Loe raamatut: «Ива, Антония или Вероника»
Глава первая
– Ну наконец-то, дорогуша.
За двадцать пять лет жизни я так и не научилась различать голоса своих сестёр. Вот кто сейчас произнёс это? Ива, Антония или Вероника?
На потолке качается тень. Размытый тёмный силуэт.
Откуда-то издалека доносится ровный бесстрастный голос. Слова рассыпаются, как лёгкие семена на ветру.
«Радио», – догадываюсь я.
Голова мутная и тяжёлая, а тело будто приклеено к какой-то плоской поверхности. Не могу шевельнуть ни рукой ни ногой.
«Громкое убийство, всколыхнувшее город несколько дней назад, имеет все шансы стать раскрытым по горячим следам. Напоминаем, что в семь утра восемнадцатого января в особняке, известном под названием «Сорока», в элитном посёлке Щепнёво был обнаружен труп известного художника Андрея Лавровского с признаками насильственной смерти. Лавровский погиб от удара по голове тяжёлым тупым предметом. В преступлении подозревается Яна Веденеева, жена хозяина особняка, профессора Филиппа Веденеева. По одной из версий, Андрей Лавровский и Яна Веденеева состояли в любовной связи, о чём свидетельствует активная переписка в соцсетях, а также множество совместных фото. Следствием установлено, что вечером семнадцатого января Яна находилась в особняке «Сорока». Это подтверждают разговаривавшая с ней по телефону и опознавшая её голос клиентка Филиппа Веденеева, а также видевшие её соседка и курьер ресторана «Город мечты», в 19:50 доставивший в особняк заказ, который приняла лично Яна.
Предполагается, что между любовниками произошла крупная ссора, после чего Яна ударила Андрея топором. Пришедшая утром домработница семьи Веденеевых застала Яну возле бездыханного тела Лавровского с топором в руке, и она же вызвала скорую и полицию.
По данным экспертизы, смерть Андрея Лавровского наступила около девяти часов вечера семнадцатого января.
В настоящий момент Яна Веденеева взята под стражу и содержится в следственном изоляторе. Поскольку недостатка в уликах нет, дело обещает быть…»
Я приподнимаю голову, чувствуя, как сильно она кружится. Взору предстаёт знакомая комната, капельницы в изголовье кровати и сидящая в кресле у камина старшая сестра Тони.
Тони нажимает кнопку на смартфоне, и радио замолкает.
Я с удивлением смотрю на неё.
– Ты прилетела? Когда? Зачем?.. – Хриплый голос плохо слушается, кажется чужим.
Тони пожимает плечами:
– Вчера. Пришлось взять отпуск в университете. Отец слёг с сердечным приступом. Эта история, похоже, доконала его.
Надсадно кашляя, я вдруг осознаю услышанное по радио.
– Какой ужас… Яна арестована за убийство человека?!
Откинув блестящие янтарные волосы за спину, Тони холодно и насмешливо смотрит на меня.
– Конечно, ужас. Ведь настоящая убийца – ты, – роняет она небрежно.
Мой взгляд падает на календарь.
Двадцать первое января.
– Двадцать… первое?.. – невольно вырывается у меня.
– Двадцать первое, – снисходительно подтверждает собеседница.
…Но последний день, который я помню, – это шестнадцатое января…
Что?.. Что она сказала?.. Я убийца?.. Я?!
– Мне пора, – произносит Тони, вставая. – Вижу, тебе полегчало. Алексей по телефону заявил, что ты чуть ли не при смерти. Я уже собиралась заказывать отпевание… Слава богу, что с этим придётся повременить!
Её губы трогает едва заметная улыбка.
– Подожди, Антония! – Я медленно приподнимаюсь и сажусь на постели, держась руками за её края и ощущая плавающую по телу тупую боль. – Как – двадцать первое? И что значит настоящая убийца – я?! Что ты несёшь?!
Тони оборачивается у двери – высокая, натянутая как струна. Абсолютно невозмутимая.
– Ты звонила мне той ночью. С семнадцатого на восемнадцатое. И в пьяных рыданиях призналась, что убила его, этого Андрея Лавровского. Ударила топором по голове. Чтобы забрать дорогую картину. Ты же, как всегда, в долгах, как в шелках!
