Loe raamatut: «Судьба такая», lehekülg 2

За очередным поворотом траншеи увидел его. Молодой лейтенант, двадцати лет ещё не стукнуло, отличник выпуска, получивший по два «кубаря» в каждую петлицу только в конце июня, сидел, обхватив голову двумя руками. Ему пытался что-то втолковать сержант из третьего взвода, но казалось, что ротный его вообще не слышит. В метрах пяти дальше окопы разворотила мина и лежали неприкрытые ничем останки трёх бойцов, у двоих были обезображены конечности, а у последнего – оторвана голова.

Немало повидавший на Финской, Павел Воеводов тут поморщился и выругался про себя незлым материнским ругательством: «Идрить твою палку нехай!» – а сержанту крикнул:

– Да закройте же трупы плащ-палатками! – Говорить с лейтенантом явно было бесполезно.

– Сейчас, товарищ младший лейтенант, сделаем, – быстро ответили ему, явно обрадовавшись появлению комвзвода-2.

– Что с ним? – уже тише спросил Воеводов.

– Не в себе весь, тут такое творится!

– Знаю сам!

Поняв, что на командира роты надеяться бесполезно, Воеводов приступил к поискам связиста с телефоном. Тот, весь бледный, как будто страдающий уже который день расстройством желудка, молча, без слов, начал крутить ручку полевого аппарата:

– Вам ведь штаб батальона?

– Нет, маршала Тимошенко, лично! – зло огрызнулся младший лейтенант на глупый вопрос.

На том конце провода наконец ответили:

– Приказа оставить позиции не поступало, держитесь, наша артиллерия перегруппировывается.

Павел, не проронив ни слова, выслушал приказ, лишь тихо ответил: «Есть держать позиции!», – развернулся и побрёл в расположение взвода, инстинктивно пригибая голову, как будто в глубокую траншею могла залететь шальная пуля. «Надо написать Лиде, чтоб уезжали подальше. Ржев – железнодорожный узел, за него будут тяжёлые бои, если немцы дойдут до туда. Написать, обязательно написать. Не дай Бог им оказаться под чужими или своими снарядами и бомбами, как в той деревне…» Он не успел завершить линию своих невесёлых мыслей, под вой очередной мины шлёпнулся со всего маху в жидкую кашу размокшей от ночного ливня земли, прикрыв затылок обеими руками.

Только к вечеру до них через восстановленную в очередной раз линию связи дозвонился начальник штаба полка и передал приказ – сосредоточиться в роще на вчерашнем исходном рубеже. Значит сидели под огнём и гибли зря, но это война, тут подчинённым рассуждать не положено. А штаб батальона, куда он ещё раз попытался дозвониться, но безуспешно, был уничтожен прямым попаданием снаряда, и никто долгих, бесконечных два часа, целых сто двадцать минут, не мог передать им пришедшее сверху разрешение отойти. Ценой отсрочки для роты стала жизнь шести бойцов и увечья почти двух десятков других.

Стояла уже ночь, когда, проверив посты и наскоро перекусив, выкурив в кулачок папироску, командир второго взвода быстро забылся тяжёлым и тревожным сном. Ему снились «юнкерсы», с завыванием бросавшие бомбы, разорванные на несколько частей тела его бойцов, и всё время он пытался написать письмо Лиде, написать, чтоб уезжали поскорей куда глаза глядят, лишь бы подальше от войны. Но всякий раз у него на пути возникало непреодолимое препятствие: то ломался остро заточенный карандаш из собственного планшета, то его вызывал сам командир дивизии и начинал распекать его, простого взводного, за невзятую деревню, то начинался очередной обстрел, и тут уж было не до писем.

В полчетвёртого его разбудил посыльный от политрука, исполнявшего обязанности командира роты. Приказывали срочно явиться. Павел встал с расстеленной плащ-палатки, собрал руками влагу с покрытой росой травы и, проведя ладонями по лицу, протёр глаза и двинулся в сторону, указанную посланным бойцом.

