Loe raamatut: «Бельгийский лабиринт»
О дражайшая Бельгия 1
Я обожаю Бельгию, потому что в ней живется привольнее, удобнее, дешевле и легче, чем в любой другой из известных мне cтран. Я ненавижу Бельгию, потому что дома́ ее до жути безобразны, до жути претенциозны и своим вездесущим назойливым присутствием портят нежный пейзаж.
Я обожаю Бельгию, потому что в ней говорят по-французски и потому что в школе я изучал французский – этот звучный, напоенный прохладой, задорный язык, который доставляет мне изысканное удовольствие каждый раз, когда я его слышу, когда говорю или читаю на нем; язык меры и разума, язык Парижа и Средиземноморья. Я ненавижу Бельгию, потому что этим чванливым французским хотели унизить мой собственный нидерландский, потому что мой нидерландский загоняли в хлев и не пускали в школы; потому что Бельгия согласилась официально признать язык своего национального большинства лишь спустя сто с лишним лет неприятия, бесправия и упрямого сопротивления.
Я обожаю Бельгию, потому что в ней – слава богу! – нет ничего от свойственных голландцам заносчивости, самодовольства, бестактности и холодного неразумения всего того, что лежит за пределами их страны. Я ненавижу бельгийца-северянина, который готов скорее плюнуть в голландца, чем приветствовать его как несомненного культурного союзника. Я ненавижу бельгийца, чересчур упертого, чтобы оценить по достоинству голландскую серьезность и организованность.
Я обожаю Бельгию, потому что, как и прежде, могу восхищаться звучностью всех ее диалектов. Я ненавижу Бельгию, потому что в ней там и сям все еще можно услышать местные неудобоваримые наречия фламандского, так как говорящие на них слишком ленивы, чтобы как следует выучить нидерландский и не считать свою галиматью чем-то выдающимся.
Я обожаю Бельгию за ее коррумпированность сверху донизу, за ее культ соглашательства, за ее искусство устраиваться, за ее умение обходить законы, за ее опыт извлечения пользы из всего, что обладает властью. Я ненавижу Бельгию за то, что здесь ничего нельзя уладить без дружеских услуг, ибо все в ней укрыто мантией власти.
Я обожаю Бельгию, потому что в ней грандиозно едят и пьют и потому что бельгийцы считают это совершенно нормальным. Я ненавижу Бельгию, потому что бельгийцы от восхода солнца до ночного отдыха судачат о том, как еще вкуснее поесть и выпить.
Я обожаю Бельгию, потому что ей снова и снова удается с помощью разумных демократических мер сохранять мирное сосуществование валлонов и фламандцев – мы не убиваем друг друга, как это делали в Боснии или на севере Голландии. Я ненавижу Бельгию, потому что фламандцы и валлоны не желают прекращать свои распри.
Я обожаю Бельгию, потому что эта страна с ее двумястами сортов пива совершенно неуправляема. Я ненавижу Бельгию, потому что способность суждения и сила воображения ее жителей не выходят за пределы пивной кружки.
Я обожаю Бельгию, потому что бельгийцы настолько любят жить в мире, что называют свою армию «стадом». Я ненавижу Бельгию, потому что оружейные фабриканты рассеивают свое «стадо» по всей планете, как манну небесную.
Я обожаю Бельгию, потому что в ее столице десятки тысяч людей выходят на демонстрации против тех, кто живет неправедно. Я ненавижу Бельгию, потому что праведники в ней никак не отвыкнут от политического мошенничества, зависти и склок.
Я обожаю Бельгию, потому что ее люди умеют самоотверженно трудиться. Я ненавижу Бельгию, потому что в ней множество людей не умеют ничего другого, кроме как самоотверженно трудиться.
Я обожаю Бельгию, потому что чванство, самомнение, надувательство и халтура в ней решительно отвергаются двумя словами: «Хватит ныть». Я ненавижу Бельгию, потому что все способное испортить бельгийцу настроение, все ему непонятное, любые вспышки артистизма подпадают для него под категорию нытья.
Я обожаю Бельгию, потому что ее жители, слава богу, в подавляющем большинстве не отягощены грузом патриотизма. Я ненавижу Бельгию, потому что ее жители ни при какой погоде не испытывают гордости за свою страну.
