– Выбор? Полюбить еврея – что взвалить на плечи гору.
– Браво, Алексис! – воскликнула баронесса.
– Не взваливай на плечи гору. Сбрось с плеч гору. Предубеждений гору. Увидь его сперва!
– Я не хочу его видеть.
– Так услышь его! Он – гений. Тебе не сбежать от него с твоею любовью к музыке.
– Да, музыка – моя страсть.
– Я телефонирую ему. Он близко. Он придет и будет играть для тебя.
– Мы не хотим его! – решительно вмешалась баронесса.
Вера уловила перелом в настроении отца. Замечание баронессы она пропустила мимо ушей.
– Папочка, ты уже меньше хмуришься. Я позову Давида, он придет со своей скрипкой.
– Мы не хотим его! – повторила баронесса.
– Чудной игрой он сотрет последнюю морщинку на твоем лице и последний знак зла в душе.
– Верочка, ты так сильно любишь этого е… этого Давида?
– Нельзя не любить его, папочка! Ты сам увидишь! Я иду телефонировать ему.
– Ты словно воск в ее руках! – вскричала баронесса, когда Вера вышла.
– Она единственное мое дитя, Катюша. Ее детские ручонки обвивали мою шею…
– У тебя будет зять еврей!
– Ребенком она прятала свое мокрое от слез лицо на моем лице…
– Картавый еврейчик назовет тебя дедушкой!
– Ты сводишь меня с ума!
– Крючконосый внучонок будет прятать свое сальное рыльце на твоем лице!
– Молчать! – вскричал барон.
На физиономии барона отразилась неподдельная мука. Он бессильно уронил голову на стол. Потом сказал, глядя перед собой: “Я не могу вновь потерять Веру… нельзя не любить его…”
8. Порвалась струна
Музыкант Давид Квиксано и бывшая революционерка Вера Ревендаль, молодые эмигранты из России, познакомились в Нью-Йорке и полюбили друг друга. Любовь соединила их сердца над широчайшей пропастью, что пролегла меж Давидом и Верой: он – еврей, она – аристократка, дочь барона.
Давид сочинил симфонию во славу американской свободы. Он был приглашен великим дирижером в лучший оркестр для исполнения партии первой скрипки. Его заработок внушителен, и, кажется, нет помех для скорой женитьбы.
Память Давида омрачена картинами страшного кишиневского погрома. На его глазах были убиты отец и мать, сестры, братья. Он сам уцелел чудом – бандиты приняли раненого за мертвого. Время не стушевало лица злодеев, и не заживает душа.
Барон Ревендаль, отец Веры, убежденный монархист и не менее убежденный ненавистник евреев, командовал царскими войсками в Кишиневе в те ужасные дни. Нежное отцовское сердце не вынесло размолвки с дочерью. Желая помириться с нею, барон приехал в Нью-Йорк. Как и отец, Вера хотела мира. Раздор прибавляет цену согласию.
Мысль о намерении дочери выйти замуж за еврея нестерпима для барона. Но если чего-то нельзя избежать, то презирать это можно. Он приготовился принять неизбежное, только бы единственное дитя вернулось в его жизнь.
Давид и Вера говорят о своей любви и о своем будущем.
– Давид, теперь мы сможем, наконец, пожениться!
– Достанет ли моего жалования первой скрипки?
– Несомненно!
– Мы действительно сможем пожениться?
– Если ты этого хочешь… Я не еврейка…
– О, возлюбленная!
– Ты не ответил – ты хочешь? – с тревогой спросила Вера.
– Хочу ли я? О, ангел мой, я жажду!
– Ты станешь думать об одной лишь музыке, забывая обо мне?
– Забыть о тебе? Вслед за музыкой ты в сердце моем!
– Вслед? Я хочу быть впереди! Я хочу, чтоб ты любил меня больше всего остального!
– Я ставлю тебя превыше всего! – спохватился Давид.
– Правда? И ничто не разлучит нас?
– Семь морей не разлучат нас!
– Посулами всякий богат! Я не надоем тебе, когда достигнешь славы?
– Все, чего достигну – все для тебя, любимая!
– Прости мне тревогу и сомнения, но я росла в православии… твой путь совсем иной…
– Мы в Америке. Здесь люди и души сплавляются в котле…
– Отец, кажется, примирился. Бедный, ему нелегко, он так предан Руси!
– А мой народ предан Сиону. Но дети должны идти своею тропой, не отцовской!
– О, ты современный пророк, Давид! Я счастлива. Ты тоже счастлив?
– Я счастлив и я изумлен. Преграды преодолены так внезапно! Трудно поверить…
– Трудно поверить в желанный исход? Откуда меланхолия?