Политрук, бывший парторг хлебозавода, лысоватый, кряжистый мужик лет тридцати пяти, как и Воеводов, добровольно ушедший на войну, пользовался большим авторитетом у бойцов роты. Он всегда сдерживал неумеренное активничанье ротного во время полевых занятий, а вчера, приняв командование, успешно вывел роту из-под обстрела. Теперь он собрал всех трёх комвзводов, чтобы донести до них очередной приказ командования – наступать. Только в этот раз предполагалось под прикрытием ночи обойти противника с левого фланга.

– Вторая рота обойдёт деревню слева, а третья будет имитировать наступление в лоб, отвлекая на себя основную огневую мощь немцев. Мы наносим вспомогательный удар справа. Наступать будем аккуратно, рассредоточенным боевым порядком, на рожон не лезть! Так, у нас всего два часа тёмного времени суток, поэтому за дело, товарищи командиры! – закончил политрук.

Однако наступать опять не пришлось, вторая рота напоролась на минное поле, а третью с пяти часов стали вслепую обстреливать миномёты, так что в распластавшемся на опушке подразделении никто голову поднять не мог. Рассудительный и осторожный политрук, не чета предшественнику, отправленному накануне в тыл, сообразил, что продолжать движение не имеет смысла. Тем не менее целый день рота, не кормленная со вчерашнего вечера, пролежала в зарослях кустарника под палящим солнцем и с быстро опустевшими флягами, почти в километре от раскинувшейся на горке злосчастной деревни Гринёвка. Только с наступлением темноты новый командир приказал начать отход на исходные позиции. Уставшие бойцы наконец смогли напиться водой из ручья, их накормили, выдали курево, снова распределили портвейн, по бутылке на троих.

Так прошли четверо суток, они пытались атаковать, совершать обходные манёвры, их перебрасывали в течение одного дня то левее на несколько километров, то правее. Позиции батальона и всего полка бомбили, молотили по ним миномётами и пушками, пулемёты скашивали травинки поверх их голов, и результат был тот же самый – никакой. Только раз роте удалось ворваться на позиции немцев и буквально растерзать стоявший до последнего немецкий взвод. Но отмщением была жесточайшая бомбёжка, в которой второй взвод потерял сразу четверых. К исходу шестого дня боёв из пятидесяти шести человек оставалось в строю только шестнадцать, а в роте – меньше, чем во взводе неделю назад. Такими силами наступать было нельзя, и они получили приказ закрепиться на отбитых у противника позициях.

Вечером того же дня в дивизионной газете трёхдневной давности Павел прочитал сообщение о сдаче Гомеля. Значит, жене с детьми уже и уезжать некуда. Все родственники под немцем. Поколебался лишь мгновение – а что это меняло? Всё равно было и так ясно, что ехать надо подальше в тыл, а не в Белоруссию. И наконец Павел засел за письмо. Долго подбирал слова, не желая напугать Лиду и тем более уже всё понимавшую Нину. Наконец после стандартных приветствий написал коротко и сухо: «У меня всё нормально, только сильно устал. Но война затягивается, город будут бомбить ещё больше, уезжайте подальше в тыл. По приезду на новое место сообщите адрес. Ваш отец и муж». Свернул листок в треугольник и положил в планшетку.

Следующий день, как обычно, начался с обстрела, на этот раз по окопавшимся ротам долбили из тяжёлых орудий. «Сто пятьдесят миллиметров, нас принимают всерьёз, – сообщил со знанием дела политрук, проходя мимо, – а связь опять оборвалась». Снаряды ложились не очень кучно – видать, немцы стреляли больше для устрашения, не позаботившись о точной корректировке огня. От близкого разрыва внутри всё опускалось, выражение «душа уходит в пятки» лучше всего определяло состояние человека, ощутившего страшную, не поддающуюся пониманию силу столкновения начинённого смертью куска металла с высохшей за последние дни земной твердью, вся траншея дрожала и тряслась, комья выковырянной из нутра земли глины сыпались с бруствера.