Увидев мои округлившиеся глаза, Тони поясняет:
– Сестра Лавровского сообщила полиции, что при нём была картина, «Весёлый щебет» Бенедетти. В особняке её не нашли. Поищи у себя, здесь не так много места.
В её интонации слышится желчь.
Я в остолбенении смотрю на Антонию, потом снова перевожу взгляд на календарь. В голове стоит мутная пелена.
Чёрные цифры – два и один – больно впиваются в зрачки. Смысл сказанного сестрой медленно и туго доходит до моего с трудом пробуждающегося сознания.
Я дотягиваюсь нетвёрдой рукой до стакана с водой и начинаю пить маленькими судорожными глотками.
– Лгунья! – шепчу я возмущённо. – Что ещё за… Бенедетти?! Вчера… То есть… шестнадцатого, в субботу, у меня был жар и температура под сорок, я не могла даже встать с постели! Ночью уснула как сурок… – В интонацию помимо воли проникает неуверенность – я пытаюсь воскресить в памяти семнадцатое, но вместо него перед глазами маячит тусклое пятно.
Как странно, ведь шестнадцатое было вчера. Институт, наше с Алексом катание на горке, моя простуда, температура, врач… Потом я легла спать. Почему я проснулась двадцать первого?
– Какое, к чёрту, Щепнёво?! – Шёпот пытается вырасти в полноценный голос, но сразу срывается на кашель. Стакан в руке дрожит, предметы начинают расплываться.
На Тони мой истерический выплеск не производит никакого впечатления.
– Ты звонила не только мне, – заявляет она. – Всем – Иве, Веронике, папе. Твой сотовый валялся на ступеньках особняка. Слава, дворник, утром расчищал снег и нашёл его. А чувствуешь ты себя так не из-за простуды, а из-за того, что намешала спиртного с лекарствами. Что, впрочем, не впервой. Скажи спасибо своему Алёше, трясётся над тобой как нянька…
Лёгкая горечь сквозит в её тоне. Или зависть.
– Где он? И почему я здесь, а не у него? – Я кручу головой, но мужа нигде не видно. – Что вообще происходит? – Тревога змейкой вползает внутрь. – Я ничего не понимаю!
– Алексей скоро придёт, – неопределённо говорит Тони. На остальные вопросы ответов у неё, похоже, нет.
Мои мысли возвращаются к страшным событиям в отцовском особняке.
– Послушай… а Яна? – бормочу я заплетающимся языком и снова смотрю на календарь, где обведено красным окошком всё то же двадцать первое января. – Её же опознали свидетели… Соседка, какой-то курьер, папина клиентка… Её нашла домработница…
– Но звонила-то ты, – едко напоминает сестра.
– Да не могла я звонить, что за идиотские бредни?! – раздражённо отмахиваюсь я. – Наверно, это была Ника или Ива! Никто не различает наши голоса, и ты в том числе!
Антония вновь пронзает меня насмешливым взглядом.
– То есть ты намекаешь, что Ника или Ива неизвестно каким образом украли твой сотовый и звонили по нему среди ночи из папиного особняка, признаваясь в убийстве от твоего имени?
Я замолкаю. Невероятно.
Тони тем временем грациозным кошачьим движением накидывает на плечи белую шубку, которая удивительно идёт к её волосам.
– Ярослав передал мне твой телефон – он ничуть не пострадал в своём красивом дорогом чехольчике. А ты, если имеешь хоть каплю совести, не звони отцу с истериками. Врачи запретили его беспокоить. На него и так свалился настоящий кошмар.
– Избавь меня от нравоучений, ты не в аудитории! – обрываю я сестру. Я уже более-менее пришла в себя и понемногу облекаюсь в привычный стиль поведения. И для начала перестаю перед ней оправдываться. Для этого пока нет никаких оснований. Искоса посматриваю на замолчавшую Антонию – чопорную университетскую штучку, – прикидывая, правда ли то, что она говорит. Впрочем, это довольно легко выяснить. Левой рукой я рывком стягиваю с прикроватного столика смартфон и включаю вайфай. Тут же начинают щёлкать оповещения, больно ударяя по мозгам: «Член Союза художников найден мёртвым в особняке «Сорока»… «По подозрению в убийстве задержана жена пластического хирурга»…
Господи, какой ужас всё-таки! – Я снова тянусь к стакану с водой. – …Однако ни о каких телефонных звонках и ночных признаниях почему-то ни слова. – Мой вопросительный взгляд скользит по лицу Тони, но его выражение остаётся неизменным. Старшая сестра в свою очередь скептически окидывает мою восседающую на постели в позе йога фигуру.