Я обожаю Бельгию, потому что она есть.
Я ненавижу Бельгию, потому что она есть.
Брюссель в сентябре 1830 г. Литография Антуана Девасме-Плетинкса
История
Краткий обзор
Семнадцатого августа 1585 года Антверпен сдается на милость Александра Фарнезе, герцога Пармы, главнокомандующего испанскими войсками. Нидерланды раскалываются надвое по линии, проведенной военными удачами и случаем. Эта линия проходит наискосок через славное герцогство Брабант, отделяет прибрежную Фландрию от остальной части графства, отдает Гент в руки испанцев, но оставляет в составе Северных Нидерландов Сас-ван-Гент.
В экономической и культурной жизни центр тяжести смещается с Юга на Север. Именно там формируется Республика, Север шествует навстречу Золотому веку, а Юг влачится к отсталости, застою, обскурантизму. Утрехтская уния торжествует лишь частично. Заявившие ранее о своем престиже города Антверпен, Гент, Брюгге, Ипр и Турне снова попадают в руки испанцев. Аррасская уния, ставшая на сторону испанского короля Филиппа II, оказывается гораздо более успешной, чем можно было ожидать в конце XVI века.
Испанцы подчинили себе Юг силой оружия и террором. Многочисленных протестантов Юга Александр Фарнезе поставил перед выбором: принять католичество или эмигрировать. Десятки тысяч людей переселились в Республику, где им было оказано гостеприимство. И в этом не было ничего удивительного, потому что они принесли с собой неслыханный капитал: знания, деньги, опыт и сноровку – ту культуру, которая в Брюсселе и Антверпене достигла полного расцвета гораздо раньше, чем в слякотной рыбачьей деревушке Амстердам. Из Антверпена выехало 40% населения. В период с 1572 по 1609 год, к началу Двенадцатилетнего перемирия, каждая деревня, каждый город в Брабанте и Фландрии потеряли от половины до двух третей своего населения. В XVII веке каждый третий амстердамец был фламандцем, брабантцем или прямым потомком иммигрантов. В Харлеме им был даже каждый второй. Похожее соотношение жителей имело место и в других важнейших городах Республики. Голландский Золотой век в значительной мере был также фламандским и брабантским. Прогресс в экономическом развитии Амстердама происходил благодаря тому, что Антверпен после перекрытия Шельды стал приходить в упадок. Даже официальный перевод Библии на нидерландский язык выполняли совместно люди Севера и Юга, и это был сознательный выбор.
Первые годы после разрыва Юг пребывал в состоянии экономического развала. По улицам некогда великого города Гента бродили волки. Гонимые голодом люди пожирали людей. Фландрия и Брабант, прежде богатейшие из Семнадцати провинций, были уничтожены. Филипп II любил повторять, что он предпочел бы управлять пустыней без еретиков, чем плодородной страной, где живет хотя бы один еретик. Испанский король добился своего. Скромным утешением здесь могло послужить то, что он погубил также и кастильскую экономику – единственно ради того, чтобы римская вера могла восторжествовать в южной части Нидерландов.
После 1600 года Испанские Нидерланды постепенно восстановили свое богатство, хотя еще около 1640 года номинальное жалованье в Голландии было на 75% выше, чем в оккупированных областях Юга. Вместе с тем в политическом и интеллектуальном отношении территория, повторно завоеванная испанцами, погрязла в провинциальном самодовольстве. Дворянство и духовенство были принуждены ограничить свои интересы ближайшим окружением. Генеральные штаты еще созывались в 1598, 1600 и 1632 годах, затем наступил перерыв на полтора столетия. Тот, кто хотел сделать карьеру, должен был покинуть родину и переехать в Испанию. Эта ситуация повторится и в XVIII веке, при австрийском правлении. Реальные решения, масштабные, серьезные, которые действительно меняли ход жизни, принимались в венских канцеляриях, как прежде в мадридских.
Несмотря на небывалый расцвет живописи, Юг как сфера культуры перестал существовать. Язык Фландрии и Брабанта, язык, на котором писали Хадевих2, Марлант3 и Марникс ван Синт-Алдегонде4, законсервировался в диалектах, хотя во Фландрии, в Брабанте и на севере Льежского епископата ими пользовались до конца XVIII века на уровне местного самоуправления и в судопроизводстве. В роли официального языка центральной власти все больше утверждался французский, и по всей Европе, от Стокгольма до Лиссабона, от Санкт-Петербурга до Берлина и Гааги, высшие круги общества безудержно офранцуживались. В языковой практике стал прослеживаться социальный барьер. Позже он исчез в других европейских странах, но в нашей сохраняется до сих пор.