Командир второго взвода приподнялся со дна окопа, несмотря на редкий, тревожащий огонь с вражеской стороны, решил сам посмотреть, что творится на немецких позициях. Достал из вещмешка разбитый немецкий бинокль с одним уцелевшим окуляром. Слегка высунулся, прижавшись грудью к скату бруствера и начал крутить колёсико оптики, наводя резкость. У немцев, казалось, всё было без изменений, никаких шевелений, никакого движения, чуть дальше, в лесочке тонкой струйкой вился дымок. «Жратву готовят… Что ж наши артиллеристы такую цель пропускают?» – спросил сам себя. Полковая батарея в последнее время больше молчала – видимо, потеряла свои орудия под бомбёжками или в контрбатарейной борьбе, – лишь дивизионная порой вступала в дело.

Вдруг острая боль пронзила левое плечо, свиста пули Воеводов даже не услышал, захлебнувшись собственным стоном, в голове только пронеслось: «Идрить твою… Снайпер… как глупо… чего меня понесло с этим биноклем?» Выронив из рук злосчастную оптику, он, зачем-то цепляясь полноценной правой рукой за комки коричневатого дёрна на краю окопа, начал медленно сползать вниз, там распластался, нелепо растопырив ноги в синих командирских галифе, которые ему так и не успели заменить на брюки защитного цвета. «По этим галифе немцы издалека распознают командиров, – мелькнуло в сознании, – но сейчас, конечно, сверкнул бинокль».

К нему с двух сторон подошли бойцы, склонились над своим взводным. Их лица расплывались в сознании раненого, хватило сил лишь прошептать: «Снайпер, бьёт с какого-то дерева. Письмо в планшете, отдайте ве-е-че-ером… – язык его заплетался, он им в прямом смысле слова едва шевелил, – почтальону!» Кто-то в ответ тоже почему-то шёпотом два раза произнёс: «Санитара!» – и стал уверять, что с письмом разберутся, всё будет в порядке. Вообще все вокруг говорили вполголоса, младший лейтенант не мог понять почему, немец далеко и обычную речь никак не может услыхать. Потом чьи-то руки аккуратно положили тело раненого на истоптанную сапогами и затвердевшую, как цемент, землю на дне траншеи, и дальше воспоминания его обрывались.

*****

Письмо успело найти Лиду, хоть и шло оно эти сто пятьдесят километров кривыми путями почти месяц. Батальонный почтарь переправил его в полк, оттуда отвезли в дивизию, где оно ждало пять дней визу военной цензуры, потом отправили обычной почтой через Вязьму в Москву. Там воеводовский треугольник кантовался долго и ушёл в Калинин лишь спустя неделю, и только из Калинина приехал во Ржев. Лида уезжать не хотела – казалось, что на фронте всё без изменений, зачем срываться с насиженного места и бежать куда глаза глядят? Она поговорила с соседками, те тоже не спешили куда-то ехать, а иные и вовсе доверительно сообщали, что никуда не поедут: зачем, мол, немцы тоже люди, как-нибудь уживёмся. Лида решила подождать, не торопить события. Куда бежать? Все родственники в Белоруссии, под Гомелем, а его уже сдали. Ютиться по чужим углам, у незнакомых людей?

Но пришлось, когда на окраине города начали рваться артиллерийские снаряды. Самолётов в небе не было. Она всё поняла и наконец решила уходить. Накануне свернулся тот самый госпиталь, мимо которого они ходили стирать бельё в Волге. И, собрав вещи, ушла с детьми знакомая из соседнего дома, у неё муж тоже был командиром. Поэтому, оставив Ржев в последний момент, побрела Лида по калининскому тракту, отягощённая самым минимальным скарбом и двумя девочками, младшей было-то всего три годика. Стояла холодная октябрьская погода, снаряды уже рвались и спереди, и сзади, и справа, и слева, фонтаны мокрой земли взметались вверх достаточно далеко пока, но всякий раз звуки взрыва заставляли вскрикивать маленькую Люсю.

