Loe raamatut: «Посмотри, отвернись, посмотри»

Font:

Глава первая. Полина

1

В коробке были книги. Они-то и привлекли мое внимание. Светоний, Плутарх. За ними старое издание Еврипида и рядом Анненский с «Книгой отражений». Я было решила, что владелица коробки – студентка-филолог, но возле Анненского лежал и «Шелкопряд», и Пратчетт с «Благими знамениями», и совсем уж внезапный Юрий Коваль с моим любимым «Недопёском».

Прищурившийся песец на обложке и три дурашливые сине-зеленые собаки над ним – последнее, что я помню.

Дальше – темнота.

Случилось бы то, что случилось, если бы я не остановилась, чтобы бросить взгляд на потрепанные книги?

Думаю, да.

Потому что эта история началась не с коробки. И даже не с моей лжи, которая и привела меня в итоге в чужой страшный дом.

Она началась с потрескавшейся оконной рамы, сквозь которую пробрался жучок.

Сентябрь. За восемь месяцев до темноты

Монтажников было двое. Первый, на вид немногим старше сорока, сражал потрепанным великолепием, словно ковровая дорожка в ведомственной поликлинике. Лысина его блестела. Подтяжки надувались на животе, как стропы, удерживающие воздушный шар. Он снисходительно поглядывал на меня, а встречу начал с насмешливого вопроса, есть ли дома взрослые. Эмма называет таких «хозяйственный жулик». Однако «жулика» порекомендовала мне она сама – бригада поменяла ей окна быстро и качественно, как и было обещано. К тому же бабушку подкупили их манеры.

– Полечка, ты не поверишь: эти вахлаки переобулись в прихожей.

– Эмма, сейчас все переобуваются. Даже врачи носят с собой бахилы.

– А один, между прочим, отвесил мне изысканный комплимент. – Бабушка, по своему обыкновению, меня не слушала. – Сказал, что я напоминаю ему балерину Анну Павлову. Утонченный нынче пошел монтажник… Это приятно. Ты должна сменить окна, милая, не спорь, это мой подарок тебе на день рождения! В прошлый раз я видела у тебя жука-древоточца. В один прекрасный день ты проснешься, потому что рамы превратятся в труху и стекла просто выпадут на асфальт! Бамц! Вдребезги! Может быть, какому-нибудь растяпе отрежет голову осколком… – мечтательно закончила бабушка.

В этом вся Эмма: щедрая, взбалмошная и несколько кровожадная. Возражать бессмысленно. Кстати, день рождения у меня в июле.

Старые деревянные рамы и впрямь изветшали. Зимой вздыхали и присвистывали, как беззубый старик. Летом в них роилось мелкое насекомое племя – какие-то крошечные муравьишки, букашки, – «тля мимолетная», говорит про таких Эмма.

Иногда я находила тлю мимолетную в сахарнице или в вазочке с печеньем. Кое-кто обживал карманы моего пальто.

Это пальто – драповое, сумрачно-серое, тяжелое, как рыцарские доспехи, – много лет висит на плечиках портновского манекена возле гардероба. В сумерках оно неизменно напоминает мне призрака, который вышел из стены и остановился в растерянности, позабыв, куда намеревался идти. Старенькое привидение с провалами в памяти.

Я люблю эту вещь за трогательную нелепость. Купила в секонд-хенде много лет назад. Спустилась в крошечный подвальчик и сразу увидела его. Грустное и одинокое, пальто стояло в углу, как неприкаянная лошадь, и было ясно, что ему очень много лет. Большинство моих ровесников не видели мультфильм «Варежка». Но я из тех выросших детей, что навсегда травмированы девочкой и ее маленькой собачкой. Мне требовалась зимняя обувь, денег было в обрез. Однако ушла я в обнимку со старым драповым пальто. Те, кто всегда берет в магазине одинокие бананы из ящика, меня поймут.

С тех пор пальто живет в моей квартире – нечто среднее между домашним питомцем и молчаливым укором. Носить его невозможно: оно ложится на плечи тяжестью всех скорбей мира. Я рассовываю по его карманам сигаретные пачки и втыкаю в отложной воротник свои броши.