– Не знаю. У нас, евреев, в радости всегда найдешь печаль. Это наша трагическая история.
– Милый, ты добрался до конца трагической истории. Отбрось путы столетий.
– Да, да, Вера. Я жизнерадостен, как прежде. Этот день станет нашим главным днем!
Давид приготовился играть. Скрипка взорвалась ликующей тарантеллой. Послышался стук в дверь. Увлеченный, он не услышал. Дверь приоткрылась, барон Ревендаль неуверенно просунул голову. Давид заметил его. Судорога пробежала по лицу скрипача. Шатаясь, он попятился назад, оказался в объятиях Веры.
– Лицо! Лицо! – прохрипел Давид.
– Что случилось, дорогой? – встревожилась Вера.
– Это пройдет. Никогда еще галлюцинации не были так ярки…
– Что с ним? – резко спросил барон, входя в комнату.
“Не может быть, не может быть…” – бормотал Давид. Неверным шагом он подошел к барону, пытался ощупать знакомое лицо.
– Руки прочь! Назад, пес! – в бешенстве вскричал барон, выхватив пистолет.
– А, вы и мою жизнь хотите взять! Вам мало отца и матери, сестер и братьев!
– Тьфу, умом тронутый! – выпалил барон.
– Нет, не убирайте оружие! Над собой свершите правосудие, вы избежали его в России!
– Правосудие над самим собой? За что? – ахнула Вера.
– За преступления, за поношения!
– Ты бредишь, Давид! – воскликнула Вера.
– Ах, если бы!
– Но это же мой отец!
– Твой отец? О, ужас!
– Вера, я объясню тебе! – проговорил барон, пытаясь притянуть дочь к себе.
– Скажи, что Давид ошибся, что это злодействовала толпа, а ты невиновен.
– Я был с моими солдатами, – хмуро ответил барон.
– Вновь и вновь вы давали команду солдатам стрелять, – не отступал Давид.
– Стрелять в беснующуюся пьяную чернь! – с облегчением вскричала Вера.
– Нет! В беззащитных евреев – женщин, детей, стариков!
– Боже, не было сострадания на небесах! – зарыдала Вера.
– Не было сострадания на земле! – крикнул Давид.
– Месть за столетия грабежа. Вопль гнева. Глас народа – глас божий! – провозгласил барон.
– Ты мог защитить несчастных, отец!
– У меня не было приказа защищать врагов православия и царя! Я исполнял долг.
– Ты мог остановить погром!
– То был святой крестовый поход. Все народы расправлялись с евреями и побивали их!
– Но лишь в России младенцев наших рвали на куски! Доколе, господи?
– Покуда мы не втопчем вас в вашу грязь! Пойдем отсюда, Вера. Не якшайся с грязью.
– Порой я сомневалась в своей любви… инстинкт тысячелетий… евреи отреклись от Христа…
– Браво, дочь! Вот это – Ревендаль!
– Но теперь, Давид, я иду к тебе со словами Рут: твой народ – мой народ, твой бог – мой бог!
– Стыдись! – возопил поспешивший ликовать барон.
Вера, взволнованная собственными словами, экзальтированным жестом протянула руки к Давиду. Тот остался холоден и бесстрастен.
– Давид! – издала Вера мучительный крик.
– Ты не можешь прийти ко мне. Река крови разделяет нас.
– Река? Но любовь наша преодолеет семь морей!
– Слова! Они легковесны в твоих устах!
Сохраняя спокойствие, Давид говорил о кошмаре погрома. “Кровь хлещет из искалеченных женских грудей, брызжет мозг из расколотых черепов младенцев!” Он рассказал, как убили его сестру, малютку Мирьям, как вырвали язык у отца. Барон помрачнел. Вера плакала. “Только для христиан существуют горизонты славы и счастья, а еврею предписаны казни и муки!” – произнес Давид, и хладнокровие изменило ему, и он разразился истерическим смехом.
– Давид, позволь твоей Вере успокоить тебя! – проговорила она, пытаясь обнять его.
– Не надо этого! Мертвящий холод меж нами!
– Поцелуя меня!
– Я почувствую кровь на твоих губах.
– Моя любовь сотрет ее!
– Христианская любовь! Для кого я покинул своих? Голос в сердце звал меня назад!
– Давид!
– Я не хотел слышать этот голос, я слушал голос дочери палача! Я возвращаюсь домой!
– А твой дом здесь, Вера! – воскликнул приободрившийся барон, протягивая дочери руки.
– Твои руки, отец, издают запах той кровавой реки!
– Не повторяй его болтовню! Ребенком ты ласкалась к этим рукам, а на них запах боя.