Добротный, кожаный чемодан с металлическими уголками оттягивал руку, Нинин рюкзачок тоже был забит до отказа, Люся не отпускала от себя маму и временами просилась на руки. Они топтали грязную землю обочины, инстинктивно пытаясь втянуть голову в плечи, когда где-то падал очередной снаряд. Несколько раз даже Лида, бросая на ходу чемодан, буквально толкала в мерзкую грязищу дочерей, стараясь накрыть их своим телом. Они поднимались все измазанные липкой жижей, но время было слишком дорого, даже не пытались отряхнуться, лишь стирали грязь с лица, Люся, правда, больше размазывала её по личику и вскоре стала походить на маленького индейца с боевой раскраской. Мать сознательно вела детей не по дорожному булыжнику, и нередкие автомобили, забитые ещё во Ржеве такими же, как они, но более удачливыми беженцами, стали тому причиной. С промоченной осенними дождями обочины было легче и быстрее прыгать в глубокий кювет в случае чего. И в какой-то момент, когда показалось, что снаряды начали ложиться ближе и кучнее, они так и сделали – сидели там кружочком с четверть часа, – Лида прижимала к себе детей покрасневшими от холодного ветра руками: так, вместе, они старались согреться.

Часа полтора, может, больше, они плелись среди полей пригородных колхозов и небольших перелесков, с замиранием сердца слушая свист летящей смерти и пытаясь угадать её траекторию. Наконец дорога углубилась в густой лес и обстрел прекратился. Можно было перевести дух и хоть немного успокоиться. Но полного спокойствия обрести не удавалось – впереди их ждала неизвестность: ни наших, ни немцев они не видели, только деревья с голыми ветвями стояли по краям дороги. Ни одна машина их уже не обгоняла.. Тут Лида ощутила своим собственным нутром, что тишина тоже бывает пугающей. Однако выбора всё равно не было, и, передохнув, они снова потопали, только теперь уже по замощённой проезжей части. Навстречу тому, о чём могли лишь догадываться.

Всего этого Павел не знал. После многочасового ожидания его прооперировали в дивизионном медсанбате. Он очнулся только на операционном столе, в полумраке увидел смутные очертания лиц склонившихся над ним людей, кто-то быстро прокричал какие-то непонятные слова, он даже не почувствовал укола, его левую ладонь стала поглаживать чья-то рука, и он снова отключился. Врачи извлекли пулю калибра 7,9 миллиметра, чьи-то заботливые руки со вспухшими от многолетних трудов венами перевязали его плечо застиранными бинтами. Воеводова подержали на медсанбатовской койке в большой двадцатиместной палатке несколько дней и отправили в Дорогобуж, где раненого лейтенанта вместе с сотнями других, таких же как он, окопных страдальцев погрузили в санитарный поезд. Мысль о том, эвакуировалась ли жена с детьми, преследовала его долго. Начался длительный процесс выздоровления, оно проходило нелегко. В горьковском эвакогоспитале рана вновь открылась от неловкого движения, и Воеводову снова на две недели прописали постельный режим. Он лежал и думал о своих – о Лиде и девочках. С фронта приходили неутешительные вести, Ленинград стиснуло кольцо блокады, на юге сдали Киев. В центре пока фронт стоял, но следовало готовиться к худшему – немцы никак не могли оставить замыслы войти в Москву, а Ржев располагался прямёхонько на пути к ней, если двигаться с запада.

Ранение было тяжёлым и доставило младшему лейтенанту Воеводову много страданий, но, скорее всего, оно спасло ему жизнь. Дивизия, пополненная после августовских боёв, в октябре, в самом начале немецкого наступления на Москву под кодовым названием «Тайфун», попала в страшное вяземское окружение. В кольце оказались пять армий, практически всё, что имели на этом направлении Западный и Резервный фронты. Прорваться удалось немногим. Бесполезно советское командование пыталось организовать какой-то общий центр сопротивления. Солдаты были уже деморализованы и не смогли оказать должного отпора врагу. Штаб-квартира фюрера потом заявила о шестистах тысячах пленных, цифры, конечно, преувеличенные, но тем не менее на этом направлении Западный фронт перестал существовать, и срочно вызванному из Ленинграда Жукову пришлось, буквально «на коленке», создавать в районе Можайска, уже прямо перед Москвой, новую линию обороны.