Второму монтажнику было на вид около тридцати. Мне показалось, он как-то растерялся, увидев меня, но я списала его замешательство на то, что Эмма с ее причудливым воображением соткала для меня развесистую биографию. С нее сталось бы рассказать, что я – карлица из циркового шоу.

Проведя мастеров в комнату, я укрылась на кухне. Для работы мне нужны только ноутбук и тишина, но было ясно, что тихо в ближайшее время не будет.

От чужой повести меня отвлек негромкий стук в дверь. Младший из работников попросил попить.

Пока я наливала воду, он смотрел на меня не отрываясь. Про другого человека я бы сказала «пялился». Но его взгляд был внимательным и как будто чуточку недоумевающим.

– Я вам кого-то напоминаю? – не выдержала я.

– Да, – кивнул он. – Мою жену.

– Вы давно женаты?

– Я не женат, – с улыбкой ответил он.

В первую секунду я опешила, потом рассмеялась. Старый как мир подкат, скажете вы, того же рода, что и вопрос: «Вашей маме зять не нужен?» Возможно. Но, видите ли, у него была, если можно так выразиться, вполне серьезная улыбка. Он смотрел на меня мягко и в то же время с такой уверенностью, что это даже вгоняло в оторопь.

– Боюсь, вы опоздали, – сказала я, сохраняя шутливый тон. Хотя мне уже тогда было ясно, что все это выходит за пределы шутливого флирта с симпатичной молодой хозяйкой квартиры в надежде на чаевые или, чем черт не шутит, необременительный романчик. – Я замужем.

Мы развелись с Димкой пять лет назад. Вряд ли Эмма успела посвятить незнакомых людей в обстоятельства моей семейной жизни. В таких вопросах она щепетильна.

Парень покачал головой:

– Это не имеет значения.

– Неужели?

– Да.

Повисло молчание.

– Мне нужно работать, – сказала я наконец, скрывая смущение и, пожалуй, испуг. Мне пришло в голову, что за этой поразительной самоуверенностью может таиться что угодно.

Он улыбнулся, тщательно вымыл стакан и поставил на сушилку, безошибочно определив, где нужный шкафчик. Уходя, он бросил взгляд на подоконник и заметил на нем черного жучка.

Прежде чем я успела сказать: «Не надо, не трогайте его!», он шагнул к насекомому и осторожно сгреб в ладонь. Затем исчез. Хлопнула входная дверь.

Через окно я наблюдала, как он появился перед подъездом, огляделся, выбрал самый зеленый клочок земли во дворе, присел на корточки и бережно спустил невидимого сверху жучка в густую траву.

Я почему-то ждала, что, вернувшись, парень снова заглянет на кухню. Но этого не произошло. Монтажники трудились несколько часов без перерыва, а около четырех старший позвал: «Хозяйка, принимай работу».

Младший исчез. Я похвалила новые окна, в которых ничегошеньки не понимала, расплатилась с толстяком и вернулась к рукописи. Но вскоре в дверь позвонили.

Когда я открыла, парень протянул мне маленькую ярко-оранжевую тыкву. В нее, как в вазу, были воткнуты разноцветные герберы.

Впервые вижу человека, который при первом знакомстве дарит девушке тыкву.

И это было, черт возьми, очаровательно.

– Мисевич, – сказал он все с той же едва уловимой улыбкой.

– Что, простите?

– Моя фамилия – Мисевич. Антон Мисевич. А ваша?

– Журавлева.

– Ваша красивее, – подумав, решил он. – Не будем менять ее на мою. – И прежде, чем я успела что-то сказать, попрощался и сбежал вниз по лестнице.

Я пожала плечами и пробормотала: «Нахал». Тыква лежала в моей ладони, гладкая, солнечная, и, казалось, грела мне пальцы.

2

Антон переехал ко мне три недели спустя. Я не склонна к опрометчивым решениям. Но он заразил меня своей уверенностью в том, что мы должны быть вместе. «Кажется, я понимал это еще до того, как тебя увидел, – признался он однажды. – С самого утра было чувство, будто что-то произойдет».

