Глава XIV
Мне вдруг пришло в голову, что я до сих пор недостаточно ценил женщин. Хотя я не влюбчив, но все же проводил много времени в женском обществе. Я жил с матерью и сестрами и всегда старался как-нибудь ускользнуть от них, потому что они терзали меня своей заботливостью о моем здоровье и своими периодическими набегами на мой кабинет. Они нарушали в нем артистический беспорядок, которым я гордился, и заменяли его худшим беспорядком, хотя комната в этом виде и казалась им более опрятной. После их ухода я никогда ничего не мог найти. Увы! С каким восторгом я увидал бы их теперь, услышал бы шелест их платьев, который я раньше искренне ненавидел. Я уверен, что если когда-нибудь вернусь домой, то больше никогда не буду с ними ссориться. Пусть они и днем и ночью пичкают меня лекарствами, пусть целый день вытирают пыль и прибирают мой кабинет: я спокойно буду глядеть на это, посылая благодарность судьбе за то, что у меня есть мать и сестры.
Эти воспоминания заставили меня задуматься. Где же матери всех этих двадцати с лишним людей, бывших на «Призраке»? Как неестественно, что люди оторваны от женщин и одиноко скитаются по белому свету. Грубость и дикость – неизбежный результат этого. Окружавшие меня люди должны были бы жить среди жен, сестер и дочерей, и тогда они сами были бы способны на мягкость, нежность и сочувствие к другим. Замечательно, что никто из них не женат. Годами никто из них не испытывал на себе влияния хорошей женщины. В их жизни нет, вследствие этого, необходимого равновесия. В них чрезмерно развилась их чисто животная мужественность, другие же душевные качества завяли или просто атрофировались.
Это был клуб холостяков, злобно скрежетавших зубами друг на друга и становившихся с каждым днем все злее и грубее. Мне иногда не верится, чтобы у них когда-либо были матери. Может быть, это какие-то полулюди, полуживотные, особая порода существ, не имеющих пола. Всю жизнь проводили они в грубости и пороке и в конце концов умирали, не оплаканные никем, так же как и жили, никем не любимые.
Под влиянием этих мыслей я заговорил с Поганееном, – это был первый наш неофициальный разговор с ним. Оказалось, что он покинул Швецию восемнадцати лет, теперь ему тридцать восемь, и за все это время он ни разу не был дома. Года два назад в каком-то матросском кабачке в Чили он встретил односельчанина, и тот сообщил ему, что его мать все еще жива.
– Да, она, вероятно, уже очень состарилась, – сказал он задумчиво, бросив острый взгляд на Гаррисона, который на градус уклонился от курса.
– Когда же вы в последний раз ей писали?
Он принялся высчитывать.
– В восемьдесят первом… нет, в восемьдесят втором… нет, позвольте, в восемьдесят третьем году; да, именно в восемьдесят третьем году. Десять лет назад. Из одного маленького порта на Мадагаскаре. Я тогда служил на торговом судне.
– Видите ли, – продолжал Иогансен, как бы обращаясь через океан к своей заброшенной матери, – я каждый год собирался домой. К чему было писать? Ведь всякий раз оставался до встречи всего один год. И каждый год что-нибудь мешало поехать. Но теперь я штурман, и когда я получу в Сан-Франциско расчет и соберу около пятисот долларов, то сразу же махну на какой-нибудь шхуне вокруг мыса Горн в Ливерпуль; заработаю в пути еще деньжат, ну а оттуда я заплачу за переезд наличными. Тогда старушке моей уже не придется больше работать!
– Но неужели же она еще работает? Даже теперь? Сколько же ей лет?
– Около семидесяти, – ответил он. А затем с гордостью прибавил: – У нас, на родине, работают от рождения и до смерти. Вот почему мы и живем долго. Я проживу до ста лет.
Я никогда не забуду этого разговора; эти слова были последними, которые я слышал от Иогансена. Может быть, это были даже последние слова, вообще им сказанные. Спустившись в каюту, чтобы лечь спать, я решил, что там слишком душно. Ночь была тихая. Мы уже вышли из полосы пассатов, и «Призрак» шел со скоростью не более одного узла в час. Я взял под мышки одеяло и подушку и поднялся на палубу.
