Loe raamatut: «Точка с божьей коровки»

Точка с божьей коровки

«Пошли мне лимонных долек…»

 
Пошли мне лимонных долек —
улыбок в коробке.
Я половинка, нолик,
точка с божьей коровки.
 
 
Пошли кожуру с мандарина,
обертки, а не конфеты.
Шпажку в глаз – подарила:
взгляд – «ну что вы как дети!»
 
 
Я ли, господи, кто я? —
улыбаюсь с коробки.
Гибнет время, как Троя,
в темноте маскировки.
 

«Ажурное теченье темных вод…»

 
Ажурное теченье темных вод,
чередованье дерганий и пауз.
Так едет поезд наш или плывет? —
Он на мосту, мост над рекою – парус.
 
 
Ни яблочек на станции купить,
ни семечек в кулечке из газеты.
И реющая птица будто спит,
укачиваясь воздухом нагретым.
 
 
Но это только кажется, что взмах, —
отступит ширь; гнездо – подать рукою…
А если нет? А если это страх
растягивает небо над рекою?
 

«По осколкам света взбираясь вверх…»

 
По осколкам света взбираясь вверх.
По ветвистой лестнице – выше, выше.
Stand-up tragedy: хлопаем, руки вверх!
Можно чуть-чуть ниже! Так и запишем:
 
 
как стоял ты, поднятый в небеса
по тревоге, бледный худой подросток.
И светилось сердце, и жгла роса…
Так углем и сделали твой набросок.
 
 
Нитью капелек – этих ожогов след.
Даже черным по белому – всё туманно.
И блестят глаза, поглощая свет,
и всю ночь его засыпает манна.
 
 
Мы запишем: «Счастлив не будешь ты!
Но за выслугу, также и нашу милость —
и несчастным тоже!» Держи листы
в рваных строчках, сколько тебе не снилось.
 

«Фото двух женщин и двух мужчин…»

 
Фото двух женщин и двух мужчин —
тени легли.
Что отделяет академию генштаба
от высшей худшколы.
 

«Февраль кладут на стол весны…»

 
Февраль кладут на стол весны.
Приходит детский врач.
Спасает. Нет его вины
в период неудач.
 
 
Кто только ни спасает нас
и держит на весу.
А кто забыл свой день и час,
не радует весну.
 
 
Шагнули мы в чужой размер,
размяв не свой простор.
И нам отмерил землемер
окно, а цифры стер.
 

«Лечит ветер…»

 
Лечит ветер.
В горле шумит прибой.
Морем лицо умой!
Если кратчайший путь по прямой —
нет между нами прямой.
 
 
Щиплет море,
искрится зеленый свет.
По проводам простор.
На перемотке бежит огонь – с вет-
ки на ветку с гор.
 
 
Белой дорожкой плит,
колонн, замшелых аркад.
Море кипит, палит
солнце. Рассыплется виноград.
Время – что конокрад.
 

«Любя или ругаясь с родиной…»

 
Любя или ругаясь с родиной,
зря говоря:
«Высоко… ваш… выс-с-с-благородие,
всё зря, всё зря…»
 
 
А родина – в лице прохожего —
дерюга, стыд.
Смотри – в глазах созданья божьего
душа блестит.
 
 
Но ни за что уже не умер бы,
ни за кого.
С рассвета наступают сумерки,
проходит год.
 
 
Вот только отступали белые,
бежали в тыл.
И облака, что груди спелые,
о, я б схватил.
 
 
И прятались в засаде красные —
мерз продотряд.
И мокрый шарф, и очи ясные
всё говорят.
 

Вариации

«Если жить бесконечно долго, ну очень долго …»

 
Если жить бесконечно долго, ну очень долго —
доживешь и до Юрьева дня, и свободы воли,
голубого периода в сердце, желанной Ольги —
недоступной всё так же, хотя ни двора, ни школы.
 
 
Ветер с моря подует, меня поцелует пылко.
Бриз похож на мелодию, тело – на белый танец.
Можно просто лежать, кузнечиков слушать пилки.
Если жить бесконечно долго, то рай настанет.
 

«Ветер дует, в моей голове опилки…»

 
Ветер дует, в моей голове опилки.
Золотая стружка солнца в холодном теле.
Можно просто лежать, поющие слушать жилки.
Бриз – мелодия, белый танец в постели.
 
 
Ветер кутает нас в облака из гусиной кожи.
Мы в ажурных объятиях дней навсегда живые.
На стеклянные ночи садятся во сне стрекозы.
В темных окнах – море и звезды сторожевые.
 

«Зима. Пограничник съезжает с холма…»

 
Зима. Пограничник съезжает с холма.
Он бел в маскхалате – прощай, хохлома.
Он чист, он чекист по отцу и отца
желанью бежать, точно зверь на ловца.
 
 
И холм не полог, и судьба не пряма.
Скользит пограничник, разведчик-чума.
Под ватником толстым, под теплым бельем —
подросток, берущий то спуск, то подъем.
 
 
Он попросту спит, он летит в тишине
и счастья куски собирает во сне —
счастливое море, безбрежный уют
и жизнь бесконечную – в пару минут.
 

«Если в первой строфе ты без лифчика…»

 
Если в первой строфе ты без лифчика,
то в последней стреляет ружье,
объясняя прям в сердце счастливчика,
что его, что твое, что мое.
 
 
Жарко в августе, даже на простыни
будто море приносит песок.
Золотое сечение осени
впереди или наискосок.
 