– Очень жаль, что из-за тебя пострадает ни в чём не повинная Яна. – Она вздыхает, как мне кажется, чересчур нарочито. – Знаешь, меня всегда удивляло то, как ты умеешь, прикинувшись милой овечкой, творить грязные делишки за спиной близких людей…
Я догадываюсь, что она имеет в виду.
– При чём здесь это? – цежу я довольно грубо.
У Тони резко обостряется румянец на скулах.
– Потому что всё это звенья одной цепи, сестрёнка. Но убийство в целях наживы – это уже слишком!
– Да пошла ты…
Мне никогда не стреляли в висок, и я не падала как подкошенная. Но сейчас от слов Тони хочется упасть, раскинув руки, и снова провалиться в глубокое безмолвие. Однако я изо всех сил держусь в независимой позе йога, скрестив ноги на постели.
– Что-то не сходится. – Внутри всё сжато до боли, но голос рвётся сквозь тугой ком и звучит почти уверенно. – Даже если бы я взорвала целый посёлок, мне совершенно незачем звонить всем вам с признанием! Особенно тебе! – Под конец короткой речи я гневно ору и тут же вновь захожусь в кашле. Голос надламывается, падает, оборвавшись на взлёте, в глазах резко темнеет. Состояние моё слабое, еле живое, и от крика мгновенно бросает в жаркий пот.
– Очевидно, причина в той дури, которой ты наглоталась. – Тони по-прежнему спокойна и холодна. – Алексей нашёл тебя здесь в первом часу ночи, валяющуюся в сугробе на обочине, всю в грязи и крови. Ты сообщила, что ездила в Щепнёво и сбежала оттуда, потому что убила топором мужчину.
И она срубает меня взглядом золотисто-карих глаз. О, Тони уже давно не та нескладная, прыщавая и сутулая девушка, какой была в юности. Теперь она настоящая красавица – стройная, подтянутая, с нежной смуглой кожей и тонким румянцем. Правда, в свои почти тридцать четыре года она до сих пор не замужем.
«Глупое трепло…» – думаю я об Алексе. Во рту внезапно становится очень сухо, и я невольно облизываю края губ.
– И как ты отреагировала на мой звонок? – Я жду ответа с невольным трепетом.
– Посоветовала тебе проспаться, – Тони хмыкает. – Кто бы мог подумать, что это окажется правдой?!
Надо же, насколько глубоко я восприняла совет. Проспала три дня.
– И что теперь? Побежишь в полицию? – тихо спрашиваю я, держась за край кровати, чтобы не упасть. Очертания предметов расплываются, матрас подо мной колышется, как на волнах.
– Побегу? – Тони поднимает бровь. – Я не настолько законопослушна. Ты как-никак моя сестра. Но учти, если меня вызовут на допрос, я не стану тебя выгораживать. – И она независимой походкой выходит из комнаты, бесшумно притворив за собой дверь.
Шлейф тонкого аромата её духов ещё долго стоит в воздухе.
А за окном медленно тускнеют краски вечера. Уткнувшись щекой в горячую мятую подушку, я изо всех сил пытаюсь вспомнить тот страшный, провалившийся в чёрное небытие день – семнадцатое января.
Глава вторая
Первая половина шестнадцатого представала передо мной ярко и отчётливо. Около часу дня Алекс встретил меня после занятий в институте. Перекусив в «Забаве», мы пошли в парк, где я долго каталась с горки. Я хохотала и бесилась как непослушный ребёнок, а муж стоял столбом чуть поодаль, в группе скучающих «взрослых», и корчил осуждающую мину. К вечеру я почувствовала лёгкое недомогание и кашель. По настоянию Алекса приходил врач, установивший обычное ОРЗ. Я выпила лекарство и заснула.
Вечерние события качались в памяти, как пьяный корабль. Воспоминания прибивало к берегу разбитыми в щепки, они лепились одно к другому в затейливых сочетаниях, складывались в причудливые пазлы, перемешивались, как в калейдоскопе, путались с обрывками больных сновидений.