Проходя около Гаррисона, я заметил, что компас показывал целых три градуса отклонения от курса. Думая, что Гаррисон проспал это отклонение, и желая избавить его от выговора или еще чего-нибудь похуже, я заговорил с ним. Но он не спал. Глаза его были широко открыты и устремлены вдаль. Он был так растерян, что не мог даже ответить мне.
– В чем дело? – спросил я. – Ты болен?
Он качнул головой и с глубоким вздохом, точно пробудившись от сна, перевел дыхание.
– Тебе бы лучше не сбиваться с курса, – упрекнул я его.
Он перехватил несколько спиц штурвала, и я увидел, что стрелка компаса медленно отклонилась на северо-запад, где после нескольких колебаний остановилась.
Я уже собрался идти дальше, как вдруг какое-то движение за бортом привлекло мое внимание. Мокрая мускулистая рука хваталась за перила. Рядом с ней, в темноте, обрисовывалась другая. Я следил за этими руками как завороженный. Какого выходца из морских глубин мне предстояло сейчас увидеть? Кто бы это ни был, для меня было ясно, что он собирался вскарабкаться на палубу. Затем я увидел голову с мокрыми волосами, и передо мной, наконец, появилось лицо Волка Ларсена. Его правая щека была в крови, струившейся из раны на голове.
Быстрым движением он перебросил свое тело на палубу, встал на ноги и посмотрел на рулевого, как бы желая удостовериться, не грозит ли ему с этой стороны какая-либо опасность. Вода стекала с него ручьями, и я слышал ее шум. Когда он подошел ко мне, я инстинктивно подался назад, потому что увидел в его глазах нечто предвещавшее смерть.
– Не бойтесь, Сутулый, – тихо сказал он. – Где штурман?
Я покачал головой.
– Иогансен! – тихо позвал он. – Иогансен! Да где же он? – обратился Ларсен к Гаррисону.
Молодой матрос несколько пришел в себя и довольно спокойно ответил:
– Не знаю, сэр. Недавно он прошел на бак.
– Я тоже недавно прошел туда и, как видишь, возвращаюсь не тем путем, каким шел. Можешь ли ты мне объяснить это?
– Вы, верно, попали за борт, сэр.
– Не посмотреть ли мне, сэр, нет ли его в каюте? – предложил я.
Волк Ларсен отрицательно покачал головой.
– Вы его не найдете там, Сутулый, – сказал он. – Но вы мне тоже нужны. Идемте! Бросьте свою постель! Оставьте ее здесь.
Я последовал за ним. На средней палубе не было никого.
– Проклятые охотники, – заметил он. – Черт их побери, растолстели до того, что не могут выдержать четырехчасовой вахты.
На баке мы нашли трех спавших матросов. Он повернул их и заглянул в лица. Эти матросы составляли ночную вахту, но на судне был обычай разрешать вахте, кроме штурмана, рулевого и часового, в хорошую погоду немного поспать.
– Кто часовой? – спросил Волк Ларсен.
– Я, сэр, – ответил с легкой дрожью в голосе Холиок, старый матрос дальнего плавания. – Я только сию минуту задремал, сэр. Виноват, сэр. Этого больше не будет никогда…
– Ты что-нибудь на палубе видел или слышал?
– Нет, сэр, я…
Но Волк Ларсен уже успел с легким раздражением отвернуться от матроса, и тот с изумлением стал протирать оба глаза, не веря, что так дешево отделался от капитана.
– Теперь тише, – шепотом предупредил меня Волк Ларсен, перегнувшись чуть ли не вдвое, чтобы спуститься по трапу на бак.
Я последовал за ним с бьющимся сердцем. Я не понимал, что случилось и что должно было произойти. Но было ясно, что уже пролилась чья-то кровь, и, видимо, не по своему собственному капризу Волк Ларсен с полураскроенным черепом перелетел через борт. К тому же недоставало и Иогансена. Это было знаменательно.