 
Время в темном неясном движении,
ноет в сердце живая вода.
Всё так четко и без искажения
и не будет таким никогда.
 
 
Счастье – легкими воздуха стрелами,
всё в томленье, слоев толчея.
И волнуется жизнь между стенами —
где моя, не моя и ничья.
 

«Доплывем до Тигра и Евфрата…»

 
Доплывем до Тигра и Евфрата —
будет всё тигрово и евфрато.
Выйдет не Аврора, а Эрато,
обнимая крыльями, как брата.
 
 
У меня сестра, а брата нету.
Я давно не улыбался небу.
Пусть уже наступит время это.
Жаль, что солнце прячется, как эхо.
 
 
Пять углов в моей бушуют цифре.
Я сойду за собственного брата.
Волны разбегаются на Кипре,
а потом ползком быстрей обратно.
 
 
Тает радость в сомкнутых объятьях.
Время точно пряди в беспорядке.
И одна сестра в тоске о братьях —
их макушки как цветы на грядке.
 
 
Выживет один, став Носферату.
А по остальным проедет трактор.
Доплывем до Тигра по Евфрату,
выполнив условия контракта.
 
 
Больно знать, что остается мало,
что желанье бледно, а не ало,
светит безобидно, но не греет,
и Евфрат безудержно тигреет.
 

Yellow Submarine

 
Сидит в организме простуда
и дергает ниточки слез.
И сам я совсем не отсюда,
наверно, с собою привез.
 
 
И пью, как верблюд очумелый,
под тонною теплых рогож.
Я тоже пушистый и белый,
совсем на себя не похож.
 
 
Ныряю в больные глубины —
пустынно до самого дна.
Но жизни моей половины
соленая склеит вода.
 
 
И треск старой песни из глотки
послышится свистом в груди:
«Я кит, я макет желтой лодки,
хлебнувший холодной воды».
 

Зима. Двойное стекло

 
Развалы здания в снегу,
мир до и после разрушенья.
Как вспышки памяти в мозгу,
разряды прошлого решенья
 
 
заставят встать и наконец
ответить в трубку с перерывом:
затяжка, выдох в пять колец,
летящих девственно красиво.
 
 
Смотреть на стройку за окном,
накрытый простынею кратер.
Где пиро-техник – два в одном —
спасает водкой альма-матер.
 
 
Он лает в трубку, как зима.
Молчит, но требует ответа.
И я запомню: снег, дома,
колечки на одной из веток.
 

«Я псих, но спящий. Не буди меня…»

 
Я псих, но спящий. Не буди меня
бессонницей своей или простудой.
Душа волшебна в пять утра, смешна,
не помнит залпа тысячи орудий.
И встанет на дыбы во мне земля,
гремя костями, глиняной посудой.
Я б в это время всех прикончил для
спокойствия (а счастья и не будет),
и даже тех, с кем праздники встречал,
за образом ходил через туманы —
его там нет. И грош цена речам.
И нет нигде. Не надо новых данных.
Разворошу притухшую звезду
и пепел ночи вытряхну. Затеплю
сто сигаретных звездочек… Я жду
второго погружения под землю,
где будет тихо. Тени друг за дружкой,
кидают в кружку мелочь на еду.
Я псих настолько, что давно в аду.
Ты ночью задуши меня подушкой.
 

Командир крови

1

 
Кровь, не шуми, не приливай к лицу.
Твой зов услышан, мелкой дрожью встречен.
Не подводи, блуждая по кольцу,
я слишком хрупок и недолговечен.
 
 
И я всегда не там, где стоит быть.
Люблю не тех и никогда – взаимно.
Сужает время взгляд. В глазах рябит.
Везде темно искусственно и зимне.
 
 
Восход всплывает краскою глубин —
взрывоопасной смесью в небе пьяном.
Кровь заливает, врет, что я любим,
и дарит свет вторым, небесным планом.
 

2

 
Надо быть бодрым! А если сонным – хотя бы пьяным!
Самым быстрым ковбоем Востока – но вот, непруха.
Показывают, как наказывают. Переменным и постоянным
током и прочим потаканием телу в присутствии духа.
То взрыв небесный, то подземный. Пыхтит командир рядом:
«Ложись, вставай, беги, проси у господа помощь…»
Я командую только собою, не всем отрядом.
Позади меня прах и пепел, товарищ – ни фрукт ни овощ.
Только дождь позади меня – груда гудящих капель,
тысячи одноклеточных образцов долгополых шинелей.
Я тяну свое тело по грязи плюс телефонный кабель.
Свет и связь прерываются, господи. «Schnelle, schnelle…»
 

«Слышу, как взрываются бомбы в его голове…»

 
Слышу, как взрываются бомбы в его голове,
как по трубочке время пенится, точно cola.
Тошнокола со дна стакана, пей даже две —
я не пью, в глазах твоих блеск блуждающего осколка.
 
 
Свет дыханием сырости зачат в смертельные дни.
Жизнь короткой и славной будет (эй, хватит булькать) —
как узнать бы точнее по солнцу, по ветру и
по луне на струнах моста в колыбельной люльке,
 
 
что еще приготовит время. Зимы пирог?
Взбитый снег на сухом корже, снеговик с лопатой!
Я хочу ощутить сквозь кожу, как ты продрог,
и дрожать до конца с тобой под стеклянной ватой.
 
 
А потом теплом защекочет небо, зашевелит.
Разморозятся облака, поплывет картина.
Я хочу ощутить сквозь кожу, как жизнь болит.
И тепло на лице, будто солнечная урина.