– Отчего же вы не напомнили мне об окне, когда я выводил стены? – спросил я. – Я строил для вас, и, кажется, вы должны были бы сказать, что окошко необходимо!

– Да, я недогадливая, – усмехнулась она. – Впрочем, вы можете пробить и теперь окно в стене.

– Совершенно верно, я не подумал об этом, – ответил я. – А вы не забыли заказать стекла? Позвоните по телефону фирме Ред, телефон № 44–51, – кажется, так, – и спросите, есть ли у них стекла по вашему вкусу.

– Это значит…

– …Что окна не будет.

В хижине было темно и неприглядно; она была не лучше, чем свинушник в цивилизованной стране. Но для нас, не забывших испытаний, пережитых на море в маленькой лодке, она казалась довольно уютной. Отпраздновав новоселье при ярком освещении с помощью котикового жира, в который были вставлены фитили из шерсти, мы стали усиленно охотиться, чтобы запастись мясом на зиму, и строить другую хижину – для меня. Теперь это было уже легко: мы отправлялись утром и к полудню возвращались с полной лодкой. А затем, пока я строил хижину, Мод топила жир и коптила мясо. Я слышал однажды, как производится копчение ветчины, и наши котики, разрезанные на куски, висели над дымком и отлично прокапчивались.

Вторую хижину было строить гораздо легче, так как я пристраивал ее к первой, и нужно было выводить только три стены, а не четыре. Но все-таки это было не легким делом. Мы с Мод работали не покладая рук, с рассвета и до поздней ночи, до полного изнеможения, и когда доползали до своих постелей, то моментально засыпали мертвым сном. Мод заявила, что никогда не чувствовала себя так хорошо, как в это время. Я знал это по себе, но ведь она была такая слабенькая, что я часто побаивался, как бы она не надорвалась. Очень часто она падала, обессиленная, на спину, на песок, чтобы хоть сколько-нибудь отдохнуть и набраться сил. А затем она снова поднималась и принималась за дело с еще большей энергией. Как у нее хватало сил – было для меня загадкой.

– Будем отдыхать всю зиму, – отвечала она на мои наставления. – Не стоит говорить о таких пустяках.

Второе новоселье мы справили в тот вечер, как была покрыта моя хижина. Только что окончился жесточайший трехдневный шторм, который шел с юго-востока на северо-запад и всей своей тяжестью обрушился на нас. Прибой на песчаном берегу внешней бухты ревел как гром, и даже в нашей совершенно замкнутой бухточке море сильно волновалось. Ни одна скала не защищала нас от ветра, и он свистел и гудел вокруг наших хижин так, что я боялся, как бы они не развалились. Крыша из шкур, натянутая мною, казалось, очень туго, ходила вверх и вниз при каждом порыве ветра. Трещины в стенах, заткнутые мохом не так плотно, как рассчитывала Мод, открылись. Но котиковый жир весело горел, и нам было тепло и уютно.

Это был приятный вечер. Мы чувствовали себя спокойно. Мы могли встретить самую жестокую зиму; были вполне готовы к ней. Котики могли теперь плыть на юг в свой таинственный приют, нас это не страшило, да и штормы уже не пугали нас. Теперь мы не только могли рассчитывать на то, что отныне будем сухи, в тепле и в убежище, но у нас, кроме того, были мягкие постели, сделанные из моха. Это было изобретением Мод, и она сама собирала для них мох. В эту ночь мне предстояло впервые спать крепче и слаще, потому что он был сделан ее руками.

– Что-то должно случиться. Уже надвигается. Я чувствую это. Что-то идет прямо на нас, сюда. И случится скоро. Я не знаю, что именно, но непременно случится.

– Хорошее или дурное? – спросил я.

Она покачала головой.

– Не знаю, – ответила она. – Но оно уже там, идет…

Она указала на море, волновавшееся от ветра.

– Это подветренный берег, – усмехнулся я. – И я предпочел бы быть на нем, чем приближаться к нему в такую ночь. Вы не боитесь? – спросил я, отворяя ей дверь.

Она храбро поглядела на меня.