Я впервые спускался в каюту на баке и никогда не забуду того, что я увидел там, когда добрался до нее. Находясь на самом носу шхуны, каюта эта имела три стены, вдоль которых тянулись в два ряда двенадцать коек. Помещение было не больше отдельной каморки ночлежного дома, и, однако, в него было втиснуто двенадцать человек, которые тут и ели, и спали, и отправляли все свои надобности. Моя спальня дома совсем не была велика, и тем не менее она одна могла бы вместить в себе дюжину таких кают, а если принять во внимание ее высоту – и все двадцать.
Воздух был спертый, кислый, и при слабом свете качавшейся лампы я увидел, что все стены были увешаны сапогами, мокрыми куртками и всевозможным тряпьем, чистым и грязным. Все это раскачивалось, издавая странный шум, похожий на стук веток о крышу или о стену при ветре. Время от времени какой-нибудь сапог громко ударялся о стену, и хотя ночь была, в общем, тихой, тем не менее все время раздавался нестройный хор трещавших коек и переборок и какие-то странные звуки неслись из бездны под полом.
Но спавшие ничего этого, по-видимому, не замечали. Всего их там помещалось восемь человек. Спертый воздух был горяч от их дыхания, а до слуха доносились храпение, вздохи и бормотание, ясно говорившие об отдыхе, который получил, наконец, человек-животное.
Но спали ли они все в действительности? Все ли спали? И давно ли? По-видимому, Волк Ларсен затем и спустился, чтобы определить, кто из команды притворяется спящим и кто, может быть, только недавно заснул. И для решения этого вопроса он воспользовался приемом, который напомнил мне рассказ Боккаччо[39].
Он снял с крюка лампу и передал ее мне. Затем начал осмотр первых коек с правой стороны. Наверху лежал Уфти-Уфти, родом с Сандвичевых островов, великолепный матрос. Он спал, лежа на спине, и дышал тихо, как женщина. Одна рука его покоилась под головой, а другая лежала на одеяле. Волк Ларсен взял его руку и стал считать пульс. Это разбудило матроса. Он проснулся так же спокойно, как и спал. Тело его при этом не шелохнулось. Движение было только в глазах. Они широко раскрылись, большие и черные, и не моргая уставились в наши лица. Волк Ларсен приложил палец к его губам, чтобы он молчал, и глаза его снова закрылись.
На нижней койке лежал жирный, теплый и потный Луис, спавший непритворно и тяжело. Он неловко вытянулся, когда Волк Ларсен стал считать его пульс, и в течение одного мгновения лежал, опираясь только на плечи и пятки. Губы его раздвинулись, и он изрек следующую загадочную фразу:
– Кварта стоит шиллинг, но смотри в оба, чтобы трактирщик не подсунул тебе трехпенсового стаканчика за шесть пенсов.
Затем с тяжелым вздохом он перевернулся на другой бок.
Удовлетворенный этой честной репликой Луиса и глубиной сна Уфти-Уфти, Волк Ларсен подошел к двум следующим койкам, занятым, как мы увидели при свете лампы, Джонсоном и Личем.
Когда Волк Ларсен наклонился над нижней койкой, чтобы ощупать пульс Джонсона, я, стоя с лампой в руках, заметил, что голова Лича потихоньку приподнялась и свесилась над краем верхней койки, чтобы разглядеть, что происходило. Очевидно, он понял план Волка Ларсена и всю несомненность того, что будет уличен, потому что лампа мгновенно была выбита у меня из рук и каюта погрузилась во мрак. В то же мгновение он спрыгнул прямо на Волка Ларсена.
Первые звуки, донесшиеся после этого до меня, походили на шум борьбы быка с волком. Я услышал бешеный рев Волка Ларсена и отчаянное, кровожадное рычание Лича. По-видимому, немедленно вмешался в драку и Джонсон, и я понял, что его пресмыкательство перед Ларсеном за последние дни было хорошо обдуманным обманом.
Я был до такой степени потрясен этой схваткой в темноте, что прислонился к лестнице, дрожа всем телом, и не мог подняться по ней.
Мною овладело знакомое мне при всяких видах физического насилия чувство тошноты. Я не видел побоища, но ясно слышал звуки ударов – глухой стук, когда одно тело с силой ударяет другое. Кругом раздавались стоны копошившихся людей, тяжелое дыхание и короткие выкрики от внезапной боли.
