исключительно деньгами. Я так и не понял, как он относился к Японии, но лицо у него было, как мятая беретка с картинки из английского учебника, а рука, пахнущая сыром, тянулась от коренастого тела и больно сжимала мою при рукопожатии… Этот образ окрашивал для меня все, что связано с Голландией – от Ван Гога до тюльпанов.

Но все это мгновенно исчезло, стоило этой стройной девушке с фарфорово-белой кожей сказать, откуда она. В один миг мое представление о Нидерландах рухнуло.

Когда принесли напитки, она отпила немного вишневого ликера из бокала кореянки. Затем они начали записывать друг другу адреса.

– Rue Bonaparte! – произнесла корейка с характерным акцентом. – Такое красивое, французское название улицы.

Хотя мне показалось, что все это не совсем уместно, я тоже попросил у нее адрес. Почему-то мне казалось неправильным знать, где кто-то живет, не имея на то веской причины.

Голландка вдруг вслух начала читать:

– Понедельник, вторник, среда…

Пока мы говорили, я все колебался, стоит ли давать ей свой адрес. Я достал из сумки напечатанный лист бумаги, и, стараясь, чтобы никто не заметил, под столом записал на нем свой адрес. Лист пролежал у меня на коленях до тех пор, пока не начал размокать от потной ладони. Наконец, немного стесняясь, я вытащил его из-под стола и передал корейке, что сидела рядом. Она, не глядя, убрала его в сумку, но своего адреса мне не дала.

Наверное, подумал я, ей просто не по себе от того, что кто-то может узнать, где она живет.

И вдруг я увидел, как голландка подняла с колен красную записную книжку и передала ее мне. Это была та самая, которую она передавала до этого кореянке. Книжка была небольшая, немного поношенная и с легким запахом ее рук.

– Напиши сюда свой адрес, – сказала она, поднеся палец к нужной странице.

На каждой странице были тонкие линии. Немного смущенный, я записал свой адрес. Я жил в доме под названием Villa Elrange. Когда я закончил, заметил, что забыл указать это название, и дописал его ниже. Это была самая привлекательная часть моего адреса.

Я вернул ей книжку. Она немного наклонила голову, мельком взглянула, слегка улыбнулась и убрала ее в сумку. Поддавшись импульсу, я достал из своей сумки листок бумаги и протянул его ей. Снова наклонив голову, она медленно начала писать. Когда она вернула мне листок, я увидел, что в одном из углов, округлым почерком, был написан ее адрес. Тогда я впервые узнал ее имя – Рене Хартевелт.

Под адресом было приписано:

Понедельник, вторник, среда с 8:00 до 13:00.

– Это что? – спросил я.

– Это дни и часы, когда можно звонить, – ответила она.

Что бы это значило? С кем она говорит в остальное время? Я представил, как она уютно раскинулась в своей комнате, часами болтает по телефону… Может, эти часы были отведены для всех прочих, кого она особо не жалует? С таким расписанием наши отношения вряд ли могли бы развиться. Но все равно я был рад, что она дала мне свой адрес. Это было как шаг навстречу.

– Давайте все сходим в кино или в театр, – сказала она, бросив взгляд на нас троих и слегка махнув пальцем.

После этого разговор перешел к фильмам, которые шли в кинотеатрах, и к «Вестсайдской истории».

– Я видел, – сказал я.

– Я тоже! Дважды! – воскликнула она со смехом.

Впервые речь зашла о чем-то, что мне по-настоящему интересно, и разговор стал более живым.

– А «Звуки музыки», этого же режиссера, ты смотрел?

– Да, смотрел.

– Я видел его десять раз! И так часто ставил пластинку, что она почти стерлась, – сказал я.

– Десять раз?! – в изумлении вскрикнула корейка.

А Рене просто улыбнулась – и почти ничего не ответила.

Один из студентов, сидевших с нами, поднялся, чтобы уйти, вскоре за ним последовал другой.

«Почему они уходят?» – подумал я. «Все же только начинается… Еще рано, погода хорошая… Что может быть настолько важным, что им нужно идти домой?..»

Вскоре после этого встали и ушли француз с корейкой. Я тоже подумал, что пора бы уйти, но почему-то не смог просто встать и пойти.

– Кто-нибудь хочет перекусить? – спросила девушка рядом с Рене, глядя на других парней.

– Я пойду, – ответила Рене сразу, будто уже заранее все решила.

– Я принесу тебе немного французского сыра, – засмеялся один из ребят.