– Значит, вы боитесь? Вы чувствуете себя хорошо?

– Как нельзя лучше, – ответила она.

Мы поговорили еще немного, и она ушла.

– Спокойной ночи, Мод! – сказал я.

– Спокойной ночи, Хэмфри! – ответила она.

Итак, мы стали звать друг друга по имени, и это случилось само собой, не преднамеренно. В эту минуту я мог бы обнять ее и привлечь к себе. Я сделал бы это, если бы мы находились в обычных для нас условиях жизни. Но здесь я не мог об этом и думать. Оставшись один в моей лачуге, я почувствовал, как меня охватывает радость: теперь я знал, что между мной и Мод появились какие-то связующие нити, которых еще недавно не было.

Глава XXXII

Я проснулся с каким-то странным ощущением. Будто мне чего-то недоставало. Но это странное угнетенное состояние скоро прошло, когда я понял, что мне не хватало ветра. Я заснул при напряжении нервной системы от постоянных порывов ветра, а проснулся при полной тишине, что и поразило меня.

Это была моя первая ночь за много месяцев, проведенная мною в закрытом помещении. Я позволил себе несколько минут понежиться под одеялом, не промокшим от тумана или росы, стараясь дать себе отчет, во-первых, в том, какое впечатление производит на меня отсутствие ветра, и, во-вторых, какую радость ощущаю я, нежась на матраце, сделанном руками Мод. Одевшись и открыв дверь, я услышал, что волны все еще с шумом бьются о берег: доказательство, какая яростная буря была ночью. День был ясный и солнечный. Я проспал и, выйдя из хижины, решил наверстать потерянное время.

Но, оглянувшись, я вдруг остановился как вкопанный. Я не мог не верить своим глазам, но был ошеломлен тем, что увидел. В каких-нибудь пятидесяти футах от меня, носом вперед, со сломанными мачтами, лежало на берегу какое-то судно. Перепутанные мачты и реи с разорванными снастями свисали, покачиваясь, с его борта. Я стал протирать глаза. Вот самодельная наша судовая кухня, знакомый выступ кормы, низкая крыша кают-компании, едва видная из-за борта. Это был «Призрак»!

Какая прихоть судьбы занесла его сюда – именно сюда, когда было столько других мест на океане? Какое чудесное совпадение? Я посмотрел на черные отвесные скалы, совершенно неприступные, которые окружали нас со всех сторон, и пришел в полное отчаяние. В самом деле, куда было теперь деваться? Я подумал о Мод, которая все еще спала в нами же построенной хижине; я вспомнил ее: «Спокойной ночи, Хэмфри»; у меня все еще звучало в ушах: «моя жена, моя подруга», но теперь – увы! – это было уже похоронным звоном. А затем все помутилось у меня в глазах. Возможно, что это продолжалось всего с полсекунды, но я совершенно не знаю, как долго я не приходил в себя. Предо мною лежал «Призрак», врезавшись носом в песок, со сломанным бушпритом, торчащим кверху; снасти болтались у его борта. Что-то нужно было предпринимать, что-то нужно было делать? Но что?

Вдруг меня странно поразило то, что на судне не было никакого движения. Вероятно, экипаж, устав за ночь бороться с бурей, еще спал. Затем я стал обдумывать, как бы мне убежать с Мод. Что, если бы мы сели сейчас в нашу лодку и, пока все там спали, спрятались бы поскорее за мыс? Я должен был немедленно же разбудить ее и попытаться бежать. И я уже протянул руку, чтобы постучать к ней, как вспомнил о ничтожных размерах нашего острова. Мы нигде на нем не могли бы скрыться. Перед нами было одно только спасение – безбрежный океан.

И мне сразу же пришли на ум наши уютные хижины, наши запасы мяса и жира, моха и топлива, и я понял, что без них, если бы мы даже и пустились в море, никогда не смогли бы пережить зимы и жестоких бурь.