Так и 244-я дивизия, потеряв четверть состава в безрезультатных попытках вырваться из кольца, была рассечена ударами противника, потеряла управление. Тогда выжившие командиры полков и батальонов сказали подчинённым: «Выходим малыми группами!» – и бросили их. Почти все погибли или попали в плен, вышли единицы. В плену в первую военную зиму красноармейцев, содержавшихся почти без еды и тепла во всяких сараях, вроде примитивных строений конторы «Заготскот» в Вязьме, поумирало больше половины, выживших в следующем году отправили в Германию работать на заводах вместо мобилизованных на Восточный фронт немцев. Таким «арбайтерам» повезло немного больше, значительная часть их дожила до Победы, но не до освобождения. Одни лагеря сменились для многих солдатиков несчастного сорок первого другими. Там тоже было несладко, но хотя б кормили.

Однако всего этого Павел Воеводов не мог знать. Первое письмо из госпиталя он написал лишь во второй половине сентября, когда вскрывшаяся рана стала заживать, и он мог спокойно сообщить о своём ранении. Но почта работала отвратительно, письмо вернулось в ноябре с пометкой «Адресат на оккупированной территории». Ржев сдали 14-го октября, об этом на следующий день сообщило Совинформбюро спокойно-трагическим голосом Левитана. Все нити, связующие Воеводова с семьёй, были порваны. Теперь он не знал, где они, что с ними, живы ли, хотя о последнем Павел Петрович предпочитал даже не задумываться. Он только корил себя за задержку с письмом: написал бы сразу, и Лида успела бы получить весточку, которую она, конечно, ждала с нетерпением. Семья узнала бы его адрес, а теперь, даже если смогла эвакуироваться, то найти отца семейства в этой огромной, переполошившейся и перемешавшейся стране никто не мог. Отныне и до какого, Бог его знает, срока они были обречены на взаимное неведение, незнание и бесконечные переживания вслепую! Павел имел возможность лишь предполагать, как складывается судьба Лиды и девочек, а они, в свою очередь, могли только надеяться на лучшую долю для любимого мужа и отца, лучшую, нежели смерть в чистом поле или в забытом богом и людьми, затянутым зелёной тиной болоте. Шла жесточайшая в истории война, она не щадила никого, погибали все подряд – простые солдаты и генералы новорожденные младенцы, и немощные старики.

По излечении младший лейтенант Воеводов получил назначение в бригаду морской пехоты, хотя морской её можно было назвать лишь с большой натяжкой, поскольку костяк был сформирован в Амурской речной флотилии. Но катерники, охранявшие неспокойные уже немало лет берега Амура, всё равно гордо называли себя моряками и слегка свысока относились к сухопутным воякам. «Амур – это море, – постоянно твердили они Воеводову, – в нём воды больше, чем в каком-нибудь Азовском, так сказать, водоёме». Павел не особо удивлялся своему назначению: в Финскую ему, имевшему вспомогательную авиационную специальность фотограмметриста, поручили командовать взводом в лыжном батальоне стрелков. В этот раз запись в послужном списке оказалась ещё более неожиданной – его назначили вторым помощником начальника штаба батальона. Это было повышение – по штату должность соответствовала званию старшего лейтенанта, на целых две ступени выше, чем его нынешний чин. Все дело было в том, что морякам не хватало обычных пехотных специалистов. Тут не требовались штурманы, механики судовых дизельных машин, боцманы и рулевые, зато не хватало людей, способных организовать боевую работу подразделений, вот и поставили Воеводова возглавлять батальонную разведку, именно это было главным полем деятельности ПНШ-2. Правда, потом, в ходе боёв, выяснилось, что разведкой батальону заниматься не с руки, слишком незначительные он мог выделить силы для этого, и прикрутивший через месяц в петлицы второго «кубаря» лейтенант Воеводов стал во всех дырках затычкой.