В 1648 году раздел был закреплен Мюнстерским договором. В 1713 году, после серии успешных войн, Южные Нидерланды переходят под власть австрийской короны. Прочно устанавливаются границы между тем, что позже станет Бельгией, и соседними странами. Эти границы претерпят меньше изменений, чем, например, у Польши или Германии, и приблизительно столько же, как у Франции или Дании. К концу XVIII века Австрийские Нидерланды переживают период относительного благоденствия, а габсбургский наместник Карл Лотарингский даже пользуется любовью населения, особенно беднейшей его части.
В Австрийских Нидерландах экономика развивается более активно, чем в Северной Республике. Проводятся сельскохозяйственные реформы и преобразования, в провинциях Валлонии все шире разворачивается индустриализация. Зато просвещение, полностью контролируемое Римско-католической церковью, не выдерживает никакого сравнения с Севером. Уровень неграмотности здесь намного выше.
Император Австрии Иосиф II, просвещенный деспот, изволит реформировать запутанную и многоуровневую систему управления в Южных Нидерландах. Здесь он наталкивается на сопротивление знати, духовенства и простых граждан. Например, он подписывает эдикт о том, что все ярмарки должны проводиться в один и тот же день. Одной этой мерой он основательно портит отношения со своими подданными во Фландрии, Брабанте и Геннегау. Без всяких колебаний Иосиф II c его неуживчивым характером копается в мелочах, от которых стоило бы воздержаться. Этим он противопоставляет себя привилегированным классам, которые у нас были, пожалуй, более эгоистичны и близоруки, чем где-либо еще в Европе. Наша политическая, религиозная и прочая культура находилась на таком скандально низком уровне, что никакие претензии со стороны этих классов не заслуживали оправдания. В сущности, меры, принимаемые Иосифом II, отличались всеохватностью и справедливостью, особенно Эдикт о толерантности, выпущенный в 1781 году. Он впервые со времен испанской оккупации, хотя и робко, ограничил монополию католической церкви. Впервые иудеи и протестанты могли снова претендовать на равенство и свободу богослужения.
Страсть императора к реформам порядком действовала на нервы населению, особенно реакционной элите. Поэтому ничего удивительного, что в 1789 году разразился форменный бунт, так называемая Брабантская революция, проникнутая идеями Просвещения по своей риторике, но ультраконсервативная по своей направленности. В январе 1790 года был созван Суверенный конгресс Бельгийских Соединенных Штатов. Его название не было настолько странным, каким оно кажется сейчас. Застрельщики революции искали сближения с Севером, где эти попытки были встречены вежливой брезгливостью и напоминанием о неудавшемся восстании южных провинций против Филиппа II в XVI веке.
Брабантская революция имела целью восстановить во всем блеске старые привилегии сословий и провинций – во всяком случае, этого хотела консервативная фракция. Что касается либерально настроенных повстанцев, то им по душе было централизованное правление. Консерваторы довольно своеобразно ссылались на две вехи в истории политической эмансипации – на Акт о клятвенном отречении от 1581 года, которым Утрехтская уния заявляла о выходе из-под испанского суверенитета, и на американскую Декларацию независимости (отсюда Бельгийские Соединенные Штаты). Обоим документам они придали реакционный смысл, чуждый всякой толерантности. Консервативные лидеры революции – брюссельский адвокат Хендрик ван дер Нот и его последователи – были подлинным воплощением ограниченности.
Бельгийские Соединенные Штаты не продержались и года. В декабре 1790-го австрийская армия снова промаршировала по Брюсселю и положила конец восстанию. Это произошло без единого выстрела.