Вероятно, в заговоре на жизнь капитана и штурмана участвовало несколько человек, потому что по усиливавшемуся шуму я мог заключить, что Лич и Джонсон были поддержаны некоторыми товарищами.
– Эй, кто-нибудь! Достаньте нож! – крикнул Лич.
– По голове его! – приговаривал Джонсон. – Выпустите-ка из него мозги!
После своего первого рычания Волк Ларсен не издал больше ни звука. Он мрачно и молча боролся за жизнь. Его положение было критическим. Сбитый с ног с самого же начала, он уже не мог встать, и я понял, что, несмотря на всю свою невероятную силу, надежды на спасение у него почти не оставалось.
О ярости их борьбы я получил наглядное представление: коснувшись мимоходом, они сбили с ног и меня, и я с трудом успел доползти до пустой нижней койки и таким образом убраться с дороги.
– Все сюда! – услыхал я крик Лича. – Мы его держим! Поймали!
– Кого? – спросили те, кто на самом деле спал, и проснувшись, не понимали, в чем дело.
– Кровопийцу-штурмана! – хитро ответил Лич, с трудом произнося слова.
Это сообщение вызвало крики восторга, и теперь Волку Ларсену пришлось бороться уже с семью сильными людьми; кажется, только Луис не принимал участия в схватке. Бак гудел как разъяренный улей, потревоженный вором.
– Эй, вы, что там у вас внизу? – услышал я крик Латимера сверху.
Он был слишком осторожен, чтобы спуститься в этот бушевавший под ним ад расходившихся страстей.
– У кого нож? Дайте мне нож! – умолял Лич, воспользовавшись наступившей вдруг тишиной. – Неужели же никто не даст мне ножа?
Однако большое число нападавших и повредило им. Они мешали друг другу, а Волк Ларсен, руководимый единой волей, достиг своей цели. Этой целью было пробраться к лестнице. Несмотря на полную темноту, я по звукам мог следить за его маневром. Только такой гигант, как Ларсен, мог сделать то, что сделал он, добравшись, наконец, до лестницы. Шаг за шагом он поднимался по ступеням лестницы, сопротивляясь всей куче людей, пытавшихся стянуть его назад, пока напоследок не выпрямился во весь рост.
Конец этой сцены я видел потому, что Латимер принес фонарь и стал светить им вниз через люк. Волк Ларсен почти добрался до верха, хотя он и был скрыт от меня массой уцепившихся за него тел. Эта гроздь людей извивалась, как паук, и ритмично качалась взад и вперед в такт качке судна. И, несмотря ни на что, шаг за шагом, с долгими промежутками, вся эта гроздь все-таки поднималась вместе с Ларсеном наверх. Один раз она заколебалась, готовая упасть, затем опять вцепилась в Волка Ларсена, и подъем продолжался по-прежнему.
– Кто это? – закричал сверху Латимер.
При свете фонаря я увидел его изумленное лицо.
– Я, Ларсен, – раздался придушенный голос из середины кучи.
Латимер протянул к нему свободную руку. Я увидел, что чья-то рука вырвалась из кучи тел к ней навстречу. Латимер потянул за нее, и следующие две ступеньки были уже взяты одним прыжком.
Потом поднялась и другая рука Волка Ларсена и ухватилась за край люка. Кучка людей отделилась от лестницы, все еще держась за своего ускользавшего врага. Постепенно они стали отваливаться, по мере того как Ларсен ударял их об острый край люка, а затем стал сбрасывать ногами, которыми он теперь получил возможность действовать. Последним отделился Лич, упав навзничь с самого верха лестницы прямо на своих распростертых внизу товарищей. Волк Ларсен и фонарь исчезли. Мы остались в темноте.
Глава XV
Со стонами и проклятиями матросы стали подниматься на ноги.
– Зажгите спичку, у меня большой палец вывихнут! – крикнул матрос Парсонс, смуглый, мрачный рулевой с лодки Стэндиша, на которой гребцом был Гаррисон.
– Поищи на бимсах[40], они там лежали! – сказал Лич, садясь на край той койки, где я притаился.
