Воля Божия и человеческая

– И что это за воля? – Прохор и сам приподнялся за ним, стараясь не пропустить ни слова, ни мысли, ни звука. Уж так его эта боль измучила.

– А главная воля Его, – наконец ответил Федор и снова уселся на бревно. – Чтоб не быть греху. Всякое дело тебе можно, но чтоб без греха.

– Как же это? И как понять, что за то дело взялся?

– А вот как: возьмешься торговать, к примеру сказать, и будешь деньгам и выгодам вроде раба. И пошлет Господь многие искушения, потери в деньгах, а то и бедность. Опечалишься и будешь всем говорить, что Бог воли не дал. А не опечалишься, смиришься с потерями, то через терпение и покаяние научится душа смирению, а через него и свободности от того денежного рабства. Вот и благословит Господь твою торговлю. Потому и раб Божий, что не раб страстям. А коли страстям раб, так чего от Бога хочешь? Вот так во всяком деле. Хошь – делай, терпи и кайся, выйдет грех, войдет Бог. А хошь, сразу смотри, где Божье.

– А как же… – Прошка решился было высказать наболевшее, но запнулся, взглянул на отца и осмелился все же: – Ульянка… Была ли воля Божия нам с нею сочетаться, или это мы по своей воле? Очень уж не желаю я ей всякого несчастия.

  Федор усмехнулся и скосился на сына со снисхожденьем.

– Видно, не понял ты, – он повернулся так, чтоб хорошо видеть сыновьи глаза, и чтоб его глаза были видней, ибо эдак и мысли лучше от ума к уму ходят. – Раз была Ульяна в твоей жизни, то дал Бог тебе и такой выбор.

– Стало быть, по воле Божией? – на всякий случай уточнил Прохор.

– Стало быть, по воле Божией, – медленно кивнул Федор и утвердил на всякий случай доводом: – Как бы ты был женат на ней, если б Господь воспротивился?

  Прошка задумался. Конечно, он всегда только Ульяну и видел в своих воображеньях о женитьбе, ибо с детства его обозначили в женихи. Но мог и не жениться на ней, насильно не сватали. А выходит, что женился он по своей воле, хотя и по родительским волям, и по самой судьбе все к тому клонилось. Как-то уж совпало все, собралось воедино, как ручьи по весне – поди разбери, где чья вода в реке, от какого ручья слилась. А все едино – течет и не разливается в разности. Стало быть, и с волей Божьей и человеческой то же выходит.

– Но, ведь… Если могу любое делать, что вижу вокруг, то и злое могу, и это будет грех, – Прошка даже испугался от понимания, что каждое его дело – не Божья воля, а его собственная.

– Можешь сделать и злое, – ответил Федор печально, будто нехотя, и добавил со вздохом: – И сделаешь злое не раз еще, не думай о себе мечтаний. А воля Божия в том, что Он по любви хочет тебе свободности. Чтобы добро, если его выберешь, сталось и вправду добром от любви, ибо по свободности изъявлено.

  Прохор промолчал, не зная как соединить все эти ниточки в сердце, а Федор, желая продолжить беседу, размышлял еще, как бы в никуда, сам себе:

– Ко греху нету воли Божией, а к свободности есть. А дело лучше выбрать то, что меньше будет в тебе страстей возбуждать. Оно ближе будет к воле Божией. Да как только узнаешь сие? Особливо, если полной правды, к примеру, нет в тебе, и всякое дело делаешь не чисто, а со грехом, – Федор всмотрелся в Прошкино лицо. – Потому старцам Бог и дает прозорливость, что они не лукавы.

– И как же можно правду увидать? – удивленно вопросился Прохор, до того и не ведающий стольких духовных составов в человеческом бытии.

  Федор вздохнул и рукою взъерошил редкие седоватые волосы. Видно, сам себе таковой вопрос задавал он не однажды.

– Ну… Вот, к примеру, стоят на берегу две лодки, а тебе переплыть надо. Одна большая, но серебрянная. А другая золотая, но поменьше. Да обе тяжелы. Какую выберешь?

– А обычной нету? Так, чтоб по делу, деревянной?

– Вот так и выбирай – что по делу, то и бери, – Федор выставил указательный палец в знак важности произносимого. – Остальное – лукавое да хитрое, нет в нем правды. Что покрасивее, что побогаче. Все возбуждает в тебе страсти. А страсти против воли Божией.

– Что же ты раньше-то мне не объяснил? – вздохнул Прохор, понимая, что без выхлебанной им горечи можно было и обойтись, знай он сии обыкновенности ранее.

– Надобно, чтоб ты спросил. И не по уму чтоб спросил, а  от сердца чтобы изошло.     Тогда и ответ в сердце войдет, – от приобнял сына за плечи. – Через то ты сам станешь понимать, а когда кто скажет тебе без вопрошенья, так ты и не поймешь, и не запомнишь. Ибо иное дело – разум, а иное – сердце. Так батюшка мой Никифор Афанасьевич говорил, и так меня воспитывал. Все больше в деле, а не в слове.

  Карась пропекся и с другой стороны, и Федор разбросил на траве небольшую рядюшку, вынул из котомки полкаравая хлеба и пару белесых молодых луковиц с длинным пером.

– Одного только не разумею все никак, – не унимался Прохор, с аппетитом поглядывая на карася. – Как же Господь не подает простых вещей человекам? Неужто только святым все дает? Ведь всякое дело, как и сам ты сказываешь, со грехом смешано.

– Все подает, – улыбнулся Федор, разломил карася и подул на обожженные пальцы. – Не глядя на грехи. А как иначе-то? Чего хочешь, то и подаст. Подходи и бери.

  Федор поднялся, пошарил под переломиной бревна, на которой они сидели, и достал крынку простокваши, с вечера принесенную в поле Ульянкой. Однако ж, Прохора к ужину не позвал.

– Пойди вон, в низинке береза белеет большая на краю пролеска. Видишь? Пойти к ней и сядь у корня-то и сиди, пока не позову. Пусть карась покедова остынет.

  Прохор еще раз взглянул на отца с тем, чтоб сыскать шуточное выраженье на его лице, но шутки не обнаружилось, а потому пришлось ковылять в темноте по скошенному лугу, стараясь не наколоть босых ног сухой и крепкой стерней, среди которой попадались и срезанные поросли древесного молодняка.

  Береза та звалась в народе волчьей, ибо стояла она на самом краю леса в таком месте, откуда вся луговина видна была, как поле открытое, а потому сюда волки таскали овец, каких выволакивали из деревни, чтобы здесь их разорвать.

  Дурное место.

  Федоров же костер казался отсюда совсем крошечным, а сам Федор – едва заметным, а может и незаметным вовсе, ибо темнота обманчива, и все в ней видится искаженным.

  Прохор уселся на вывих березового комля, помышляя о смысле вынужденного уединения и отгоняя мысли о карасе, который отец натер перед выпечкой солью и промазал ячневой мукой. Да с яйцом для сытости. Небось, с луком-то вприкуску оно вышло б весьма плотно, да и вкусно с проголодки.

  Думки его внезапно прервал шорох и треск мелких веток позади, со стороны лесной темени. Прохор вскочил на ноги, и всмот