Первого октября 1795 года Южные Нидерланды были присоединены к Франции. Французов не любили, разве только в Льеже, да и то в самом начале. Разумеется, французские солдаты вели себя как оккупанты – так происходит повсюду, причем чаще всего оборачивается самой грубой стороной. Кроме того, в глубоко укоренившиеся воззрения и обычаи с шумом вторгались идеи Просвещения, распространяемые огнем и мечом. Римско-католическая церковь, прочно удерживавшая влияние на людей, особенно на необразованную часть населения, всеми силами сопротивлялась натиску этих идей. Поначалу Франция предприняла шаги доселе небывалые: она сформировала армию из рекрутов. Впервые в истории к оружию в качестве военнообязанных были призваны простые парни из народа. И наконец, французы намеренно низвели до упадка народный язык, потому что он якобы препятствовал распространению революционного образа мыслей.
Организованная реакция страны выглядела неубедительно. На Зеленом бульваре в городе Хасселте стоит памятник героям Крестьянской войны. Горстка бедных, глубоко верующих, примитивных и голодных людей попыталась собрать из хуторян и деревенских народную рать, которая никак и нигде не могла угрожать французам. Повстанцы являли собой образец смирения и кротости, но их выступление было жестоко подавлено французами и потоплено в крови. Отныне Южные Нидерланды разделяли судьбу великой Франции. После государственного переворота 18 брюмера 1799 года власть оказалась в руках низкорослого корсиканского генерала Наполеона Бонапарта. Через несколько лет он короновался в качестве императора. Но его господство не продолжалось и десяти лет.
В 1813 году Наполеон потерпел сокрушительное поражение в Битве народов под Лейпцигом. В 1815 году большой европейский альянс, состоящий из Пруссии, России, Британии и Нидерландов, разгромил французские войска при Ватерлоо южнее Брюсселя. Падение Наполеона с радостью и облегчением приветствовали почти все жители нашего края, независимо от языка и наречия.
Владычество Франции имело для нидерландцев в нашем регионе гибельные последствия. Французы пытались на всей территории насаждать и применять свой язык, причем самыми грубыми способами. Правда, они делают это и сейчас, потому что во Франции государственный язык превыше языка индивидов. Ведущие классы в нидерландоязычных южных провинциях полностью офранцузились. Социальный языковой барьер ужесточился и поднялся высоко, как никогда прежде. А классы этажом ниже научились презирать свой язык и обожествлять французский. Это положение вещей кажется неискоренимым. Во Фландрии оно уже прошло свой апогей, но в Валлонии и Брюсселе его можно наблюдать и в наши дни.
Нынешний Бенилюкс, за вычетом нескольких деревень, сложился в Соединенное Королевство Нидерландов в 1814 году под властью короля Вильгельма I. Заслугой Вильгельма следует считать спасение нидерландского языка в Бельгии от полнейшей дeградации и последующего искоренения.
Уже в 1814 году, после первого поражения Наполеона, старшины брюссельских цехов выразили протест против действующих французских декретов о языке: «Ущемление национального языка фламандцев должно быть прекращено. Язык, законы и учреждения народов Бельгии должны возродиться на благо этой страны». Они пишут это по-французски, на языке больших господ. «Следует отменить запрет национального фламандского языка. Язык, законы и учреждения народов Нидерландов» (Соединенное Королевство Нидерландов называется здесь La Belgique) «должны возродиться вкупе со счастьем этой страны».
Народный язык в данном государстве пребывал в состоянии такого упадка, что говорящих на нем людей легко можно было убедить в том, что их язык не состоит ни в каком родстве со странным языком нидерландского Севера. Им был не по душе этот тощий голландский. А высшие классы, которые тогда еще по-настоящему правили, всеми силами пытались представить свои привилегии как само собой разумеющееся средство служения благополучию и свободе всех и каждого. Сегодня все еще можно прочитать или услышать, что король Вильгельм якобы хотел здесь навязать всем нидерландский. Словечко «навязать» гадкое и несправедливое, потому что языковая политика Вильгельма была безупречно демократической.
Первого октября 1814 года Вильгельм даровал фламандским провинциям кое-какие права в отношении использования нидерландского языка среди гражданских сословий и в сфере правоприменения. Иными словами, признание получили и нидерландский, и французский. Вильгельм считал неприемлемой свободу языка в провинциях, где простой народ, то есть любой рядовой гражданин (высшие классы были не в счет) говорил по-нидерландски. Он стремился к единоязычию. С 1819 года нидерландский становится единственным официальным языком в провинциях Западная Фландрия, Восточная Фландрия, Антверпен и Лимбург. С 1822 года это установление было распространено также на округа Брюссель и Лёвен, являвшиеся частью провинции Южный Брабант. С 1823 года предпринимаются серьезные попытки применения этих правил на практике: переходный период занял достаточно много времени.