Я попыталась вспомнить всё с самого начала. Итак, вечер шестнадцатого. Зыбкой галереей вновь промелькнули призрак врача, озабоченное лицо Алекса, таблетница на подносе. А дальше? Но скользящий пёстрый ряд слайдов, так хорошо и складно начавшийся, вдруг оборвался, словно споткнулся о чёрный кадр, и память беспомощно остановилась перед ним.
Испуг и бессильная ярость одновременно овладели мной. Ещё никогда не случалось такого, чтобы я не могла вспомнить прошедший день! Впрочем, если не совсем кривить душой, в редких случаях после особо бурных возлияний в компании это бывало, но какие-то обрывки событий всегда застревали в голове, а чтобы вот так, всё стиралось полностью…
Здесь же перед глазами стояла плотная непроницаемая завеса.
Смотреть было больно, думать тоже, а вспоминать не получалось совсем. Но жуткий рассказ Тони, если он являлся правдой, не оставлял вариантов: в ту ночь из особняка «Сорока» ей звонила либо я, либо одна из сестёр.
Если Тони узнала мой голос, то это означает, что она узнала наш общий голос – природа распорядилась так, что голос у нас один на всех.
Да, какие-то индивидуальные обертоны есть у каждой из сестёр – у Ивы интонации чуть музыкальнее и переливчатей, у самой Тони – глубже и сочнее, в тоне Вероники всегда угадывается улыбка, а я, возможно, произношу слова немного резче остальных. Но всё это настолько тонко, что отличить нас по голосу практически невозможно – для этого нужно обладать исключительным музыкальным слухом и знать нас много лет, чтобы привыкнуть к особенностям каждой.
А если одна сестра скопирует манеру другой, то голос не различит никто на свете.
Я в третий раз вернулась к началу воспоминаний.
Был врач. Правда, черты лица ускользают из памяти… Вот он шепчется в углу с Алексом, вот в его руке появляется ручка, вот она бегает по бумаге… А дальше?!
Мрачный занавес дня слегка колыхнулся, и из-под его краешка выскользнула знакомая песня.
«Не спрашивай любовь, надолго ли она к тебе…»
Мелодия моего сотового.
Звонок. Значит, кто-то звонил! Во сколько, кто, зачем?..
Можно было бы проверить это в телефоне, но я хотела вспомнить сама.
Следуя за музыкой, напевая её раз за разом, прокручивая в голове снова и снова, я, как реставратор собственной памяти, восстанавливала пропавший эпизод.
И в тот момент, когда показалось, что глупее способа не придумать, картинка неожиданно открылась.
Я стою посреди комнаты, но не в квартире Алекса, где мы живём вместе уже полтора года, а здесь, в своём давно пустующем доме. Сотовый липнет к щеке, из динамика доносится возбуждённый голос, и моё лицо постепенно хмурится.
Потом я медленно откладываю телефон в сторону и смотрю, как за окном в холодных сумерках завивается в бешеном танце белый вихрь…
Больше ничего выудить из-за занавеса не удалось. Остальные события семнадцатого января выпали из памяти, как скользкая карта из колоды. Она легла рубашкой вверх, и что скрывалось на обратной её стороне, определить было совершенно невозможно.
Опустошённая, с гудящей головой, я упала на кровать.
Что же это такое? Мне необходимо опровергнуть дикое обвинение сестры, а я бьюсь в кровь с собственной памятью, чтобы вырвать из неё хоть какой-нибудь обрывок исчезнувшего дня…
Чувствуя, как к горлу подкатывает тошнота, я пошарила рукой по подносу, нащупала незнакомое средство – некий альбетокс – и судорожно швырнула в рот.
Мобильник царапнул ладонь еле заметной вмятиной. Кажется, раньше её здесь не было…
«Ты звонила всем – мне, Веронике, Иве, папе. И в пьяных рыданиях призналась, что убила его, этого Андрея Лавровского. Ударила топором по голове…»
Это невозможно… Этого не может быть! – быстро проплыло по извилинам мозга.
Телефон – тёмно-серый, прохладный, с незнакомой вмятиной – холодил ладонь. Если бы вот так и замереть с ним в руке – и не смотреть, и не знать…
Я понимала, что следующий миг разрубит жизнь на «до» и «после». А может, она и так уже разрублена… Топором.
