Воля Божия и человеческая
TekstПосему, крепясь и уверяя сам себя, решил Прохор пробивать твердую стену бытия до конца, и, раз уж от отца оторвался, обзаводиться собственным домом. Так обрел он новое стремленье, которое казалось замечательным бегством от всех напастей.
– Слава Богу за все, – наконец заключил он, как бы ободряя Ульянку, которой и без того все приходилось к сердцу. А потому, стало быть, сказал это он сам себе для утвержденья веры, которая всколыхнулась и заколебалась под натиском житейских передряг. – Слава Богу! Как ни есть, а все слава Богу. Пусть и вкривь. И криво сложенная жизнь проживается до старости, куда ей деваться? Пусть и в несчастии. Так и проживем без… Как есть… Без благословения…
Сия мысль, однако ж, уткнула ум его в неодолимую стену, нагустив в душе самоосуждения. Себя видел Прохор источником Ульяниных несчастий. И тех, что есть сейчас, и неизбежных грядущих.
– Ничего, – звенел Ульянкин голосок в ответ. – Хочешь дом свой – и дом есть у Господа-Бога, все в свое время подаст. Ты не унывай, Прошенька, не печалуйся. И батюшку своего прости, он знает, что делает. Нет твоей вины, что уж? Доверься Богу.
Прохор осекся, замолчал и погрузился в свои навязчивые и неотступные размышленья, будто и не сказала она ничегошеньки.
Самому сходить к старцу, так уже дело сделано, повенчались-поженились, даже и первенец у них родился.
А ведь, выходит, что первенец тот зачался тоже без благословения, если венчание было не благословенным от Бога?
И выходит, придется Пашутке мыкаться и терпеть во всю его жизнь, потому как все, что не по воле Божией зачинается, все идет кривдою, все не прочно и все тлетворно покрывается невезеньями и нездоровьями.
Прохор взглянул на спящего малыша, такого необъятно любимого, что пришлось отвернуться от Ульяны, дабы не увидала навернувшихся слез: вытерпеть своему малышу, своей кровинушке передряг во всю жизнь, пусть и мнимых по сей поре, Прохор не мог даже в уме.
Отмахиваясь от бремени раздумий, он снова проронил привычное с детства и перенятое от отца:
– Слава Богу за все, – но вышло опять без радости и мира, а горько, печально с предательским комом в горле и камнем в душе, явственно теснящим и телесное сердце. А стало быть, на словах сказанное в сердце том и не откликалось.
Прохору припомнился отец, который, хоть и не вдруг, но ко всему находил ответ и мудрое слово, и во всем так правдиво и умильно славил Бога, что и окружающим верилось невольно. Верилось, и душа от той веры утихала, умирялась и будто возжигалось сердце Божьей сокровенной теплотою.
Но то было давно, то было детство.
Прохор вздохнул с протяжкой и покачал головой. Все же, вернуться к отцу он не решался. И оставалось только найти свое место, свой дом. Да так, чтоб еще и волю Божию не нарушить, и чтобы благословил щедро Господь.
Однако ж, как ни велика Смирновка промеж окружных сел, а домов на продажу в ней водилось не много, да и те все перехватывал купец Крыжников, а после подмазок да подбелок продавал чуть не вдвое дороже.
Но у Прошки был свой прилад к делу: он не отставал от молитвы. Каждую молитовку, будь то утреннее или вечернее правило, либо молитва на вкушение пищи, либо “Царю Небесный” перед работой, либо молебен, либо Литургия – он мысленно и сердечно наполнял вопрошением ко Господу о доме.
И примечательно, что Господь откликался. Но все как-то не по-настоящему, будто забавляясь: то предложат дом настолько недорогой, что и Прошкиных скудных сбережений хватило бы. Но на деле открывалось, что домик на отшибе, да и не дом вовсе, а хижина на одно окно с лица, да с худой кровлей, жердяным немазанным потолком и без дворовых построек.
А то знатный домишко попался разок, да цены хозяева не сложили и так расспорились промеж собою, что и продавать передумали.
В другой раз и лучше того сыскался дом – большая изба в три окна, если не считать закрытых сеней, какие и сами на два окошка, да под железной крышей и с печью, выложенной изразцом. Двор по уму-разуму, сад взрослый и не с дикими плодами, а с сахарными, да все в ряд. А за ним и огород в сотню шагов к низинке, на которой свое косовище и река с мосточком для стирки или душевной рыбалки тихим вечерком.
– Э-эх, – вздохнул Прошка от безысходности – денег то у него не набиралось и на ворота в той усадьбе. – Туда б еще калины куст, как то в отцовском дворе, так был бы не дом, а всем домам дом.
Натужней и прилежней взялся Прошка за молитву, сам не зная, на что и надеяться, но уж больно крепко дом засел в сердце. И слышал, видно, Господь: дом тот продавался долго, будто Прохора ожидая.
А уж сколько незаметных “ответов” давал Господь на молитвы и надежды!
То расскажет кто про покупку дома, то картинку с домиком подарят, то во сне приснится, что нашелся дом.
А проснется Прошка – все там же, в бывшей батюшкиной “кабинете”, а по-русски сказать, кладовке для двух батюшкиных книжек, сундука со старьем и целым семейством беспокойных мышей. А сама та “кабинета” размером не больше отцовской печной лежанки. За окном же шумные гуси. Пред каждым утром, чуть засереет темень, взбудоражат они всех жильцов, ибо ором орут на кота, желающего прошмыгнуть в амбар по мышеловному делу. И так уж разгогочутся! И кота этого настырного не пустят.
Но упрямец вновь явится перед следующим рассветом, и все начнется сызнова. Будто издевается животина над Прохором. И виделось от того ему, будто сам он кот, пытающийся пройти своим путем, к своему дому, но не пускает нелегкая.
Но, все ж, и эти маленькие явленья, в которых так или эдак мелькал мимо Прошки дом, или самая мысль о доме, принимал он как Божьи знаки, только неясно, к чему прилагаемые. То ли молитва слаба, то ли мало хочет он того дома, а потому по недостаточной горячности его молитвы Господь не поспешает с подачей просимого, то ли еще чего. Знать бы волю Божию, то куда прямее дорога. А так…
К зиме дела и вовсе застыли. Теща, пеняя на хворое здравие, сидеть с Пашуткой отказывалась напрочь, ибо и он ей в сердце не вошел, потому как больно уж на Прохора походил. А потому, обремененная мальцом Ульяна уж не могла ходить на Никишин берег по утрам для дойки коров в Федоровом хозяйстве.
А ведь хозяйство то имело тучность, соразмеренную под все семейство, какое правили Федор с Варварой, и к которому и Прошка с Ульяной и Пашуткой причислялись, и двое старших братьев Прохоровых со своими семьями, и старшая сестра с мужем и детьми, и дядька Игнат с теткой Акулиной и сыновьями и Прошкиными братьями-друзьями, которые уж сами скоро прирастут женами, и тетка Дарья с двумя взрослыми, и те, каждый со своим выводком. И так во всей семье покойного деда Никифора набиралось тридцать две души.
И как оно так свивалось, неизвестно, но все в Федоровом хуторке одно к другому прилагалось, всякий ко всякому ладился, а и грянет проруха, так друг за дружку вцепится родня и хоть войной на них иди – не одолеешь. А все правится миром, каждый при своем деле для всеобщей пользы и на своем месте, как прутик в корзине, в которой все плети прилажены по разумению и ни какая не лишняя, а вся корзина через то крепка и любую тяжесть удержит.