Так я стоял в нерешительности у дверей Мод. Оставаться более на острове было невозможно. Невозможно! Дикая мысль – сейчас ворваться к ней и убить ее – появилась у меня, но тотчас же сменилась другим решением, более разумным. На шхуне теперь все спали. Что, если я взберусь сейчас на «Призрак», прокрадусь в каюту к Волку Ларсену и убью его? Он, вероятно, спит! А что будет потом – мы посмотрим. Если его не будет в живых, то можно будет приготовиться к дальнейшему. Хуже, чем теперь, быть не могло.

Мой нож был при мне. Я вернулся к себе в хижину за ружьем, осмотрел его и отправился на «Призрак». С большим трудом и промокнув по пояс, я взобрался на палубу. Люк на баке оказался открытым. Я остановился и прислушался, не донесется ли до меня храп команды, но не было слышно ни малейшего звука. Я был настолько удивлен, что мне в голову пришла мысль: «Уж не покинут ли «Призрак» совсем?» Я стал прислушиваться еще внимательнее. Тишина полная. Тогда я спустился по лестнице вниз. Везде было пусто, и чувствовался такой запах, какой обыкновенно бывает в давно необитаемых помещениях. Везде полный беспорядок: валялась брошенная одежда, какие-то лохмотья, старые сапоги, рваные брезенты – одним словом, не имевший ровно никакой цены старый матросский хлам.

Когда я взошел на палубу, во мне окрепла уверенность, что шхуна была спешно покинута. Ко мне возвратилась надежда, и я стал чувствовать себя бодрее. Я заметил, что не осталось ни одной лодки. На корме была та же картина, как и на баке. Охотники, по-видимому, укладывались так же поспешно, как и матросы. «Призрак» был покинут. Теперь он принадлежал Мод и мне. Я вспомнил о судовых кладовых и о запасах под кают-компанией и решил сделать для Мод сюрприз и принести ей к завтраку чего-нибудь вкусного.

Реакция после пережитого страха и сознание, что страшное преступление, для которого я сюда пришел, теперь не нужно, наполнили меня чисто детской радостью. И я стал спускаться в кают-компанию, шагая сразу через две ступеньки. Когда я проходил мимо кухни, то подумал с удовольствием о тех кастрюлях и сковородах, которыми теперь мы можем воспользоваться. Я взбежал на корму – и вдруг увидел… Волка Ларсена. По инерции или от неожиданности я пробежал еще три-четыре шага, прежде чем заставил себя остановиться. Ларсен стоял на лестнице в кают-компанию, высунувшись наполовину, и упорно смотрел на меня. Он не сделал ни малейшего движения, а только стоял и смотрел.

Я задрожал. Появилось обычное чувство дурноты. Чтобы не упасть, я ухватился одной рукой за край рубки. Губы сразу пересохли, и я несколько раз облизнул их. Но я ни на одну минуту не спускал с него глаз. Мы оба молчали. Что-то страшное было в его молчании, в его неподвижности.

Мой прежний страх перед ним возвратился с удесятеренной силой… Так мы стояли и смотрели друг на друга.

Я чувствовал, что должен что-то сделать, но я беспомощно ждал, что предпримет он. И так как время шло, то мое положение стало казаться мне похожим на то, какое я испытал недавно, когда подошел близко к громадному котику-самцу и вместо того, чтобы начать бить его, стал подумывать о том, как бы заставить его убежать. Я вдруг понял, что инициатива здесь должна принадлежать не Волку Ларсену, а мне.

Я взвел оба курка и навел ружье. Если бы он шевельнулся или попытался спуститься вниз, я непременно выстрелил бы в него. Но он стоял неподвижно и смотрел на меня. Я разглядел теперь, что лицо его сильно осунулось. Очевидно, он пережил сильные волнения. Щеки впали, появились морщины. И мне стало казаться, что в его глазах было что-то странное, и не только их выражение, но и внешний вид; казалось, что в них было какое-то напряжение и они слегка косили.

Все это я видел, и в моем мозгу пронеслись тысячи мыслей. И все-таки я не мог спустить курок. Я подошел к углу рубки, чтобы дать своим нервам успокоиться. Затем я снова поднял ружье. Теперь он находился от меня так близко, что я мог бы достать до него рукой. Для него не оставалось надежды. Я решился. И тем не менее я все еще не мог спустить курок.

