У него была старая гармоника, которую он берег как зеницу ока. Хоть и старая, она все же была первосортная, и из-под ее клапанов он извлекал такие чарующие, томящие звуки, каких не слышал еще ни один человек. Когда он начинал на ней играть, у Батара судорожно сжималось горло, и, стиснув зубы, он шаг за шагом пятился в дальний угол хижины. А Леклер все играл и играл, держа под мышкой наготове дубину, и следовал за животным шаг за шагом до тех пор, пока ему некуда было деваться.

Сперва Батар старался съежиться в комок и занять как можно меньше места на полу, но когда музыка приближалась к нему вплотную, он против воли поднимался на задние лапы, прижимался спиной к бревенчатой стене и начинал махать в воздухе передними лапами, точно для того, чтобы отогнать от себя доносившиеся до него звуковые волны. Он крепко стискивал зубы, и все тело его подергивалось от жестоких мускульных сокращений, пока, наконец, он, дрожа как лист, не замирал в тупом, молчаливом страдании. По мере того как он терял самообладание, его челюсти раздвигались, и он издавал глубокие гортанные звуки, слишком низкие для того, чтобы их могло воспринять человеческое ухо. А затем, расширив ноздри, широко открыв глаза и ощетинившись от бессильной злобы, он начинал протяжно выть по-волчьи. Вой разрастался до самой высокой душераздирающей ноты, а затем превращался в скорбные рыдания; снова наступал подъем, все выше и выше, и опять надрывали душу рыдания, выражая безысходную тоску.

Это был настоящий ад. С дьявольской проницательностью Леклер, казалось, угадывал каждый отдельный нерв собаки; протяжными стонами, дрожащими переливами, которые он извлекал из своей гармоники, он старался довести собаку до последнего отчаяния. Для Батара это было ужасной пыткой, и в течение суток после таких концертов он оставался в таком нервном напряжении, что вскакивал при самых обычных звуках и пугался своей собственной тени – и все-таки, несмотря ни на что, по-прежнему оставался злым и непримиримым по отношению к своим товарищам по запряжке. Он и не думал признавать себя побежденным. Пожалуй, он становился от этого все более мрачным и угрюмым, поджидая чего-то с упорным терпением, которое начинало озадачивать и приводить в смущение и самого Леклера. Целыми часами собака лежала у огня без малейшего движения, уставившись на Леклера полными ненависти, скорбными глазами.

Порой человеку казалось, что он посягнул на самую сущность жизни, которая заставляла ястреба, подобно пернатой молнии, падать вдруг на землю, серых гусей совершать свои перелеты через океан, мчала лосося на расстояние двух тысяч миль по кипящим водам Юкона.

В такие минуты Леклер остро чувствовал, что и сам должен проявить свою непобедимую сущность; и с помощью виски, своей необычайной музыки и при участии Батара он предавался диким оргиям, во время которых противопоставлял свою слабую силу всему и бросал вызов тому, что было, есть и будет.

– Что-то такое там таится! – утверждал он, стараясь проникнуть в сокровенные тайны бытия Батара и заставляя его жалобно выть. – И я вытяну из него это что-то обеими моими руками, вот так и вот так! Ха-ха! Это будет забавно! Это будет очень забавно! Попы поют, бабы молятся, люди ругаются, птички распевают. Батар воет – все это одно и то же! Ха-ха!

Отец Готье, очень достойный священник, однажды стал укорять Леклера за такие слова и пригрозил ему вечными муками. Но больше он никогда не отваживался на такие разговоры.

– Быть может, оно и так, mon père, – возразил Леклер, – а мне кажется, что я пройду сквозь вашу преисподнюю, как саламандра через огонь, да еще буду огрызаться. А, mon père?

Но все, и доброе и злое, имеет свой конец; так случилось и с Блэком Леклером. Летом, во время половодья, он отправился на плоскодонке из Мак-Дугалла в Санрайз. Покинул он Мак-Дугалла вместе с Тимоти Брауном, прибыл в Санрайз один. Далее выяснилось, что накануне отъезда они поссорились. Маленький десятитонный колесный пароходик «Лиззи», вышедший на сутки позже их, обогнал Леклера в пути и прибыл на три дня раньше его. Когда же наконец в Санрайз прибыл и Леклер, то у него на плече оказалась огнестрельная рана и был заранее готов рассказ о какой-то засаде и о нападении туземцев.

В Санрайзе в то время как раз были открыты золотые россыпи, и обстоятельства значительно переменились. С появлением нескольких сотен золотоискателей, большого количества спиртных напитков и шести-семи притонов миссионер увидел, что все его многолетние труды по просвещению индейцев свелись на нет. Когда же индейские женщины завели столовые и стали поддерживать огонь для холостяков, а индейцы обменивать свои лучшие меха на бутылки виски и сломанные часы, то он прошел к себе в спаленку, прочел несколько раз «Помилуй мя, Боже!» – и уехал в челноке, чтобы сдать свои дела. С его отъездом содержатели притонов переехали со всеми своими рулетками и игорными столами в помещение миссии, и стук бильярдных шаров и звон стаканов стали оглашать дом миссии с утра до вечера и с вечера до утра.

Нужно сказать, что Тимоти Браун пользовался большой популярностью среди авантюристов Севера. Правда, у него были кое-какие недостатки, а именно: он был вспыльчив и тяжел на руку, но по сравнению с его всегдашней добротой и незлобивостью это считалось пустяками. Но не было ничего, что могло бы послужить в пользу Блэка Леклера. Все считали его злодеем, и ни один из его неблаговидных поступков не был забыт. Его все ненавидели, Брауна все любили. Поэтому, едва только Леклер появился в Санрайзе, ему наложили на плечо антисептическую повязку и потащили на суд Линча.

Дело казалось очень несложным. Он поссорился с Тимоти Брауном в Мак-Дугалле. Отплыл он из Мак-Дугалла вместе с Тимоти Брауном, прибыл же в Санрайз без Тимоти Брауна. Принимая во внимание его порочность, все единогласно решили, что именно он убил Тимоти Брауна. Со своей стороны, Леклер возражал против такого решения и, не отрицая приведенных фактов, предлагал собственные объяснения. Они вместе с Тимоти Брауном плыли вдоль скалистого берега, и когда были уже в двадцати милях от Санрайза, с берега раздались два выстрела. Тимоти Браун вывалился из лодки, пуская красные пузырьки. Это и было концом Тимоти Брауна. Он же, Леклер, свалился на дно лодки с сильной болью в плече. Он притаился на дне ее и тихонько стал наблюдать. Тогда двое индейцев высунули головы из-за кустов, а потом вышли на берег, неся с собою лодчонку из березовой коры. Пока они спускали лодку на воду, Леклер начал стрелять в них; он подстрелил одного, который, на манер Тимоти Брауна, перевалился через борт в воду. Другой свалился на дно лодчонки, а потом обе лодки поплыли по течению. Лодки наткнулись на остров; одна лодка обогнула остров с одной стороны, а другая с другой. Больше он индейской лодки не видал и так доплыл до Санрайза. Кстати: судя по тому, как подпрыгнул после выстрела Леклера индеец в своей лодке, можно предположить, что он окончил свои дни. Вот и все.