Послышалось чирканье спички, затем зажгли маленькую лампу, и она тускло осветила кучку босых людей, осматривавших свои ушибы и раны. Уфти-Уфти взялся за палец Парсонса, резко потянул его и вправил на место. В то же самое время я заметил, что пальцы у самого Уфти-Уфти разрезаны до кости. Он показывал всем свои раны, оскалив при этом в улыбке великолепные белые зубы, и объяснял, что рана произошла от того, что он изо всех сил ударил Волка Ларсена прямо по зубам.
– Так это ты сделал, черномазый? – воинственно спросил Келли, ирландец, первый раз отправившийся в дальнее плавание и бывший гребцом у Керфута. При этих словах он выплюнул изо рта вместе с кровью несколько зубов и вплотную приблизил к Уфти-Уфти свое разъяренное лицо. Канак прыгнул к своей койке и тотчас же обернулся, размахивая длинным ножом.
– Ах, да укладывайтесь же, наконец, спать! Честное слово, надоели вы мне, – вмешался Лич. Несмотря на молодость и неопытность, он, очевидно, был здесь коноводом. – Будет тебе, Келли! Оставь Уфти в покое! Как, черт побери, он мог узнать в этой адской темноте, что это был ты, а не Волк Ларсен?
Проворчав что-то, Келли подчинился, а Уфти-Уфти оскалил белые зубы в благодарной улыбке. Он был очень красивым существом: в мягких чертах его лица было что-то почти женское, а в больших глазах светилась задушевность, совершенно противоречащая его вполне заслуженной репутации ярого драчуна.
– Как ему удалось от нас удрать? – задал вопрос Джонсон.
Он сидел теперь на краю своей койки. Вся его фигура выражала крайнее уныние и безнадежность. Он все еще тяжело дышал. Во время схватки с него была сорвана рубашка; кровь из раны на щеке струилась на обнаженную грудь и сбегала по ноге на пол.
– Потому что это сам дьявол, как я вам уже не раз говорил, – ответил Лич.
При этих словах он вскочил на ноги и в отчаянии заметался по каюте. Слезы подступили ему к горлу. Он то и дело жалобно повторял:
– И ни один из вас не мог протянуть мне нож!
Но в остальных проснулся страх возможных последствий, и они не обращали на Лича никакого внимания.
– Но как он узнает, кто из нас нападал на него? – спросил Келли, подозрительно оглядывая всех вокруг. – Конечно, если только никто из нас не донесет…
– Он узнает это с первого взгляда, – ответил Парсонс. – Одного взгляда на тебя будет достаточно!
– Скажи ему, что доска на палубе поднялась одним концом и выбила тебе зубы, – засмеялся Луис.
Он был единственным остававшимся все время на койке и теперь ликовал, что у него не было ранений, которые выставили бы напоказ его участие в ночной схватке.
– Вот только подождите, он всему вашему каторжному сброду завтра сделает осмотр! – загоготал он.
– Скажем, что приняли его за штурмана, – предложил один.
– Я уже знаю, что сказать, – решил другой, – я скажу, что услышал во сне драку, вскочил с койки, получил тотчас же затрещину по челюсти и тогда разошелся и сам. Тут уж я не разбирал в темноте, кто кого и за что, а только бил напропалую.
– И что затрещину ты дал именно мне! – обрадовался Келли, и его лицо сразу просветлело.
Лич и Джонсон не принимали участия в разговоре, и было ясно, что товарищи смотрели на них как на обреченных, для которых нет более надежды. Некоторое время Лич терпеливо слушал, но, наконец, его взорвало.
– Надоели вы мне все! – закричал он. – Разини вы этакие! Меньше бы мололи языками да побольше бы работали руками, и все бы теперь было кончено. Ну, почему ни один из вас не мог сунуть мне в руку нож, когда я вопил о том, чтобы мне его дали? Тошно от вас! Дурака валяете, боитесь, что он убьет вас, если подвернетесь ему под руку? Сами хорошо знаете, что не убьет. Откуда ему достать других матросов? Что он дурак, что ли? Где он наберет команду? Разве каких-нибудь поселенцев с необитаемых островов, что ли? Вы ему нужны для дела, и нужны до зарезу. Кто будет грести или править на лодках и на шхуне, если вас не будет? Вот нам с Джонсоном действительно придется выносить на себе всю музыку. Ну, залезайте на койки и дрыхните! Я хочу тоже отдохнуть!