– Ну? – спросил он нетерпеливо.

Напрасно я старался заставить мои пальцы нажать собачку и напрасно хотел выговорить хоть одно слово.

– Почему вы не стреляете? – спросил он.

Я откашлялся, чтобы начать говорить.

– Сутулый, – начал он медленно, – вы все равно не сделали бы этого. И это все не от страха. Вы просто бессильны. Ваша мораль оказалась сильнее вас. Вы раб тех мнений, которые властвуют над известными вам людьми и о которых вы привыкли читать. Их кодекс вбит вам в голову, вы всосали его вместе с молоком матери, и вопреки вашей философии и всему тому, чему я вас учил, они не позволили бы вам убить безоружного и неоказывающего сопротивления человека.

– Я знаю, – ответил я хрипло.

– И знаете также, что я убил бы безоружного человека так же легко, как выкурил бы сигару, – продолжал он. – Вы знаете и мою цену в мире, по вашим понятиям.

Вы называли меня змеей, тигром, акулой, чудовищем и Калибаном. И все-таки вы тряпичная кукла, эхо чужих мнений! Вы оказались неспособным убить меня, как вы убили бы змею или акулу, и только потому, что я обладаю точно такими же руками, ногами и телом, как и вы. Э, да что говорить! Я был о вас лучшего мнения, Сутулый. Он вылез из люка и подошел ко мне.

– Опустите ружье, – сказал он. – Я хочу задать вам несколько вопросов. Я еще не успел осмотреться. Что это за место? В каком положении «Призрак»? Почему вы так мокры? Где Мод? То есть, виноват, мисс Брюстер… или я теперь должен сказать – миссис Ван-Вейден?

Я отступил от него, чуть не плача, что не смог убить его, но все еще не выпуская ружья. В отчаянии я надеялся, что он позволит себе какой-нибудь враждебный поступок по отношению ко мне. Если бы он попытался задушить или ударить меня! Я знал, что только тогда я действительно смог бы в него выстрелить.

– Это Остров Усилий, – ответил я.

– Никогда не слыхал о таком… – буркнул он.

– По крайней мере, мы дали ему такое название.

– Мы? – переспросил он. – Кто это «мы»?

– Мисс Брюстер и я. А «Призрак», как вы сами можете убедиться, прибит к берегу и уперся носом в песок.

– Тут есть котики. Они разбудили меня своим ревом, а то я спал бы до сих пор. Я слышал их еще ночью, когда меня ветром прибило сюда. И я понял по этому реву, что буду в безопасности. Здесь их, должно быть, несметное количество. Я мечтал о таком острове всю свою жизнь. Значит, я открыл здесь целый клад. Спасибо моему братцу. Это все по его милости. А каково географическое положение острова?

– Понятия не имею. Но у вас должны быть сведения. Каковы были ваши последние измерения?

Он как-то странно улыбнулся, но не ответил.

– А где ваша команда? – спросил я. – Как это случилось, что вы остались один?

Я уже приготовился к тому, что он и на этот раз мне не ответит, как вдруг, к удивлению моему, он с готовностью заговорил.

– Мой братец покончил со мною меньше чем в двое суток, и не по моей вине, – сказал он. – Он схватил меня на абордаж ночью, когда на палубе был всего один вахтенный. Охотники тотчас же перешли к нему. Он предложил им больше, чем я. Я сам слышал, как он с ними торговался. Он сделал это у меня под носом. Конечно, и команда последовала примеру охотников и бросила меня. Впрочем, этого надо было ожидать. Одним словом, все до единого человека перешли к моему брату, и я остался на своем же собственном судне, как на необитаемом острове. Это все штуки моего братца, он одержал верх.

– Как же вы потеряли мачты?

– Обойдите кругом и посмотрите, – ответил он, указав на те места, где прикреплялись снасти бизань-мачты.

– Они были обрезаны ножом! – воскликнул я.

– Не совсем, – усмехнулся он. – Шутка оказалась более забавной. Осмотрите снова!