Вильгельм повсюду учредил школы первой ступени, вполне приличного уровня для того времени. При французской оккупации неграмотным было 59% населения, через 15 лет голландского правления – только 50%. Французы предоставляли среднее образование почти исключительно привилегированным классам. Позже Бельгия будет делать то же самое, и в результате спустя 80 лет по количеству неграмотных она уступит только одной стране в Европе – Португалии. И все же самодержец Вильгельм оказался на удивление демократичным, ибо, как указывают все наблюдатели, уровень образования в наших регионах был плачевным повсеместно.
Образовательная политика, за исключением семинарий, не давала никаких поводов для массовых организованных протестов, чего нельзя сказать о политике в области языка. Офранцуженные круги населения чувствовали себя обделенными материально и ущемленными в отношении того, что они считали своими естественными привилегиями. Однако и среди знати были те, кто считал, что официальное признание языка преобладающей части населения было бы совершенно нормальным. Этот протест звучал преимущественно со стороны адвокатов, получивших профессиональное образование еще в период французской оккупации. У них были хорошие связи с прессой. Со своей стороны, король Вильгельм и его министр юстиции, ремонстрант Корнелис Феликс ван Манен, которого зачастую – и совершенно несправедливо – изображали холодным кальвинистом, сочли вполне естественным и демократичным восстановить то, что отменили французы. Отныне каждый гражданин получил право судиться на родном языке. Их франкоязычные оппоненты с громкой плаксивостью избалованных детей защищали только собственный эгоизм.
Лишь в 1828 году южные либералы и католики, обычно готовые вцепиться друг другу в горло, смогли объединиться в нечто по справедливости названное «союзом заклятых друзей». Выше я уже говорил о близоруком эгоизме франкоязычных адвокатов. Клирики разработали собственную стратегию. Были составлены две петиции, которые могут служить наглядным примером надувательства простого народа. Для второй из них было собрано 360 тысяч подписей путем принуждения, лжи и обмана со стороны крупных землевладельцев, капелланов и пасторов, в результате беспардонного публичного насилия над совестью прихожан. Собственно говоря, о подписи речь не шла: большинство людей были неграмотны и ставили крестики под требованием, «дабы фламандцев, а тем паче валлонов к голландскому языку не понуждали». Католическое духовенство видело в нидерландском дьявольскую хитрость, придуманную для распространения кальвинизма. Фламандские простолюдины расписывались в поддержку свободы одного языка, французского, хотя ни понимать ни говорить на нем не умели, а неграмотные – в поддержку свободы прессы. Но даже если кто-то умел читать, брать в руки либеральные газеты они не смели – пастор запрещал.
Никогда еще простых фламандцев так не дурачили духовные пастыри, которым люди безоглядно верили. Бельгия никогда не смогла бы возродиться без этого коварного обмана и жажды власти со стороны католической церкви.
В 1830 году Вильгельм уступает нарастающему протесту верхних сословий и снова вводит свободу языка. В этот момент никто еще не желает раскола страны, разве только некоторой независимости местного самоуправления.
Переворот, нежеланным и неожиданным результатом которого стала Бельгия, начался с пролетарского голодного бунта, перепугавшего как проголландски, так и антиголландски настроенных бюргеров. Я все пытаюсь внушить читателю, что Вильгельм I был великим и благородным монархом, но не будем строить иллюзий. Бедность рабочих была в этом государстве такой же ужасной, как и повсюду в Европе. Восстание оказалось успешным, потому что случайно наложились друг на друга несколько факторов. В том году случился неурожай. Другим обстоятельством было на первый взгляд невозможное сотрудничество католиков и молодых либералов. Тактике принца Фредерика, снарядившего войска для восстановления порядка, не хватало решительности. Сказалось неприятие всего голландского рядовыми фламандскими католиками. Франкофоны же, двинувшиеся из Льежа на Брюссель, были исполнены революционного подъема. Помимо этого руководящие круги Севера подогревали сумбурное на первых порах национальное чувство бельгийцев, воспринимавших этот бунт как покушение на их собственный, такой знакомый, такой душевный голландский язык.