Во второй половине ноября в городке Чердаклы, что под Ульяновском, закончилось формирование 84-й отдельной морской стрелковой бригады. В одно студёное утро их по тревоге отправили на погрузку в поданные на станцию теплушки. Место назначения хранилось в строгом секрете, но уже вскоре после отправления их, второго по счёту, бригадного состава поползли слухи: «Едем под Москву». Никто не удивился, о том, что там идут ожесточённые бои, и части Красной Армии с трудом сдерживают рвущихся к столице Советского государства гитлеровцев, по радио сообщали каждый день. Все понимали, что именно на этом участке фронта сейчас происходят самые важные события, которые, возможно, определят исход всей войны. Воеводов помнил, в таких боях иногда за день выкашивает целые роты и батальоны, но об этом предпочитал не распространяться – зачем пугать товарищей и привлекать внимание особиста «паникёрскими» разговорами? Хотя бойцы бригады знали, куда лежит их путь, а война – это вовсе не танцы в районном Доме культуры.

Первой ночью в пути Павел долго не мог уснуть. Постоянное движение к фронту будило в нём не только мысли о возможной смерти в бою, но и о Лиде и девочках. Он снова и снова корил себя за то, что так легкомысленно относился к возможной сдаче Ржева немцам, что не отправил своих в глубокий тыл вместе с семьями аэродромного комсостава, когда командовал там комендантским взводом и был поближе к начальству. Ему даже предложил как-то один противный тип из батальона аэродромного обслуживания за две бутылки коньяка устроить три места в вагоне отъезжавших, но тогда он посчитал это подлостью, трусостью и высокомерно отказался.

Под монотонный стук колёс образ жены всё время вставал перед глазами. Вот Лида накрывает на стол, наливает суп из новой алюминиевой кастрюли, кормит маленькую Люсю, заплетает на ночь косу, сидя на краю кровати в одной ночной рубашке, кладёт голову на его вытянутую прямо на пуховой подушке руку, потом нежно прижимается к нему. Свою жену он крепко любил, и десять лет брака нисколько не ослабили чувство, может, лишь сделали его более незаметным, запрятанным куда-то вглубь. Но ему всё так же, как и в первый год их совместной жизни, нравилось смотреть на её стройное тело и ощущать его тепло рядом с собой. «Ох, Лидочка, когда же мы снова будем вместе, мы с тобой и наши девочки?» – вздохнул он в очередной раз и повернулся на другой бок. Сон никак не приходил в его возбуждённый приятными, но такими тревожными в то же время воспоминаниями мозг. Он встал со своего на скорую руку сооружённого ложа из сбитых досок – всё-таки батальонный штабной вагон. Вместе с комбатом и тремя штабистами, считая писаря, в нём устроился ещё санвзвод из восьми человек. В дальнем углу оборудовали место для имущества взвода связи, расположившегося с частью миномётчиков в соседнем вагоне. Аккуратно переступив через двух спавших на соломе двоих санитаров, Павел Петрович подошёл к двери. Отодвинул задвижку, и струя прохладного свежего воздуха едва не опьянила его. Закурил в неширокую щель.

– Что, не спится? – раздался за спиной негромкий голос военфельдшера.

– Ну да, не знаю, понимаешь, где семья, вот и нет мне покоя. – Воеводов даже оборачиваться не стал.

– А я вот, честно говоря, думаю о себе. Семья что, они в Мелекессе карточки получают да картоху с огорода трескают, а нам под немецкие пули головы подставлять.

– Так об этом что думать, что будет, то и будет, да и тебя в первых рядах на пулемёты не пошлют. Твоё дело – раненых в тыл отправлять.

– Сам знаешь, пуля и там найдёт.