Я посмотрел. Все веревки оказались надрезанными до половины, так что мачты могли слегка держаться до первой серьезной непогоды.

– Это дело рук повара, – засмеялся Ларсен. – Я знаю это, хотя и не поймал его ни разу на месте преступления. Способ сводить со мной старые счеты.

– Ай да Магридж! – воскликнул я. – Что же вы делали, когда все это происходило?

– Можете быть уверены, что все, что от меня зависело, хотя и не слишком много, судя по результатам.

Я принялся опять рассматривать работу Магриджа.

– Я полагаю, – сказал Волк Ларсен, – что могу сесть и погреться на солнышке?

В его голосе слышался намек, легкий намек на физическую слабость, и это показалось мне настолько странным, что я бросил на него быстрый взгляд. Он нервно проводил рукою по лицу, точно старался смахнуть с него паутину. Я был в недоумении. Он не походил на прежнего Волка Ларсена!

– А как ваши головные боли? – спросил я.

– Плохо, – ответил он. – Кажется, опять начинается припадок.

Он опустился на палубу и лег. Затем повернулся на бок, положил голову на руку, а другой рукой защитил глаза от солнца. Я стоял и с удивлением смотрел на него.

– Теперь очередь за вами, Сутулый… – сказал он. – Действуйте!

– Я вас не понимаю, – солгал я, хотя отлично понял, на что он намекал.

– Ну ничего, – тихо проговорил он, точно в дремоте. – Я здесь к вашим услугам, вы этого хотели.

– Нет, – возразил я. – Я желал бы, чтобы вы были сейчас отсюда за тридевять земель.

Он усмехнулся и больше не сказал ни слова. Теперь он был совершенно равнодушен к тому, что я прошел мимо него и спустился в каюту. Я открыл люк, но все-таки не без некоторого боязливого сомнения заглянул в зиявшую темноту. Я не решался спуститься. Что, если его лежание там на солнышке только хитрость? Тогда попадешься как крыса в западню. И я снова поднялся наверх и украдкой посмотрел на него. Он лежал в том же положении. Опять я сошел вниз, но прежде чем спуститься в кладовую, я из предосторожности далеко отбросил крышку люка. По крайней мере теперь ловушка осталась без крышки. Я принес в каюту изрядный запас ветчины, бисквитов, консервов в жестянках и выгрузил их на пол около входа в кладовую.

Волк Ларсен лежал все в том же положении. И вдруг меня озарила блестящая мысль. Я пробрался в его каюту и взял все его револьверы. Другого оружия я не нашел, хотя обшарил остальные каюты. Чтобы обезопасить себя еще более, я снова поднялся наверх и, пройдя всю шхуну от носа до кормы, зашел в кухню и забрал все кухонные ножи. Вспомнил я и о том громадном ноже, который он всегда носил при себе, и, подойдя к нему вплотную, окликнул его, сперва тихонько, а потом громко. Он не шелохнулся. Тогда я нагнулся и вытащил у него из кармана этот нож. Теперь я мог вздохнуть свободно. При нем не осталось никакого оружия, которым он мог бы повредить мне на расстоянии, а если бы ему опять захотелось схватить меня, как горилла, своими ужасными руками за горло, то я, вооруженный, мог бы всегда оказать ему сопротивление.

Дополнив свою добычу кофейником и громадной сковородой, я захватил из буфета немного чайной посуды и оставил Волка Ларсена лежать на солнышке. Когда я возвратился на берег, Мод все еще спала. Я разложил костер (мы еще не обзавелись зимней кухней) и с лихорадочной быстротой принялся за приготовление завтрака. Когда я заканчивал, то услышал, что Мод встала. Все было готово и кофе налит, когда дверь отворилась и она вышла.

– Это нечестно, – весело упрекнула она меня. – Вы узурпируете одну из моих прерогатив. Ведь мы же с вами условились, готовить буду я, и вдруг…

– Ну, это только один раз, – оправдался я.

– Смотрите у меня! Не нарушать обещания! Конечно, если вам не надоела еще моя стряпня!