– Но не бойни. Ты не солдат, а палач! Я размечталась о счастье, но ты, ты, – зарыдала Вера.
– Малютка моя, твой плач ножом ранит мне сердце!
– Это ты прострелил мне сердце, приказав стрелять в беззащитных!
– Я вымолю тебе прощение у царя. Спрячь, как прежде, свое мокрое лицо на моем…
– Я твоя дочь и я проклинаю судьбу за это! Я ненавижу тебя!
Вера вышла. Давид направился к двери. Ревендаль загородил ему дорогу, вновь достал пистолет. “Ты был прав. Воздать каждому свое – вот правосудие. Стреляй в меня!” – угрюмо сказал барон. Давид взял оружие, устремил бессмысленный взгляд на него. Пистолет выскользнул из рук музыканта, задел скрипку. Она издала жалобный стон. “Порвалась струна… мне нужна новая…” – пробормотал Давид.
9. Отличная пьеса, мистер Зангвилл!
Казалось, ничто не омрачит близкого счастья российских иммигрантов Давида Квиксано и Веры Ревендаль. Чистый родник американской свободы смыл пятна европейских предрассудков в их молодых душах. Полюбившие друг друга еврей и аристократка вознамерились соединить свои судьбы узами брака.
Ретроградные взгляды Менделя, дяди Давида, не уживались с безбожными новациями века, кои отстаивал неблагодарный племянник, покинувший ради возлюбленной теплый и хлебосольный дядин дом.
Музыкальный дар Давида Квиксано был замечен и оценен великим дирижером Паппельмейстером, который с воодушевлением принялся репетировать сочиненную юным композитором симфонию и поручил ему исполнять партию первой скрипки.
Над молодым музыкантом довлели воспоминания о кошмаре пережитого им Кишиневского погрома. Вся семья Давида была зверски убита, а сам он уцелел чудом.
Отец Веры, барон Ревендаль, монархист и юдофоб, приехал из России в Нью-Йорк с намерением помириться с дочерью. Брак аристократического отпрыска с евреем – невыносимо тяжелое испытание для русского дворянина, но в надежде вернуть в свою жизнь единственное дитя барон готов был проглотить горькую пилюлю.
Увидав барона, Давид признал в нем офицера, командовавшего царскими войсками во время погрома и приказывавшего солдатам стрелять в беззащитных евреев. Он был потрясен, услышав от Веры, что этот офицер – ее отец.
Давид ошеломил Веру, сгоряча объявив, что покинул родной дом ради дочери палача, что теперь любовь и союз меж ними невозможны, и он возвращается к своим.
***
После исполнения симфонии, автор, и он же первая скрипка, поднялся в сад, расположенный на крыше небоскреба. Душа Давида опустошена. Внизу в зале бушуют аплодисменты.
– Давид! Не слышишь разве? Вызывают тебя! – крикнул появившийся Мендель.
– Кто сказал тебе, что я тут?
– Мисс Ревендаль, разумеется.
– Мисс Ревендаль? Как она узнала?
– Сумасброд предсказуем. Думаю, она понимает тебя.
– Жаль, что ты, дядя, никогда не понимал меня. Как она выглядит? Бледна?
– Хватит о ней, Давид. Ты нужен Паппельмейстеру. Невозможно успокоить публику.
– Я играл. Меня видели.
– Люди не знали, что первая скрипка – он же и композитор. Ты обязан выйти на сцену.
– Сейчас перерыв. Мне нужно восстановить силы.
– Не будь циничным. Подумают, что ты гордец.
– Я не гордец. Оставь меня с моими бедами.
– Какие беды? Тебя ждет слава. Ты должен выйти к людям. Твоя музыка смягчила их.
– Зато я отвердел.
– Ты прав. Мама сказала, ты превратился в соляной столб, с тех пор, как вернулся к нам.
– Хорош урок от Лотовой жены. Наказание смотрящим назад.
– Не садись на скамью. Мокро после дождя. Ты мало смотришь назад.
Серьезность опровергается шуткой. Давид оценил ее и улыбнулся. Мендель вытер носовым платком скамью. Давид уселся.
– Наконец-то ты просиял, племянник. Ты слишком долго не дарил нам улыбку.
– Удручает твое ретроградство, дядя. Америка спасает наш народ, а ты не видишь перемен.
– Ты все мечтаешь о мисс Ревендаль, а я думал, еврейское сердце вернуло тебя домой…
– Увечное сердце. Не касайся моей беды, не растравляй рану.
– Лучше б ты женился на Вере и не жил, как живешь. Ты поверг наш дом во мрак!