Что я знала о нем, когда он перевез свои вещи?

Что ему тридцать три. Что он никогда не был женат и у него нет детей. Вырос в маленьком городке под Новосибирском. Не поддерживает никаких отношений со своей семьей. Жил в Санкт-Петербурге, но два года назад решился на переезд в Москву – по его словам, исключительно из-за климата. «Странный город, – как-то сказал он, вспоминая Питер. – Сначала я его совсем не понял, а потом незаметно полюбил. Поедем туда по весне?»

Он мало говорил, но много делал. Кое-какие мелочи в квартире требовали ремонта, и он исправил все до единой. Из крана в душе то и дело начинала течь грязная вода. На мои жалобы ЖЭК не реагировал, а Антон заставил их шевелиться. Он дарил мне цветы и сам менял воду в вазе. Заказывал еду, а когда на меня свалился срочный проект, присылал смешные напоминания, чтобы я не забывала поесть. Он так откровенно мною любовался, что в первые дни я не могла поверить, будто он это всерьез.

3

– Наконец-то наша сиротка нашла себе родительскую фигуру. И втюрилась со всем пылом измордованного сердечка.

Ксения закинула ногу на ногу, затянулась и медленно выпустила струйку дыма.

В своих формулировках она безжалостна. Впрочем, у меня было время привыкнуть.

В школе я не считалась серой мышкой или тихоней, но мне всегда было интереснее одной, чем с компанией, – если только речь не шла о друзьях моих родителей. О, этот мир взрослых ироничных людей! Вино, сыр, синеватый дым над вином и сыром; кто-то начинает цитировать Бориса Рыжего, и ему откликаются строками Янки Дягилевой. Я благоговела перед этими людьми. Готова была слушать часами их изысканный трёп. Выучила наизусть «Ночью черниговской с гор араратских» – потому что один из папиных приятелей как-то заметил, что это величайшие стихи гения двадцатого века.

Когда я выросла, мне уже не казалось, что Чичибабин – гений. Но Борис с Глебом и их лошадки, достающие шерсткой ушей до неба, остались со мной.

Кто я была такая? Девочка, росшая как трава, без всякого присмотра и ограничений. Я обожала «Рамштайн» и знала наизусть все песни «Линкин Парк». Много лет спустя гибель Честера Беннингтона переживала как личное горе.

Джинсы, свитер. В кармане копеечный сотовый – не потому что родители экономили, а потому что они не придавали всем этим игрушкам никакого значения. Я носила армейские берцы на подошве толщиной с буханку и каждую неделю рисовала на себе новую татуировку – одну из тех, что украшали тело моего кумира Честера.

Однажды мама заметила сине-красные всполохи на моих запястьях.

– Милая, что это? – рассеянно спросила она.

Я ответила, что это дань восхищения вокалистом моей любимой группы.

Некоторое время мама рассматривала мои тощие лапки.

– Безобразие, – сказала она наконец. – Грязно, неэстетично… Существуют специальные маркеры для временных татуировок. Я поищу.

В этом вся мама! Неделю спустя я стала счастливой обладательницей коробки с пятью маркерами, а на моих руках надолго поселились разноцветные карпы кои.

Говорили ли про меня, что я со странностями? Кажется, нет. Но я держалась особняком, а держаться особняком в седьмом классе означает, что ты – из племени изгоев.

Ксения была королевой класса. Девочка-со-своей-свитой. Мини-юбка, замшевые сапоги – розовые, подумать только! Ее задевало, что я не только не признаю ее главенства, но и вообще не слишком интересуюсь табелью о рангах.

Она попыталась натравить на меня своих подпевал – так, слегка. Что-то вроде тестового покусывания, проверки материала на прочность. Я огрызнулась, а когда на меня насели, пустила в ход кулаки.

Этого от меня не ожидали.

Одноклассникам не было известно, какое участие принимали в моем воспитании мамины младшие братья. Я – единственный ребенок в довольно большом разветвленном семействе, и на мне отрабатывались педагогические приемы. «Тычь в нос кулаком», – учил Сева. «Коленом двигай в пах!» – показывал Паша. «Всегда бей первая!»