К моему удовольствию, она ни разу не взглянула на морской берег, а я постарался отвлечь ее внимание шутками и сделал это с таким успехом, что она бессознательно выпила из фарфоровой чашечки кофе, съела сваренный на пару картофель и намазала мармелад на бисквит. Но это не могло долго продолжаться. Я заметил, какое удивление появилось у нее на лице. По фарфоровой тарелке, на которой была пища, она догадалась, в чем дело, и, покончив с завтраком, стала рассматривать каждый предмет отдельно. Она посмотрела на меня и медленно перевела взгляд на морской берег.

– Хэмфри! – воскликнула она.

Ужас исказил ее лицо.

– Это он? – спросила она с дрожью в голосе. – Он… здесь?

Я молча кивнул.

Глава XXXIII

Целый день мы ожидали, что вот-вот Волк Ларсен сойдет на берег. Это было время ужасной тревоги. Мы поминутно бросали взгляды в сторону «Призрака», но Ларсен не показывался на палубе.

– Может быть, у него болит голова, – сказал я. – Я оставил его лежащим на корме. Возможно, что он пролежал там целую ночь. Надо бы пойти взглянуть.

Мод умоляюще посмотрела на меня.

– Вы не беспокойтесь за меня, – продолжал я. – Я возьму с собой револьвер. Я ведь захватил с собой решительно все оружие со шхуны.

– Но у него остались руки, эти ужасные, ужасные руки! – возразила она и затем громко воскликнула: – Нет, Хэмфри, я боюсь его! Пожалуйста, не ходите туда!

Она с мольбой коснулась моей руки, и сердце мое быстро забилось. Вероятно, глаза мои выдали меня. Дорогая, любимая женщина! Она была так женственна в своей мольбе! Я готов был обвить ее стан рукой, как и тогда, когда мы шли с ней через стадо котиков, но заставил себя сдержаться.

– Я ничем не рискую, – сказал я. – Я просто вскарабкаюсь на нос и посмотрю.

Она крепко пожала мне руку и отпустила меня. Но на том месте, где я оставил Ларсена вчера, его уже не было.

Очевидно, он сошел вниз. И мы должны были всю ночь дежурить по очереди и спать по очереди, так как нельзя было предвидеть, на что решится Волк Ларсен. Он был способен на все.

Мы прождали день и еще день – о нем не было ни слуху ни духу.

– Это приступы головной боли у него… – сказала Мод на четвертый день, после обеда. – Может быть, он болен, и даже очень болен. А может быть, уже и умер… Или умирает, – добавила она задумчиво, видя, что я не отвечаю.

– Весьма возможно, – согласился я.

– Подумайте, Хэмфри, один – и при последнем издыхании!..

– Может быть…

– И очень может быть. Но как узнать это? Будет ужасно, если он действительно умирает теперь… Я никогда себе этого не прощу. Мы должны что-нибудь сделать.

– Может быть, – повторил я.

Я слушал и думал с улыбкой о ее женской душе, заставлявшей ее жалеть даже Волка Ларсена. «Куда же девалось сострадание ко мне? – думал я. – Еще вчера она боялась отпустить меня даже посмотреть на “Призрак”».

Она была слишком чутка, чтобы не понять моего молчания… Она была так же пряма, как и чутка.

– Вы должны идти на судно, Хэмфри, и посмотреть, что с ним, – сказала она. – А если вы хотите посмеяться надо мной, то я разрешаю вам и заранее вас прощаю.

Я послушно отправился на берег.

– Только будьте осторожнее! – крикнула она мне вслед.

Я помахал ей рукой с носа шхуны и спрыгнул на палубу. Затем я прошел до кормы, спустился в кают-компанию и стал звать Ларсена. Он мне ответил, и когда я услышал, что он поднимается наверх, я взвел курок револьвера. Я открыто размахивал им во время нашего разговора, но Ларсен не обратил на это никакого внимания. С внешней стороны он казался мне таким же, каким я его видел в последний раз, но был угрюмее и молчаливее. Да и те несколько слов, которыми мы с ним перекинулись, едва ли можно было назвать разговором. Я не спрашивал его, почему он не сходил на берег, а он со своей стороны не задавал мне вопроса, почему я не приходил на шхуну. Он сказал, что чувствует себя хорошо, и без дальнейших разговоров я отправился домой.