Я чувствовал себя лишним, посмотрел в окно и подумал, что, возможно, стоило уйти раньше. Как всегда, я сидел ближе всех к выходу и мог бы легко выйти, если бы захотел…

Наконец, когда начало темнеть, все поднялись.

– Пойдем поужинаем, – сказали они. Я думал, в какой момент будет уместно попрощаться, и добавил свою часть счета к разбросанным на столе монетам. Один из студентов собрал их в ладонь и пошел к стойке оплачивать. Остальные последовали за ним.

Одна только Рене осталась за столом.

– Ты не идешь с нами? – спросила она.

Хотя именно этого я и ждал, я замешкался.

– Но… меня же не пригласили, – сказал я.

Ее лицо вдруг помрачнело, и она, не ответив, пошла вслед за остальными.

На ней были модные, свободные панталоны. Ее выступающие бедра натянули ткань, и посередине тянулась тонкая складка. Она вскоре отошла от остальных и подошла к стенду с открытками. Достала одну с видом Парижа и долго ее разглядывала.

Я пошел в ее сторону. Но прежде, чем я приблизился, она уже вернулась к остальным. Я вышел из кафе и почему-то решил подождать. Когда остальные вышли, я сделал вид, будто собираюсь спуститься в метро.

– Пошли с нами поесть, – сказал кто-то из группы.

Она что, попросила их это сказать? Я заметил вспышку света перед собой.

Стемнело, и городские огни зажигались, растворяясь в густой синеве неба. Нас было пятеро: трое парней и две девушки. Один из французов, улыбаясь, сказал:

– Мы направляемся в квартал Декарта. Говорили пойти в ресторан там.

Ощущая приятное облегчение, я замедлил шаг, чтобы идти рядом с Рене.

– Все, что я знаю о Голландии – это сыр, тюльпаны… а, еще мельницы! – рассмеялся я.

Она улыбнулась:

– А все, что я знаю о Японии – это кимоно.

Она произнесла это слово так мягко и по-японски, что я даже опешил.

С нами шла и та девушка, что сидела рядом с Рене в кафе. Она была простая и открытая, с ней было как-то легче говорить. Она оказалась из южной Франции и знала немало о японском кино. Мы заговорили о фильмах и театре.

Все это время я остро чувствовал, как Рене идет позади, слушая наш разговор, и постоянно думал, что она думает, видя, как я так легко болтаю с другой.

Среди узких, наклонных улочек шумного Латинского квартала находился небольшой греческий ресторан с террасой, заставленной столиками и стульями, выходящей на боковую улицу. Хотя уже стемнело, было все еще жарко, и каждый столик был занят.

Мы зарезервировали столик в углу и, чтобы скоротать время, вернулись на главную улицу. Проходя мимо бара с потускневшей золотой надписью «Le Bateau ivre», я улыбнулся и указал на него Рене. Но она только непонимающе посмотрела на меня.

Как странно, – подумал я, – что она не знает Рембо.

Но когда я спросил, сколько она учит французский, она ответила:

– Шесть месяцев.

Я был ошеломлен.

– Всего шесть месяцев?!

Было поразительно, что за такое короткое время она смогла так хорошо говорить, читать и писать. Наверное, подумал я, это потому, что у них общий европейский язык. Разумеется, я не стал говорить, что сам учу французский уже больше десяти лет. С каким-то отчаянием я просто посмотрел на ее бледное, точеное лицо. Я снова остро ощутил свою азиатскую сущность, свою принадлежность к Дальнему Востоку.

Мы зашли в кафе и сели в уголке рядом с небольшим музыкальным автоматом. Я сидел напротив француженки, рядом с ней – французские парни. Рене взяла стул от соседнего столика и села с краю. Посмотрев на меню напитков, я решил, что на этот раз закажу что-нибудь покрепче.

Я выбрал тот же напиток, что и остальные, и пошел в туалет. Вернувшись, увидел, что француз занял мое место. Я сел рядом с Рене, но он, проявив вежливость, которую я воспринял не совсем охотно, уступил мне место.

Потом Рене встала и пошла в туалет. Прошло время, а она все не возвращалась. Я начал гадать, что она там делает. На самом деле, мне было трудно представить ее в туалете. Наконец она вернулась, и на столе уже стояли напитки. Мы чокнулись.

– Что это? – спросил я, и, под взглядами остальных, залпом осушил бокал. Сразу же почувствовал сильное жжение во рту. Я шумно выдохнул, широко распахнув глаза.

– Круто! – воскликнула француженка напротив, смеясь. Казалось, она хотела подбодрить меня как иностранца, но мне от этого стало только неловко – я чувствовал себя еще более чужим.

Tasuta katkend on lõppenud.