Один из моих обидчиков удрал с окровавленным носом, другому я разбила губу. Случился скандал. Родителей вызвали в школу. Мама вежливо побеседовала по телефону с завучем, пообещала, что явится ровно в шесть, и, положив трубку, мгновенно забыла об этом разговоре. Я даже не уверена, что она знала адрес школы.

А отец всегда был противником системы. «Я готов прийти к ним только с динамитной шашкой», – заявлял он, воинственно колотя вареным яйцом о столешницу.

Администрация школы растерялась. Дело спустили на тормозах, а Ксения Архипова неожиданно для всех объявила, что теперь я под ее защитой.

Она мастер неожиданных ходов.

Ксения буквально продавила идею нашей дружбы. Насильно взяла меня под крыло. Сначала я удивлялась, но со временем открыла, что рядом с ней действительно интересно.

Она была умна, зла, наблюдательна, избалована матерью-одиночкой, навсегда признавшей превосходство своей красивой дочери, и невообразимо ленива. Больше всего ей нравилось валяться на диване, курить и запоем смотреть сериалы. Она показала мне массу отличных фильмов. Иногда на Ксению находил стих, и мы отправлялись гулять в неизведанные места. Заброшенные стройки, промзоны, парки с руинами… Я тогда увлекалась фотографией. Остались снимки: белокурое эфирное создание в платьице и туфельках на каблуках (Ксения не признавала другой обуви) сидит на ступенях цеха. Кирпичи, лопухи, выбитые стекла – мрачная картина разрушения и запустения. И среди всего этого – райская птичка. Чудовищная банальность! Но в то время мы были юными и не пугались банальностей.

В двадцать два я выскочила замуж за однокурсника. Год спустя стало ясно, что мы отличные друзья, но никудышные супруги. Развод почти ничего не поменял в наших отношениях, разве что мы разъехались по своим квартирам. Димка иногда забегает к моим родителям – просто поболтать. Я вожу в театр его бабушку. Из нас получились добрые приятели – лучший итог неудавшегося брака.

По неизвестной причине Ксения на дух не переносит моего бывшего мужа. В день, когда мы расписывались, у нее случилась истерика, и после загса мне пришлось отпаивать ее водой.

«Ты с ним будешь несчастна!» – рыдала она.

Я ни дня не была несчастна за весь следующий год. По-моему, это всерьез ее злило.

– Со всем пылом измордованного сердечка! – нараспев повторила Ксения.

Теплым осенним вечером мы сидели на ее балконе. Я – в джинсах и футболке, Ксения – в розовом шелковом халатике, отороченном перьями.

Из института ее отчислили на третьем курсе. Все эти годы Ксения перебивалась случайными подработками. На деньги, которые ей платили, не прокормишь даже морскую свинку, и довольно долго источник ее доходов был для меня загадкой, пока меня не просветила Эмма. «Дорогая, твоя подруга живет за счет любовников».

Ее нынешний бойфренд требует, чтобы к его приходу Ксения всегда выглядела шикарно, а поскольку он из тех мужчин, вкусы которых сформированы порнофильмами восьмидесятых, шик в его представлении отдает провинциальным борделем.

– И кем же, по-твоему, оно измордовано? – спросила я и тоже закурила.

– Твоими драгоценными мамочкой и папочкой, разумеется. – Ксения протянула руку за бокалом, отпила вино и раздраженно щелкнула пальцами: – Почему ты вечно куришь, как зэк на лесоповале? Сигарету нужно зажимать между указательным и средним!

– А я как держу?

– Как дротик!

– Мне так удобнее. Кстати, помнишь одну из заповедей: не наезжай на родителей друзей своих?

– Твоих родителей надо пороть по субботам. Из-за них ты связалась с альфонсом!

Я засмеялась.

– Что ты ржешь? – недовольно спросила Ксения. – Даже если он покупает продукты, это ничего не значит. Ему требовалась свободная хата с бескорыстной дурой. Пацан нехило сэкономил на съеме московской квартиры.

– Он жил в общежитии.

– Разумеется! Он же нищеброд.

– А по-моему, он отличный парень, – весело возразила я.