Мод выслушала мой доклад с заметным облегчением, а когда из трубы корабельной кухни поднялся дымок, то она совсем успокоилась. Дым шел из трубы и в следующие дни, и несколько раз мы видели самого Волка Ларсена на корме. Он не делал никаких попыток сойти на берег. Это мы знали точно, потому что все еще поочередно дежурили по ночам. Все-таки мы ожидали, что он чем-нибудь проявит себя, и его бездействие удивляло и угнетало нас.

Прошла неделя. Нас интересовал в это время только Волк Ларсен. Его присутствие тяготило нас и мешало нам заниматься обычными делами.

К концу недели дым перестал подниматься из кухонной трубы, и сам он не показывался больше на корме. Мод опять забеспокоилась, хотя и не повторяла – может быть, из гордости – своей просьбы навестить Ларсена. Да и в самом деле, как можно было упрекать ее? Она была настоящей альтруисткой – и в то же время женщиной. Я и сам испытывал некоторое болезненное чувство при мысли, что этот человек, которого я хотел убить, умирает теперь один, тогда как мы двое находимся от него так близко. Он был прав. Кодекс моральных правил того круга, к которому я принадлежал, был сильнее меня. Сам факт, что у него были такие же руки, ноги и такое же тело, как у меня, предъявлял ко мне свои требования, которых я не мог игнорировать.

Поэтому я не стал ждать, когда Мод попросит меня. К тому же у нас вышло все сгущенное молоко и мармелад, и я объявил, что отправляюсь на судно. Я видел, как Мод вздрогнула. Она стала меня уверять, что молоко и мармелад не так уж нужны и что поэтому моя экспедиция на «Призрак» не является необходимой. А так как она умела понимать меня без слов, то мне не нужно было ей объяснять, что я отправляюсь не за молоком и не за мармеладом, а только для того, чтобы избавить ее от беспокойства, которое она тщетно старалась от меня скрыть.

Взобравшись на бак, я снял сапоги и в одних чулках бесшумно отправился на корму. На этот раз я не стал звать Волка Ларсена через вход в кают-компанию, но осторожно сошел вниз. Каюта была пуста. Дверь в его личную каюту оказалась запертой. Сперва я думал постучать, но затем вспомнил, зачем я сюда пришел, и решил пополнить сперва наши запасы. Тщательно избегая шума, я открыл люк и крышку от него отставил в сторону. Одежда и провизия хранились в одной кладовой, и я имел возможность запастись и некоторым количеством белья.

Когда я вылез из кладовой, я услышал звуки, долетавшие до меня из каюты Волка Ларсена. Я притаился и стал слушать. Ручка на двери зашевелилась. Инстинктивно я спрятался за стол, взял револьвер и взвел курок. Дверь распахнулась, и он вошел. Никогда еще я не видел такого глубокого отчаяния, какое было теперь на лице у Волка Ларсена, этого сильного, непобедимого человека. Он ломал руки, как женщина, потрясал кулаками и стонал. Один кулак у него разжался, и открытой ладонью он провел по глазам так, точно хотел стереть с них паутину.

– Боже мой, Боже мой! – простонал он, и сжатые кулаки снова поднялись кверху в безграничном отчаянии.

Это было ужасно, и я почувствовал, как дрожь прошла у меня по спине и холодный пот выступил на лбу. Я не знаю, может ли быть на свете что-нибудь более ужасное, чем вид человека-богатыря в момент его крайней слабости и бессилия.

Но Волк Ларсен овладел собой, сделав страшное усилие воли. Все его существо находилось в борьбе. Он походил теперь на человека, которому грозит удар. Его лицо исказилось от напряжения. Снова он сжал кулаки, потряс ими и застонал. Раза два он глубоко, судорожно вздохнул. А затем вдруг успокоился. Снова я узнавал в нем прежнего Волка Ларсена, хотя в его движениях оставалась некоторая слабость и нерешительность.

