Воля Божия и человеческая

  И теперь все они оставалась без молока и сыра, а шесть их коров – без дойки. Потому пришлось Прохору всю зиму усугублять труд. Иной раз он таскал за собою сани с Пашуткой, чтоб передать его на день своей матери, охочей до внуков сердоболице. Но больше он норовил, помимо своего дела, если пораньше встать да попозже лечь, делать и Ульянино – доить всю шестерню коров, а она чтоб подольше выспалась, да поменьше на морозе зябла. Да разве ж ее заставишь сидеть в избе? Не оторвется она от Прохора.

  Таково дожив до весны, а по ней и до лета, измаялся Прохор аж до упадка душевного. И от твердости, какую душе поначалу сообщает озлобленье, доковылял и до уныния, имеющего иной вкус, хоть и от того же корня исходящий.

   Последним ударом для него сталась продажа того самого дома, который всем домам дом. И в чем горчинка в горечи обиды – не Крыжников перехватил, дорого для перепродажника, а простые смирновцы выкупили неспешно, чем лишили Прохора земли под ногами, ибо он надеялся и, как казалось, верил до последнего. А увы…

  Воля Божия, которая, вроде бы склонялась к нему, вновь от него отвернулась, а как случился сей удар, что ушел от него дом навсегда, так и рассыпались надежды его и прахом распались всякие утверждения веры.

  Прохор сломался и опустил руки, забредя в неодолимый тупик, из которого никак не выбраться. Кабы был бабой, так разрыдался бы в голос, чтоб аж птицы свитою поднялись над Смирновкой. А так… Всплакнул тайно в амбаре в обнимку с котом, который, хотя и понимания ни к чему не имел, а единый был на свете, кто Прохора нее судил и не поучал несбыточному.

   И что делать дале? Куда ведет Господь свою святую волю? В чужом доме не прижился Прохор, во всем плох да нежеланен. Уж и Ульянка, как виделось оно от обиды, остыла к нему и больше верила своей родне, чем своему сердцу, что такой он, да эдакий.

  А в отцовский дом пойти – так не зовет отец.

– Ну что ты? Так-то печалиться… – успокаивал его Федор, когда Прошка, истощившись одинокими мыканиями, наконец раскрыл перед ним все свои духовные искания и терзающие душу опасения.

  Сидели они в тот раз на бревне в поле у ночного костра рядом с шалашом, в котором Федор при таком-то большом семействе жил безвылазно аж до самой уборки ржи в конце лета. – Познал ли ты волю Божию?

– Нет, батюшка, – вздохнул Прошка, поднялся и для виду подбросил в костерок дровец. А на самом–то деле просто, чтобы найти повод отвернуться и скрыть лицо, искаженное неунимаемым сердечным страданьем. – Воля Божия то там, то здесь. Без старца и шагу не ступнуть.

– Как же жить-то нам? – спросил Федор, не ожидая ответа, и, наконец, впервые за столько месяцев обнял сына, который тому уж не противился. – Неужто воля Божия вроде тайного свитка? Взять бы его, да прочитать заранее, кто грамоте обучен. То-то жизнь была бы. А?

  Прошка взглянул на отца – шутит ли? Но в ночном полумраке с его черными тенями,  да при чрезмерной яркости пламени костра тонкостей в отцовских глазах он не разглядел, а потому промолчал.

– А другое рассудить – ведь любит нас Господь боле, чем мы любим даже и детей своих. Так ли оно? – спросил Федор и, крякнув, прочистил горло, как и всегда, когда готовился сказать что-нибудь важное. Ведь надо же! Волновался всякий раз, когда о Боге говорил.

– Так, батюшка, – ответил Прошка, что только и мог ответить. – Кабы не любил людей, то и не сотворил бы их.

– Вот я и думаю. Почто ж Он тогда спрятал свиток этот тайный и только святым старцам его открывает-то? – Федор явно шутил, хотя шутки в его голосе не слышалось. – Тогда это не справедливо, спрашивать-то с нас. Мы ж рабы Божьи, мы все должны по воле Божьей делать. А  волю Свою Он от нас скрывает. Эдак выходит уж совсем… А?

– Не знаю, батюшка, – Прохору вдруг захотелось обратиться маленьким мальчиком, который сидит тихо со своим добрым батянькой у ночного костра, ждет, пока испечется карась, и ни за что не отвечает, ни о чем не мается, ни чем не раздирается, а с благодарностью принимает все, как должное, и во всем послушен, и тем счастлив и достаточен вполне. – Знать нету свитка такого…

– А вот и есть, родненький! – ответил Федор неожиданно, да еще и голосом тихим, будто Великую тайну сообщил. – Есть свиток-то с волей Божией!

  Прохор на всякий случай взглянул на отца. На сей раз глаза разглядел, те блестели тайной и искоркой потехи, какая бывает у всякого, кто уже заготовил нежданный ответ к загадке и только мешкает нарочито, ожидая вопроса, в котором нет нужды.

  И Прошка вопросил:

– И где же он?

– Вот он… – ответил Федор с облегчением победителя и развел указующими руками так широко, что вобрал в свое указанье и костер, и шалаш, и убранное пшеничное поле, и черные силуэты соломенных копен на нем, и жерди тройников для сушки сена, которые едва виднелись на фоне бледной закатной полосы на западе. Попала в его охват и светлая та полоса вечерней зари, и давно уснувшее за горизонтом солнце, и алеющая сирень от его света, мягко густеющая и темнящаяся к верху от горизонта и растворяющаяся в черноте ночного неба, щедро усыпанного звездами, данными людям для ночного света Великим Богом.

– Все это, – сказал Федор, будто зачарованный собственными словами, а от того кроткий и восхищенный. – Все, что вокруг. А что не Его воля, то попущено, и выходит – тоже Его воля-то. А что истинно не в Его воле – того и нету.

  Прохор не ответил. Он лишь невольно прислушался к стрекотному пению сверчков, за которым, если вникнуть умом, слышались и лягушки с дальней копанки. И та лягушка тоже воля Божия? И одинокая груша на дороге за копанкой, с которой и ныне жутковато поплакивает сыч? И дорога, идущая через быстротечную Сваруху к Кривянской слободе, и сама Кривянка, а там и уезд? И все, что за ним – что бы там ни было? Там Прошка не бывал ни разу, от того далекое “там” казалось ему непостижимо величественным. Вся Земля?

– Как же? Все это… – наконец дошло до него. – А как тогда..? А где же моя воля? Если сделаю по-своему, то худо выйдет. А Божьего не знаю. Как тут понять?

  Федор вздохнул блаженно, оторвался от созерцания ночного неба и глянул на Прошку. Но из-за темени в Прошкиных глазницах не узрел по взгляду его чувств и улыбнулся, собрав в уголках глаз морщинки, при таком освещении казавшиеся бездонно глубокими.

– Дал нам Господь свободную волю. А, чтоб было, куда ее подевать, дал на выбор многие дела. И все они – по Его воле, а какие против воли, те и не дал. Бери любое, какое увидишь.

– Но в чем же Его воля тогда? – не унимался Прохор, вспоминая и болезни своей жены, и горькое житие в примаках, и некупленный дом, который всем домам дом. – Как узнать?

– Только одна Его воля есть. Одна! Делай любое дело на выбор, но сей воли не нарушай, – Федор поднялся с бревна, шевельнул карася, пристроенного к гладкому камню на краю кострища. Карась подпекся вполне, и Федор, ловко орудуя ивовым прутком, развернул рыбину другим боком. Аппетитный запах духнул вкруг освещенной поляны, чем пробудил дремавшего молодого пса, всегда готового к еде.