– Ладно, ладно, – ответил Парсонс, – может быть, он нас и не прикончит, но помяните мое слово, он с сегодняшней ночи будет хуже ледяной глыбы для всего экипажа.
Все это время я с тревогой ждал, как решится моя собственная судьба. Что со мной будет, когда мое присутствие откроется? Я, разумеется, не сумел бы выбраться отсюда, как это сделал Волк Ларсен. В это мгновение вдруг раздался голос Латимера:
– Сутулый! Старик зовет тебя.
– Его здесь нету, – отозвался Парсонс.
– Нет, я здесь, – сказал я, спрыгивая с койки и стараясь придать своему голосу такое выражение, точно ничего и не случилось.
Матросы в смущении посмотрели на меня. На их лицах изобразились страх и та злоба, которая рождается от страха.
– Иду! – крикнул я Латимеру.
– Нет, не идешь! – завопил Келли, выступая вперед и становясь между мной и лестницей. Правая рука его в это время сжалась, как бы готовясь душить. – Проклятый змееныш! Я заткну тебе глотку.
– Пусти его, – приказал Лич.
– Ни за что на свете! – последовал яростный ответ.
Лич на своей койке не шелохнулся.
– Говорю же тебе, пусти его! – повторил он.
На этот раз его голос был более решителен и зазвучал как металлический.
Ирландец заколебался. Я шагнул мимо него, и он отодвинулся. Подойдя к лестнице, я обернулся, чтобы в последний раз взглянуть на эти жестокие и злые лица, смотревшие на меня из полумрака. Во мне проснулось глубокое сочувствие к ним. Я вспомнил то, что говорил мне когда-то повар. Как Бог должен был всех их ненавидеть, если обрек их на такую жизнь!
– Поверьте, – спокойно сказал я, – я ничего не видел и ничего не слышал.
– Я же говорил, что он хороший парень, – услышал я, поднимаясь по лестнице, слова Лича. – Он терпеть не может капитана, так же как и мы с тобой.
Я нашел Волка Ларсена в каюте исцарапанным и окровавленным. Он ожидал меня и встретил своей странной улыбкой.
– Приступайте к работе, доктор, – сказал он. – Есть благоприятные признаки большой практики для вас во время этого плавания. Я, право, не знаю, как бы обходился без вас «Призрак», и если бы я мог найти в себе хоть какие-нибудь благородные чувства, то непременно сказал бы, что его капитан вам глубоко благодарен.
Я знал, как надо было пользоваться незатейливыми лекарствами и перевязочными средствами, имевшимися на «Призраке», и пока я грел воду на каютной печке и приготовлял все необходимое для перевязки, Ларсен все время ходил, смеясь, болтая и поглядывая на свои раны. До сих пор я не видел его обнаженным, и теперь был поражен его сложением. Культ тела никогда не был моей слабостью, но все-таки во мне было достаточно художественного чутья, чтобы оценить его пластическое телосложение.
Я был очарован линиями фигуры Волка Ларсена, его жуткой красотой. Я видел хорошо сложенных матросов на баке. Несмотря на могучую мускулатуру некоторых из них, у всех все-таки находился какой-нибудь недостаток. Здесь проглядывало недостаточное развитие, там чрезмерное; какое-нибудь искривление, нарушавшее симметрию; ноги были то слишком длинны, то коротки; то чрезмерно выдавалось какое-нибудь сухожилие или кость. Единственно, у кого линии тела обладали идеальной пропорциональностью, это у Уфти-Уфти, но его фигура была слишком женственна.
Волк Ларсен был воплощением мужественности. Он был почти божественно совершенен. При каждом движении мускулы его двигались и напрягались под атласной кожей. Я забыл упомянуть, что его бронзовый загар спускался только до плеч. Его тело – как у всех скандинавцев – было бело, как у самой красивой женщины. Когда он поднял руку для того, чтобы пощупать рану на голове, я мог наблюдать движение его бицепса[41], – он был похож на живое существо, спрятавшееся под белоснежным покровом. Это был тот самый бицепс, который чуть не выдавил из меня жизнь и раздавал направо и налево столько уничтожающих ударов. Я не мог оторвать от него глаз. Я стоял неподвижно и смотрел на него; антисептический[42] бинт развертывался в это время в моей руке, и кольца его падали на пол.