В конце концов великие державы все-таки допустили этот развод: в противном случае от восстания осталась бы лишь сноска в учебниках по истории. Когда в августе 1831 года нидерландские войска вторглись в Бельгию, они за несколько дней опрокинули еще толком не организованную бельгийскую армию. Бельгия смогла устоять только благодаря переброшенному из Франции крупному военному контингенту.
Таким образом, бельгийское государство возникло в результате лживости католической церкви, военного насилия французских солдат и отчаянного бунта пролетариев, которым и после 1830 года предстояло точно так же голодать. Вряд ли все это можно назвать многообещающим началом.
Первым королем Бельгии стал лютеранин Леопольд, принц Саксен-Кобург-Готский. Удивительное дело, но католическая церковь не возражала против короля из протестантов, даже напротив. Леопольд I правил страной до 1865 года. Его сын Леoпольд II станет править до 1909 года.
Бельгия получила сверхпрогрессивную для того времени конституцию. Граждане находились под защитой государства, но бельгийское государство отнюдь не было всемогущим. В отношении конституционных прав и свобод Бельгия 1830 года намного опережала другие европейские страны. Эта конституция была составлена так крепко, элегантно и прозрачно, что послужила примером не одной стране, завоевавшей свою независимость после Бельгии. Но нас не должно вводить в заблуждение изящество формулировок. В 1830 году менее одного из каждых девяносто пяти жителей Бельгии имели право голоса. Но несмотря на это, в тогдашней Европе Бельгия являлась образцом демократии. Лидеры переворота считали Нидерланды страной невыносимо отсталой и косной.
Социальное законодательство в Бельгии либо отсутствовало, либо было направлено против рабочих. Проблема влияния церкви на государственную политику окажется на повестке дня много лет спустя, а языковая проблема решалась внешне либерально, на деле же в диктаторском духе.
Конституцией предусматривалось свободное использование бытующих в Бельгии языков. На практике это означало свободу для французского, а нидерландский допускался к применению крайне умеренно, с большой неохотой. После 1830 года суд сразу же начал офранцуживаться, прежде всего в Брюсселе, медленнее – во фламандских провинциях. Наблюдалась следующая тенденция: чем дальше находилась судебная палата от простого бюргера, тем быстрее осуществлялось ее офранцуживание. Согласно нашей выдающейся конституции, судьи должны были быть независимыми. Но что пользы от этого, если они судят на французском, а вы ни слова не знаете на этом языке? На практике сплошь и рядом именно так и происходило. Находились даже судьи, которые воспринимали как оскорбление, когда защитительная речь оглашалась по-нидерландски. В этом случае так называемое языковое принуждение, установленное Вильгельмом, являлось своего рода гарантией для простого человека, вошедшего в соприкосновение с судом. Во имя свободы и прогресса либеральная Бельгия адаптировала систему несравненно более отсталую, чем брабантская средневековая хартия вольностей, которую воскресили при присоединении страны к Франции; согласно этой хартии, судебный процесс полагалось обязательно вести на языке обвиняемого.
Нельзя упрекать неграмотных фламандцев, живших в 1830 году, в близорукой и острой неприязни к голландскому. Им нужен был не голландский, а фламандский, получили же они беспощадное притеснение фламандского языка, столь для них дорогого. Языковая политика Вильгельма опережала время на целое столетие. Лишь в 1930 году мы снова получим законы о языке, которые под звуки фанфар были растоптаны в 1830 году.
Первые робкие попытки в этой области были предприняты в 1873 году в виде закона Кореманса о применении языка в уголовных делах. Немало судей саботировали новый закон умелым перетолкованием. Важным аргументом против этого первого закона о языке послужило то, что никто не возражал против ведения процесса на французском; более того, сами стороны добровольно выбирали французский как язык судопроизводства. Высокомерие, с которым франкофоны плевали на законы о языке и поддерживали неразбериху, называя свободой по сути дела бессовестный нажим, проявляющийся в форме «одностороннего двуязычия», сохраняется в спорах о языке до сих пор.