Теперь я стал бояться уже за себя. Открытый в подполье люк находился как раз у него на пути, и если бы он обратил на него внимание, то, значит, обратил бы внимание и на меня. И я досадовал на себя за то, что меня могут застать в такой трусливой позе, скорчившимся на полу. Но время еще не ушло.

Я быстро поднялся на ноги и совершенно бессознательно принял вызывающую позу. Но он не заметил меня. Не заметил он также и открытого люка. И прежде чем я мог сообразить или что-нибудь предпринять, он ступил прямо в открытый люк. Одна нога уже опустилась в отверстие, в то время как другая готова была подняться, чтобы сделать шаг. Но как только опустившаяся нога потеряла точку опоры и ощутила под собой пустоту, в нем вдруг проснулся прежний Волк Ларсен, который, как тигр, напрягши мускулы, перепрыгнул вдруг через люк. Но он потерял равновесие и упал по ту сторону люка, растянувшись на полу, ударившись грудью и животом и вытянув вперед руки. А затем он подобрал под себя ноги и пополз ощупью. Он полз прямо на мой мармелад, на белье и на крышку от люка, валявшуюся в стороне.

По выражению его лица было видно, что он понял все. Но прежде чем я мог догадаться, что он понял, он закрыл отверстие люка крышкой и таким образом запер выход из кладовой. Тогда понял и я. Он предположил, что я остался внизу. Значит, он был слеп, слеп, как летучая мышь! Я наблюдал за ним, затаив дыхание и боясь, как бы он меня не услышал. Он направился прямо к своей каюте. Я заметил, что он не сразу нашел ручку от двери, а шарил рукой по самой двери и затем уже схватился за ручку. Пока он шарил, я на цыпочках прошел через каюту к выходу. Он возвратился, притащив с собой тяжелый сундук, и завалил им вход в кладовую. Не удовлетворившись этим, он достал второй сундук и взвалил его на первый. Затем он собрал с полу мармелад и белье и положил их на стол. Когда же он стал подниматься по трапу наверх, я отступил, тихонько перебравшись через крышу каюты.

Ларсен откинул назад крышку этого люка и положил на нее руки. Он пристально смотрел вдоль судна немигающими глазами. Я находился в пяти футах от него, и взгляд его был направлен на меня. Мне стало жутко. Я почувствовал себя бесплотным духом или под шапкой-невидимкой. Я помахал ему рукой, но без результата. Однако, когда тень от моей руки упала ему на лицо, я заметил, что это произвело на него впечатление. На лице у него появилось выражение ожидания и внимания, как будто он желал проанализировать и дать определение этому впечатлению. Его задело что-то находившееся тут, вблизи, но что именно, он понять не мог. Тогда я перестал махать рукой, и тень оставалась на лице без движения. Он стал медленно отводить голову то назад, то вперед, наклонять ее то на один бок, то на другой, стараясь высвободиться из-под тени, и попадал то на яркое солнце, то опять в тень, точно хотел этим проверить ощущение.

Я тоже весь был поглощен желанием уяснить себе, каким именно образом он мог почувствовать на себе такую неуловимую вещь, как тень. Если бы его глазные нервы не были поражены – это было бы понятно. Но он был слеп, и нервы были атрофированы^[65], значит, кожа у него на лице была так чувствительна, что он мог ощущать даже легкую тень. А может быть – кто знает? – это было у него шестым чувством, о котором так много теперь говорят.

Покончив с попытками определить, откуда падает тень, он поднялся на палубу и пошел вперед с такой уверенностью, что я был поражен. И все-таки в его походке была какая-то настороженность слепца. Теперь я понял, почему он так ходит.

К моему горю и удивлению, он наткнулся на мои сапоги, стоявшие на носу, взял их и унес с собой в кухню. Затем я увидел, что он развел огонь и стал готовить себе пищу. А я пробрался опять в кают-компанию за мармеладом и бельем, незаметно проскользнул мимо кухни, спрыгнул на берег и босой явился с рапортом о происшедшем.

65. То есть потеряли способность выполнять свое назначение.