– Все из-за твоих папа и маман, – гнула свое Ксения.

Папа преподает в московском вузе, мама занимается редактурой. Я выросла среди кип чужих рукописей, испещренных ее пометками, – в детстве эти значки казались мне загадочными, как пляшущие человечки. Все были уверены, что я пойду по ее стопам. Так и случилось.

Мои родители – добрые, снисходительные, веселые и беззаботные.

Вам кажется, что о таких можно только мечтать?

А теперь прибавьте к этому, что их может обмануть любой проходимец. Что мама не умеет платить за электричество, а папа так и не научился включать стиральную машину. Коридоры в их квартире состоят из напластований векового хлама. Среди этой рухляди я однажды встретила бродячего кота, который кинулся ко мне с криком облегчения, словно заплутавший в лабиринте пещер Том Сойер. До сих пор не знаю, как он туда попал. В тот же день я пристроила его к старушке этажом ниже. Думаете, мои родители поинтересовались судьбой исчезнувшего животного? Полагаю, они даже не знали, что он завелся в их доме.

Папа с мамой – беззаботные дети в обличье взрослых, прилетевшие в наш мир с острова Нетинебудет. И все бы ничего, но зачем-то эти дети родили себе собственного ребенка.

Все мое детство я купалась в свободе, которую мои сверстники и вообразить не могли. Если бы я сказала маме: «Сегодня я переночую на крыше», мама ответила бы: «Не забудь зонтик, ночью обещали дождь». Я могла читать любые книги, брать для своих затей что угодно. Шалаш из маминой шубы? Пожалуйста! Выкурить папину сигару, потому что я играла в индейцев и мне потребовалась трубка мира? Ради бога!

После переговоров с бледнолицыми меня полчаса рвало над унитазом.

Я довольно рано догадалась, как беспомощны мои родители. Они ходили на работу, занимались Серьезными Взрослыми Делами, но за пределами своих маленьких мирков – издательства у матери, института у отца – оба были мало приспособлены к жизни. Папа трижды отдавал зарплату уличным мошенникам. Мама заливала соседей столько раз, что я сбилась со счета. Деньги утекали, как вода сквозь перекрытия, и со мной оставалось только ощущение противной сырости и понимание, что мы опять влипли.

Когда я подросла, меня стали отправлять на переговоры с внешним миром. Участковый, вызванный среди ночи на шумную пьянку в нашей квартире, разгневанные соседи, продавцы, приемщицы в химчистке, таксисты, школьная администрация – со всеми этими людьми должна была договариваться я. Родителям это было не по душе, и они перекидывали неприятную обязанность на мои плечи.

Разве не для этого рожают детей?

Со мной не делали уроков. Ко мне в школу никто не приходил на родительские собрания. Я научилась готовить очень рано и сразу на всю семью, потому что мамина стряпня была попросту несъедобной. Мама завтракает и обедает сигаретным дымом, а вопрос пропитания остальных членов семьи ее никогда не тревожил.

В нашей большой семье почти нет по-настоящему взрослых. Дядя Сева – безработный музыкант. Дядя Паша – поэт без единой опубликованной книги. Папина старшая сестра Анюта – престарелая рокерша, автостопщица и неудачливая художница; когда приходит весна, она, подобно Снусмумрику, снимается с места и уходит бродить по свету. В промежутках между скитаниями она родила двоих детей. Правда, оба – копия матери, так что моим кузенам пришлось легче, чем мне. Сейчас один из них приторговывает шмалью на Гоа, а второй где-то на юге строит хиппи-коммуну, что бы это ни значило.

Так что отчасти Ксения права. Мне двадцать девять, и я вздрагиваю от любого звонка, над которым высвечивается «мама» или «папа», потому что мне опять придется разгребать чужие проблемы.

Я очень их люблю. Они чудесные, милые, добрые люди. Вот только они делают мою жизнь невыносимой.

На этом семейном фоне любой, кто возьмет на себя заботу обо мне, покажется ангелом. Вот я и попалась в объятия приезжего прохиндея.

Так считает моя подруга.

– Давно пора вас познакомить, – сказала я.