Итак, семнадцатое января, ночь, исходящие вызовы.
22.05 – звонок Веронике. 00 минут 00 секунд.
Ника не взяла трубку. Узнаю малышку.
22.06 – звонок Иве. 2 минуты 36 секунд. Хм, похоже, я разоткровенничалась с младшей сестрицей!
22.09 – отцу. 15 секунд. Чёрт знает что.
22.10 – звонок Тони. 53 секунды. Это до какой же кондиции надо было напиться, чтобы ей позвонить…
Я почувствовала, как к вискам приливает кровь.
Тони не солгала.
Глава третья
Когда-то наша семья была очень дружной. Но те времена остались далеко-далеко в прошлом – в том прекрасном прошлом, когда мама была жива. Я помню её высокой, статной, светловолосой и постоянно красующейся перед зеркалом. Она умерла шестнадцать лет назад, двадцать седьмого апреля 2003 года. Я была совсем маленькой, но до конца жизни не смогу забыть страшные крики родителей, доносившиеся из отцовского кабинета. Мы, девочки, сгрудились за неплотно прикрытой дверью – помню, как прилипла к узкой щели рослая и хрупкая семнадцатилетняя Тони. С какими безумными глазами теребила золотистые косички восьмилетняя Ива. Как носилась и верещала крошечная Ника, путаясь у всех под ногами. И как чуть поодаль, держа за руку няню Раису Тимофеевну, безмолвно застыла я. Внезапно раздался жуткий грохот, а потом всё вдруг стихло и по-звериному завыл отец…
Ворвавшись в кабинет, мы увидели леденящую кровь картину – мама лежала на полу бездыханная. Она упала, ударившись головой о край стола, и умерла мгновенно.
С того дня в доме поселилась невидимая боль. Тихая и беспощадная, она просочилась во взгляд отца и грызла его душу, жадно, сочно и беспрерывно. Потом боль ушла, уступив место гнетущей тоске. А ещё позже тоска сменилась холодным безразличием к нам, детям. Равнодушной стеклянной пустотой.
Отец едва не угодил в тюрьму, но доказать его вину не удалось. Скорее всего, он и не был виноват – мама оступилась сама, поскользнувшись на какой-то Никиной игрушке… Ужасно.
Долгих двенадцать лет отец прожил вдовцом, выбираясь из этой боли и тоски, окунувшись в работу и интенсивно занимаясь карьерой. А четыре года назад, став уже известным на всю страну пластическим хирургом, неожиданно обзавёлся новой женой Яной, довольно молодой, довольно стройной, в меру симпатичной и исключительно жадной, ибо, по моему мнению, только жадность может заставить женщину выйти замуж за человека с таким тяжёлым характером и настолько старше себя. Впрочем, избирательное зрение отца замечало только первые три качества молодой супруги.
В течение двенадцати лет его вдовства мы, дети, получали всё что душе угодно, кроме отцовской любви. Он обладал приличным состоянием, доставшимся от родителей (к сожалению, дедушка и бабушка утонули в ненастный день на яхте, когда я ещё даже не родилась), но мы росли как сорная трава. После трагической гибели нашей матери отец потерял к нам всякий интерес, переложив заботы о нас на няню Раису Тимофеевну. Казалось бы, в такой ситуации мы, девочки, должны были крепко сдружиться, однако для этого мы были слишком разными – и по возрасту, и по интересам. Чем дальше, тем сильнее проявлялась наша разрозненность и разобщённость. Мы могли неделями не видеть друг друга, живя в одном особняке.
Антонии, самой старшей из нас, удалось избежать искушений юности. Она отчаянно мечтала вырваться из бездушного отчего дома и, сжав зубы, постоянно корпела над учебниками. Миновали соблазны и тихоню Иву, которая всё свободное время читала, нацепив на нос очки. Впрочем, в силу возраста (нас разделяет только год) Ива частенько становилась поверенной в моих похождениях и любовных приключениях. Она слушала меня как сказочницу Шехерезаду, широко распахнув близорукие серые глаза. В те годы, лет семь или восемь назад, она искренне восхищалась мной или, наоборот, переживала и давала вполне разумные советы. Увы, рассудительность и благоразумие сестры были мне несвойственны, моя рисковая натура требовала новых авантюр, и я продолжала снова и снова влипать в неприятные истории.