– Это точно. – Воеводов наконец посмотрел на своего собеседника, и его поразила какая-то обречённость во взгляде военфельдшера, но добавил: – Да ладно тебе, как говорится, живы будем не помрём, давай лучше на боковую.

Павел не хотел продолжать невесёлую тему, грустных мыслей и так хватало, затушил о железный засов недокуренную цигарку, плюнул на неё и осторожно, пытаясь не потревожить в темноте спящих, направился к своей лежанке.

А военфельдшер ещё долго покуривал в щель припасённый в дорогу «Беломор», его немного задело, что невысокий, слегка скуластый ПНШ явно не жаждал потрепаться с ним «за жизнь», а так хотелось выговориться.

Воеводов действительно сейчас не желал ни с кем говорить, он лежал и всё время пытался увидеть ярко-карие глаза Лиды и спросить, где они, успели ли уйти из города и куда попали после неизбежных для эвакуировавшихся мытарств. Но её взгляд поймать никак не удавалось – она почему-то всегда смотрела в сторону. Павел уже отчаялся, но тут вдруг явственно увидел её характерный прищур и услышал голос: «Так ты сам-то где? Мы тебя уже давно ищем!» Он стал сбивчиво объяснить, куда едет, но даже не слышал своего голоса, хотя говорил всё громче и громче. Лицо Лиды никак не реагировало на его слова, Воеводов перешёл на крик, голос его гремел, разрывая тишину ночи или дня, какое время суток текло, он так и не понял, но вдруг проснулся от того, что его кто-то тормошил его за плечо. Тот же военфельдшер склонился над ним и тихо произнёс: «Не кричи, лейтенант, дай людям поспать!»

На следующее утро эшелон тормознули на какой-то станции. Установилась не по сезону студёная погода, за двадцать градусов, даже удивлённые ранними холодами птицы, казалось, примёрзли к ветвям деревьев и крышам домов, а пузатые голуби не разгуливали по перрону в поисках чего-нибудь съестного. Однако люди не замёрзли, вдоль путей ходили станционные рабочие, из теплушек выскочили покурить на свежем воздухе красноармейцы, и несколько одиноких торговок предлагали бойцам свой незатейливый товар. Воеводов тоже вышел, свернул «козью ножку», пайковые папиросы кончились накануне, и теперь он, как и все, обходился самокрутками. Сам железнодорожник, он с неожиданным для себя любопытством оглядывал станционное хозяйство и людей, его обслуживающих.

А там все были заняты делом: один путеец шёл и стучал молоточком по колёсам, другие суетились около водонапорной башни. Паровоз заправляли водой, и можно было свободно, не ожидая громкой, переливающейся на все тридцать три дублирующих голоса команды «По вагонам!», пройтись по мощённой булыжником платформе, поизучать деревенский товар в лотках и корзинах и, чем чёрт не шутит, сторговать что-нибудь у закутанной в три платка тётки с худющим лицом. Начфин выдал оклад за два дня до отправления, поэтому красивыми серыми купюрами с лётчиком Воеводов был обеспечен, имелась даже два десятка синеньких двадцатипятирублёвок.

– Сушёные яблоки! – кричала надрывно пожилая женщина.

– Солёные огурчики! – вторила ей другая.

Ни то, ни другое не интересовало Павла Петровича. Он подошёл к старухе с вязаными варежками. Сам удивился, кому она продавала свой товар, здесь теперь, кроме воинских эшелонов, вряд ли кто останавливался, а солдат снабжали уставными рукавицами.

– И кто же у вас покупает варежки? – неожиданно для себя поинтересовался Воеводов, поздоровавшись с бабулей.

– Знамо дело кто, твой брат, служивый, как ты, вон у тебя есть что на руки одеть, а вчерась поезд проходил с грузинами аль армянами какими-то, так у них и шинелишки были тонкие, а варежек-то и вовсе не видели они. Очередь ко мне стояла, всё, что навязала за два месяца, продала, домой бегать пришлось. Я им тока сказала: вы, болезные, подождите, я сичас, так они и подождали.

– Ну у наших-то у всех есть чем руки согреть, это вы зря на морозе стоите.