Фламандское националистическое движение в XIX веке представляет собой мозаику из фигур мелких и крупных интеллектуалов, плохих писателей, либералов, пасторов, капелланов. Оно политически разобщено и наивно. Его исходная позиция очень слаба: всего лишь двуязычие для Фландрии, в то время как франкофонам дозволяется выдвигать самые сумасбродные требования.
Фламандским движением было создано дутое прошлое исходя из краткого славного периода существования графства Фландрия в XIV веке. Отсюда как реакция на французский государственный аппарат Бельгии возникло понятие Фландрия, в которое вопреки истории включались также Брабант и Лимбург. До 1830 года это было бы невозможно себе представить: ведь Фландрия – производное от Бельгии. Показательно, что в 1858 году была учреждена государственная премия по нидерландской литературе – по сути, с целью поощрения сочинительства на диалектах. В судопроизводстве нидерландский был с грехом пополам признан пятнадцать лет спустя – через 50 лет, то есть полвека, после принятия законов о языке; по-настоящему же он утвердился в 30-е годы XX века.
Следующими на очереди стали администрация и политика. В 1874 году учителям нидерландского разрешили на уроках этого языка говорить по-нидерландски. В 1888 году в парламенте впервые прозвучала речь на нидерландском (синхронного перевода еще не существовало). Лишь в 1898 году Фландрия праздновала введение Закона о языковом равенстве. Отныне нидерландский стал официальным языком Бельгии, наравне с французским. Но еще должно было пройти время, прежде чем в 1962 году это произошло на деле.
Однако Бельгия пережила не только притеснение языка и языковые битвы. Мы прошли через острый период школьной войны, которая началась в 1850 году и продолжалась с перерывами до 1884-го.
Начиная примерно с 1880 года наблюдается быстрый рост социал-демократии, которая стремилась не только к улучшению условий жизни рабочих, но и к введению всеобщего избирательного права. Ради этого происходили кровопролитные забастовки, ради этого погибали люди. Первые выборы на основе многоступенчатого всеобщего избирательного права (все взрослые мужчины имели один голос, некоторые дипломированные граждане и налогоплательщики – больше одного) состоялись в 1894 году. Католическая партия завоевала все места во фламандских избирательных округах, социалисты и либералы получили места исключительно в валлонских округах. Результат выборов 1894 года предвосхитил территориальный раздел Фландрии и Валлонии, который произойдет десятилетия спустя. Политический перевес сил по обе стороны языкового рубежа – католиков во Фландрии и социалистов в Валлонии – сохранится на протяжении всего ХХ века.
До 1914 года доступ в правительство для социалистов был закрыт, но с началом Первой мировой войны красный верховод Эмиль Вандервельде становится государственным министром. В 1916 году он вошел в состав правительства в изгнании.
В 1885 году король Леопольд II завоевывает Конго. Это не бельгийская колония: Леопольд – король двух стран и лично владеет частью конголезской территории как собственностью короны. Его варварская, жестокая и кровавая эксплуатация африканцев встречает осуждение даже со стороны королей и императоров. За счет золота из своих африканских владений Леопольд II с размахом украшает Брюссель. Я вижу это каждый день, когда иду прогуляться по Юбилейному парку и прохожу под триумфальной аркой, пугающей меня своими непомерными пропорциями. В 1908 году, за год до смерти, Леопольд II подарил Конго Бельгии. Политики расценили это как отравленный подарок, но от таких подарков не отказываются. Брюссельские финансовые круги, и в первую очередь банк «Сосьете женераль», были слишком заинтересованы в случившемся. Социальное обеспечение и медицинское обслуживание взяли на себя предприниматели и католические миссии. Начальное образование – а дальше него дело не пошло – попало в руки тех же миссий, так что сотни западнофламандских патеров принялись вколачивать в черные головы французскую грамматику. Добрым патерам не приходило в голову, что в своих отдаленных миссиях они могли бы учить чернокожих фламандскому – нет, эта мысль была слишком опасной. По сравнению с ужасами правления Леопольда II миссии и «Сосьете» были благословением для местного населения. Вскоре Конго превратилась в одну из самых благоустроенных и хорошо организованных колоний Африки. При этом едва ли не самой серьезной ошибок колониального управления было намеренное невнимание к воспитанию местной элиты. После провозглашения независимости Конго в 1960 году конголезцам с дипломами о высшем образовании не хватило силенок сформировать собственную футбольную команду.