– Что я, альфонсов не видела? Я ему нагрублю, тебе будет неловко. Не хочу тебя расстраивать, моя бедная страшненькая дурочка.

Она перегнулась через стул и поцеловала меня в щеку.

Но когда Антон и Ксения познакомились, все сложилось не так, как ожидалось.

– Господи, тебе опять несказанно повезло, – сказала Ксения с нескрываемым раздражением.

Мы только что вышли из подъезда после небольших дружеских посиделок: я, Антон, Ксения и еще одна семейная пара. Друзья заболтались с Антоном, а я пошла проводить подругу – она живет в соседнем квартале.

Был конец октября. Ветер то стихал, то вновь усиливался, и листья торопливо летели мимо нас, будто спеша скорее упасть и тем самым завершить, наконец, всё длящуюся и длящуюся осень. Сколько вместили прошедшие два месяца! Знакомство с Антоном, его переезд ко мне… Мы с ним успели сгонять в Дивеево – оказалось, он отлично водит, – и уже обсуждали, не завести ли кота. Жизнь, которая текла неторопливо, вдруг ускорилась и понеслась.

– У твоего Мисевича только один недостаток. – Ксения перешагнула через лужу. – Ну, кроме того, что он неотесанный, но это поправимо.

– Какой же?

– Он слишком сильно в тебя влюблен.

Она окинула меня выразительным взглядом, в котором недоумение смешалось с презрением, и подняла одну бровь, как бы спрашивая, чем такое жалкое существо заслужило столь теплое отношение. Я рассмеялась.

– Самый большой его недостаток – он не умеет нормально мыть посуду.

Антон перевез ко мне свой нехитрый скарб. Кружка и две тарелки заняли место на полке. Но спустя неделю он уже пил кофе из моей чашки.

Я не возражала.

Чашка – подарок Эммы. Бабушка могла преподнести только вещь такую же изящную, как она сама. Тонкий английский фарфор, до того белый, что даже голубоватый. И по этой едва уловимой голубизне рассыпаны нежные первоцветы – синие пролески.

Когда сонный Мисевич сидит с утра за кухонным столом и лелеет хрупкую чашку в ладонях, у меня от умиления тает сердце. Чашка узкая, глубокая, и он никогда не отмывает ее до конца: на донышке остается коричневатый кофейный круг. Кажется, его лапа попросту не помещается в ней. Или же он боится, что застрянет, как те обезьянки, которых ловят на банан в банке, привязанной к дереву: засунув лапу и схватив банан, они уже не догадываются разжать кулак – и остаются в ловушке.

– Я не мою посуду, – не моргнув глазом, сказала Ксения. – Даже не знаю, кто этим занимается. Как сказала бы твоя сумасшедшая бабуся, приличной женщине не пристало заботиться о низменных вещах.

Даже в нашей шумной безалаберной семье, среди этого сборища инфантильных чудаков моя бабушка Эмма сияет недосягаемой звездой. Притча во языцех, неиссякаемый источник семейных мемов. Вообще-то она – двоюродная сестра моей родной бабушки, но из всех членов семьи именно с ней у меня наиболее близкие отношения, – возможно, потому что Эмма – единственная, кто никогда не создавал мне проблем.

Она трижды была замужем: сначала за известным художником, потом за дипломатом, и, наконец, проводила в последний путь светило медицины. Между прочим, в честь светила назван переулок, а на доме, где он жил, висит памятная доска.

В наследство Эмме досталась просторная квартира в этом самом доме, которую моя безумная бабушка ухитрилась прокутить. С тех пор выражение «транжирит, как Эмма» поселилось в семейном лексиконе.

Десять лет назад, похоронив супруга, бабушка объявила, что ей необходимо утешиться. Она отправляется в путешествие. С любимой подругой, чтобы не тосковать одной.

Тогда мы не придали этому значения. Лишь после ее возвращения выяснилось, что Эмма продала унаследованную недвижимость и промотала все деньги. Слава богу, от мужа-дипломата у нее осталась небольшая двушка в Сокольниках. («Я всегда говорила: несколько браков полезнее для женщины, чем один», – заметила Эмма.)