– Так мы в здании греемся, пока эшалона нет, да и не только варежки у меня, вон и носки вязаные, погляди, твой размерчик тоже имеем, – сказала торговка, бросив взгляд на новенькие валенки лейтенанта.

– Спасибо, бабушка, я лучше чего другого присмотрю.

– Ну смотри, внучок, смотри, – несколько обиженно-ехидно напутствовала продавщица (она всего-то лет на двадцать старше «внучка» была, только жизнь состарила больше) и тут же заголосила надрывным и переливистым бабьим голосом, каким обычно тянут заунывные, но местами взрывные песни на деревенских посиделках: – Варежки, носочки вя-я-яза-а-а-а-ные, падха-а-ди, налетай, забира-а-й, только деньги мне дава-а-й!

Воеводов огляделся вокруг, бойцы всё так же неспешно сновали или задумчиво покуривали на перроне, а паровоз уже закончил заливать воду и вовсю чихал паром из-под больших колёс, крашенных в красный (спицы) и в чёрный (обода) цвета. Ещё немного, и прикажут рассаживаться по вагонам. Но пока команды не дали, можно было вдохнуть свежего, несмотря на пронизывающий холод воздуха – всяко в теплушке отогреешься. Тут он заметил на другом краю короткой платформы маленькую девчушку с косичками, торчащими из-под взрослой, нахлобученной ниже бровей шапки. Она стояла у самого первого вагона, явно предлагая какой-то товар нескольким красноармейцам, высунувшим головы из деревянного корпуса теплушки. Небольшой такой силуэт во взрослом, до пят, тулупе вертелся во все стороны, выкрикивая непонятные на расстоянии слова. И что-то до боли знакомое показалось Павлу в стеснённых одеждой жестах, в движениях девочки, хоть и скрытых тёплой амуницией.

Павел напряг память, пытаясь сообразить, кого ему напоминает девочка своими быстрыми, зазывными выбрасываниями рук. И вдруг его озарило: «Нет! Не может быть! Такого не бывает!» Руки юной торговки двигались совсем как ручонки Нины, его старшенькой, когда она рассказывала папе какую-нибудь очень важную, по её мнению, историю, например, о последней стычке с соседским хулиганом Петькой. Воеводов потряс головой, как будто пытаясь отрешиться от нахлынувшего наваждения, присмотрелся ещё раз – сомнений не могло быть, девочка махала ручками, совсем как Нина, картинно выворачивая ладони на самом излёте выброса руки.

Словно очнувшись от внутреннего ступора, Воеводов рванул с места, почти бегом, в сторону девочки, но тут пронзительно-предательски кто-то прокричал: «По вагонам!» Команду тут же повторила пара десятков звонких, молодых голосов, и вся топтавшаяся на перроне людская масса пришла в движение. Павел ускорился. «Успею, – подумал он на бегу, – запрыгну в последний вагон!» Он мчался, расталкивая спешивших на свои места сослуживцев, которые оглядывались, не понимая странной, неправильной, куда-то в сторону, спешки непонятного младшего лейтенанта, сгрёбшего в руке ушанку и оголившего в такой мороз коротко остриженные волосы с уже чётко обозначенными залысинами. Быстро бежать не получалось, вечно приходилось тормозить, чтобы не сбить кого с ног, обегать целые группы ринувшихся на посадку бывших моряков. А девочка, как назло, повинуясь крикнувшему ей что-то и активно махавшему обеими руками железнодорожнику, живо подняла свою корзинку и неторопливо зашагала совсем в другом направлении, где её ждали тепло очага и, наверное, заботливая мать.

Воеводов мог бы успеть догнать её, но его остановил строгий голос старшего по составу:

– Младший лейтенант, вы куда это лыжи навострили?

Огорошенный этим властным окликом, Павел остановился резко, почувствовав себя стреноженным конём.

– Виноват, товарищ капитан, показалось. – Открываться начальству он не захотел.

– Так в чём же дело? Марш в вагон!