Ларсен заметил, что я смотрю на него.
– Бог хорошо вас вылепил, – сказал я.
– Разве? – ответил он. – Я сам часто об этом думал и дивился, к чему это?
– Цель… – начал я.
– Нет, полезность, – перебил он. – В этом теле все создано для пользы. Эти мускулы для того, чтобы хватать, терзать и разрушать те живые существа, которые попадутся мне на дороге. Но подумали ли вы о других живых существах? У них тоже мускулы, чтобы хватать, терзать и разрушать, но когда они становятся на моем пути, то именно я хватаю, рву и уничтожаю их. Вот этого нельзя объяснить целесообразностью, а принципом пользы для себя можно.
– Нельзя сказать, чтобы такое понимание было прекрасным, – протестовал я.
– Сама жизнь не прекрасна, – улыбнулся он. – Однако вы сказали, что я хорошо сложен. Теперь посмотрите вот на это.
Он крепко стал на ноги и уперся пальцами в пол каюты так, точно вцепился в него. Все мускулы на ногах напряглись: узлы, бугры, шары задвигались под кожей.
– Вот пощупайте, – сказал он.
Мускулы были тверды как сталь. В то же время я заметил, что все тело его напряглось. Мускулы мягко обозначились на бедрах, спине и вдоль плеч; руки слегка поднялись; их мускулы сократились; он согнул пальцы так, что они стали походить на когти. Даже выражение глаз вдруг изменилось: они приобрели зоркость, пристальность и тот огонек, с которым вступают в бой.
– Устойчивость, равновесие, – сказал он, мгновенно ослабляя напряжение и приходя в состояние покоя. – Ступни, чтобы цепляться ими за землю, ноги, чтобы твердо стоять, ну а что касается рук, ногтей и зубов, то они должны помогать в борьбе, чтобы убить и не быть самому убитым. Вы говорите: целесообразность. Нет, выгода, – это лучшее определение!
Я не стал с ним спорить. Я только что наблюдал в нем механизм борющегося примитивного зверя; это производило на меня столь же сильное впечатление, как и машины броненосца или трансатлантического парохода.
Принимая во внимание всю жестокость схватки на баке, я был удивлен незначительностью его ранений. Я горжусь, однако, тем, что ловко перевязал их. Кроме нескольких действительно серьезных ран, все остальное было не более как ссадины и царапины. Удар, полученный им перед тем, как он перелетел через борт, раскроил ему голову; рана была в несколько дюймов. Согласно его указаниям, я промыл и зашил эту рану, предварительно сбрив волосы около нее. Сильно пострадала и одна из его икр – казалось, будто она побывала в зубах у бульдога. Ларсен сообщил, что какой-то матрос ухватился за нее зубами в самом начале драки, да так и висел до тех пор, пока Ларсен не сбил его на самой верхней ступени лестницы.
– А вы ловкий парень, Сутулый, я убедился в этом, – начал Волк Ларсен, когда я закончил свою работу. – Как вы знаете, я опять остался без штурмана. Отныне вы будете стоять на вахте, получать семьдесят пять долларов в месяц, и все должны будут называть вас мистер Ван-Вейден.
– Я… я… ничего не понимаю в навигации, – пробормотал я. – Ведь вам это известно…
– Этого и не нужно.
– Право, я не претендую на такой высокий пост, – возразил я. – Я нахожу, что и в теперешнем моем скромном положении моя жизнь достаточно ненадежна. У меня нет опыта. Посредственность тоже имеет свои преимущества.
Он улыбнулся, как бы находя, что все уже покончено.
– Я не хочу быть штурманом на этом проклятом судне! – крикнул я с вызовом.
Его лицо приняло суровое выражение, и беспощадный огонек заиграл в глазах. Он подошел к двери каюты и сказал:
– А теперь, мистер Ван-Вейден, спокойной ночи.
– Спокойной ночи, мистер Ларсен, – ответил я едва слышно.