Время от времени мы развлекаемся, гадая, как две старушенции ухитрились просадить трехкомнатную квартиру на Плющихе. Эмма на все расспросы отвечала скупо и туманно. Известно, что подруги уехали в Ниццу, но далее следы путаются. Что сокрыто от нас? Темнота клубов и лоснящиеся стриптизеры? Зеленое сукно игрального стола? Отдается ли их великолепный кутеж в ушах Эммы топотом лошадей, несущих на спине маленьких злых жокеев, и криками публики, сделавшей ставки?

Мы почти дошли до подъезда, где живет Ксения.

– Кстати, а что у Антона за семья? – спросила она.

– Не знаю. Он с ними в ссоре. До завтра!

Я пыталась уйти, но не тут-то было. Она ухватила меня за рукав пальто:

– Что за ссора? По какому поводу?

– Ксения, я понятия не имею, правда. Мне пора, Антон будет беспокоиться!

– Хоть намекни!

Мне с трудом удалось отвязаться от нее. У Ксении нюх на чужие тайны. Если хочешь дружить с ней, ты весь должен быть как на ладони вместе с любыми секретами, потому что даже чужие секреты – это тоже часть тебя. Наш короткий прощальный диалог уничтожил всю безмятежность этого вечера. Не из-за того что она насела на меня. А потому что мне и самой не давала покоя мысль о семье Антона.

Все, что я знаю: он провел детство под Новосибирском.

Но кто его отец с матерью? Отчего он перестал общаться с ними? На мои расспросы Антон всегда кратко отвечал: «Мы поссорились». Однажды я рискнула уточнить, что послужило причиной, и получила в ответ: «Так вышло».

Это был красный флажок: «Не заходи дальше».

Антон не сердился, нет. Не упрекал меня, что я лезу не в свои дела. Он просто обрывал все разговоры о близких.

В доме моих родителей висят портреты маминой прабабки и прадеда. Наше семейное древо насчитывает восемь поколений. Жизнь каждого известна в подробностях – почти все женщины были образованны и вели дневники. Мамина ветвь – старомосковская, папина – казанская.

Я – плоть от плоти своей семьи. У меня мамина рассеянность, папина летучая вспыльчивость. Он сердится, а через минуту уже смеется. Я ощущаю свой род, уходящий в глубину времен. Но самое главное – я постоянно чувствую своих. Будто внутри меня разворачивается Карта Мародеров, по которой перемещаются фигурки: папа, мама, Эмма, Сева с Пашей…

Каково жить, когда ты совсем один?

И что это за ссора, из-за которой человек прекращает отношения со всем своим кланом?

Я знаю немало подобных историй. В одной семье не поделили наследство. В другой старшее поколение своим деспотизмом так отравило жизнь младшим, что те решили оборвать все связующие нити. Но никто не делал из этого тайны.

Что скрывает мой любимый?

Когда я вернулась, Антон домывал посуду за гостями. Я подняла чашку на свет, увидела чайный круг на донышке и улыбнулась. Мысли о чужих секретах вылетели у меня из головы.

В конце концов, это совершенно не мое дело.

Полгода спустя

– Это совершенно не твое дело! – отрезала Ксения. – У него может быть тысяча причин не обсуждать с тобой больную тему.

Весна выдалась ранней. Мы с подругой много гуляли. Во время одной из таких прогулок я поделилась тем, что не давало мне покоя все эти месяцы.

В остальном все было хорошо. Зимой спрос на замену окон падает, но не исчезает. Антон чаще бывал дома, но мы не мешали друг другу: он тихо читал или занимался хозяйством, пока я редактировала тексты.

В ноябре мы смотрели сериалы. В декабре бурно отпраздновали Новый год вместе с моей семьей. Антон смеялся над папиными шутками, галантно ухаживал за мамой и вежливо кивал, слушая, как Сева с Пашей обсуждают голубой период в творчестве Пикассо. Его немногословность и мягкий юмор всем пришлись по душе. Январь мы провели в путешествиях, в феврале валялись с вирусом, в марте неожиданно расписались, решив, что отлично подходим друг другу. В апреле на Антона навалились заказы, а я как раз закончила большой проект.