Глупышка же Ника с головой погрузилась в мистику. Вместо учёбы она вечно творила какие-то пентакли, затем настала пора увлечения хиромантией, и самая младшая сестрица таскалась хвостом за всеми, предлагая погадать на ладони. Но Ника хотя бы не позорила семью, её наивные предсказания не распространялись за пределы дома, а вот меня шатало нехило: рокеры, мотоциклы, ночные клубы с сигаретами и алкоголем, а в этих клубах – мои дурацкие пьяные выходки, эротические танцы на столе и драки парней из-за моей персоны. В общем, я оказалась самым неблагонадёжным отпрыском профессора Филиппа Веденеева.
Наконец отец спохватился, что своим асоциальным поведением я могу всерьёз испортить ему репутацию, и вовремя выдернул меня из засасывающего омута греховных страстей. Сейчас я вполне благопристойная особа, в порочащих связях не замеченная. Ха!.. Впрочем, как все мы, сёстры Веденеевы.
Вторично женившись, отец тут же купил каждой дочери собственное отдельное жильё, но ключей от «Сороки» ни у кого не отобрал и замки не сменил.
Красивый жест. Правда, в гости к семейной чете без особого повода редко кто из нас заезжает. Тони уже три года живёт во Франции, где преподаёт в университете русскую литературу. Ника слишком увлечена своими магическими практиками, теориями снов и сновидений и прочей мутью. Чаще остальных в «Сороке» появляется Ива: в силу своего лёгкого и уступчивого характера она сразу подружилась с Яной.
Я тоже время от времени езжу в Щепнёво – в основном после ссор с Алексом. Чтобы вдохнуть спокойное тепло этого места, его безмолвие и простор.
Яну я терпеть не могу, и, в отличие от деликатной Ивы, относящейся ко всему с пониманием и терпением, меня бесит, когда никчёмная красотка с важностью пингвина хозяйничает в нашем доме. Стоит молодой папиной жене начать неловко и неумело проявлять гостеприимство и радушие, как у меня внутри всё начинает закипать.
В последнее время она чувствует это и, завидев у ворот мой маленький белый Smart for two, скрывается на втором этаже.
Отец при встрече лишь коротко кивает, а бывает, и вовсе не выходит из своего крыла, и тогда я даже не ощущаю присутствия парочки в доме.
Так даже лучше.
Я знаю, что все домашние считают меня этакой попрыгуньей-стрекозой, взбалмошной и пустой, думают, что я не люблю холодное пристанище своего детства, но они не догадываются, что этот дом – как заброшенный корабль, он несёт меня по волнам мечтаний, и я уплываю далеко-далеко от тоскливой реальности. Дом лечит меня. Я могла бы делиться сокровенным с подругами или психологом, но предпочитаю не грузить никого своими проблемами, казаться весёлой и независимой. В минуты уединения мне нужна лишь моя комната, мой бар, мой «Бейлиз» в этом баре и моя уютная веранда.
Да, мой, моя, мои! Я никак не могу смириться с тем, что уже выпорхнула из семейного гнезда, поэтому веду себя вызывающе.
Дом имеет два входа: центральный, через террасу, и задний, со стороны сада.
Я, нацепив маску неприступного высокомерия, всегда шествую с центрального. Если Яна наблюдает сверху, то видит мою лёгкую и уверенную походку модели, не догадываясь, какие кошки в этот миг скребут у меня на душе…
Я попадаю в огромный холл, за ним по широкому переходу – в свою комнату в северном крыле первого этажа. Не спеша раздеваюсь, достаю из бара «Бейлиз», плюхаюсь в кресло на веранде и начинаю потягивать ликёр, глядя на любимый сад – цветущий и шумный, или тихий, засыпанный снегом. Здесь, как на собственном островке, можно грустить, вспоминать, плакать, надеяться, строить планы. Смотреть на ливень или капель, солнце или луну. Они не войдут и не помешают. Они никогда не трогают меня.
Слабое течение воспоминаний вдруг остановилось, зацепившись за одно важное обстоятельство.
В последнее время я приезжаю в Щепнёво только после ссор с Алексом.
И семнадцатого января я могла оказаться там, только если эта ссора произошла.
…Но убить незнакомого человека я не могла ни при каких условиях и обстоятельствах!
Или могла?..