Тогда же я начала бегать. Сначала в своем квартале. Потом разведала маршрут до парка. Правда, эта дорога вела через район, где новостройки теснились, как иглы в подушечке у вышивальщицы. Но я привыкла. Мне стали даже нравиться распахнутые подъезды, мимо которых я пробегала. От них пахло краской и необжитым жильем. Время от времени из машин выгружали перед ними скарб новых хозяев, и за несколько секунд я успевала рассмотреть фрагмент чужой жизни: кресла, торшеры, связки книг, фикус в горшке, который хозяйка любовно несла на руках, как кота, не доверяя грузчикам.

Работы было немного, на два-три часа в день. Я взялась учить французский и пересмотрела кучу глупых сериалов.

Ксения обзывала меня бездельницей.

Но мои навязчивые мысли точно были порождены не бездельем.

Я сказала – всё было хорошо?

Всё было бы хорошо, если бы не молчание Антона о его семье.

Сначала этот секрет казался мне не крупнее хомячка. У тысяч людей есть проблемы с родителями, так почему бы моему мужу не быть из их числа. Но чем упорнее молчал Антон, тем быстрее росла его тайна. К апрелю она превратилась в слона посреди комнаты, которого ее обитатели изо всех сил пытаются не замечать. Почти любая тема, которую мы обсуждали, рано или поздно выводила нас к его корням – и тут возникала заминка. Мы делали вид, будто ничего не происходит. Но у меня каждый раз оставалось чувство, что мы едва протиснулись между стеной и слоновьим копытом.

Дважды я подступалась к Антону с серьезным разговором. Дважды он резко отвечал: «Я не буду это обсуждать». После второго раза рассердился по-настоящему. Я видела, что он готов собрать вещи. Пришлось извиниться и пообещать, что я больше не подниму эту тему.

Но слон никуда не делся. Он по-прежнему занимал половину комнаты.

На солнечном пригорке вылезла мать-и-мачеха. Вся земля была усеяна ее сплюснутыми цветками.

– Зачем ты пристаешь к человеку? – непонимающе спросила Ксения. – Думаешь, раз он живет с тобой, то обязан распахивать душу по первому требованию?

– Не в этом дело!

– А в чем же? – Она без улыбки взглянула на меня. – Честное слово, ненавижу это избитое выражение про нарушение чужих границ. Тычут им всюду, куда ни сунься. Но именно этим ты и занимаешься: нарушаешь чужие границы. Как одержимая. Почему тебя так волнует его семья?

– Семья здесь ни при чем!

– Тогда я вообще ничего не понимаю.

Я сорвала цветок и принялась вертеть его в пальцах.

– По словам Антона, я – самый близкий для него человек. Слушай, мы поженились!

– Ну и что?

– Если я самый близкий человек, почему он не обсуждает со мной то, что мне важно? Может, я тогда не самый близкий?

Ксения прищурилась:

– Я тебя не узнаю. Это точно ты, а не школьница с сахарной ватой в голове?

Она больно ткнула меня палочкой за ухом. Я ойкнула:

– Прекрати!

– Нет, это ты прекрати! Несешь какой-то претенциозный бред.

Соцветие рассыпалось на мягкие желтые иголочки. Я вспомнила книгу, которую редактировала; там говорилось, что с латыни мать-и-мачеха переводится дословно как «кашлегон муконосный». Муконосный – из-за нижней стороны листьев, будто присыпанных мукой.

– Ну хорошо, – решилась я. – Послушай, должна быть очень веская причина для того, чтобы прекратить отношения со своей семьей. Ты согласна?

– С этим – согласна.

– Например, его родители – жестокие люди, которые плохо с ним обращались.

– И что дальше?

– Или это не Антон, а его семья оборвала с ним все связи… – Я начала говорить медленнее, тщательно подбирая слова. – Потому что он совершил… Что-то такое… Непростительное…

Ксения изумленно взглянула на меня.

– Что, например?

– Я не знаю! Что угодно! Но вдруг за его нежеланием говорить о своей семье стоит что-то… страшное. Поэтому он мне и не признается!