Loe raamatut: «Знак Истинного Пути»

Она забыла, где садится солнце – на востоке или на западе. Эта мысль ужаснула ее. Господи, она не может вспомнить, где садится солнце! Такое просто невозможно! Почему-то именно сейчас, когда она уже почти падала от усталости, от страха, охватившего ее, от боли, пронизывающей от локтей до коленок, стало неимоверно важно, где садится солнце. На востоке или на западе? Куда же она бежит?!

Она подняла глаза к небу и на мгновение увидела не солнце, а луну – темную, рваную, с глубокими провалами в середине диска. Зажмурила в ужасе глаза, а когда открыла – луна исчезла. Морок, только Морок.

Солнце садилось за горизонт – огромный красный полукруг с неровными краями. Так рисуют дети. Дети! Она захохотала, остановившись на краю леса и глядя на солнце. Смех ее прозвучал дико и резко в совершенно пустынном месте.

Никого. Она уже поняла: здесь никого нет. Нет ни деревни, ни села, про которые шептала та старуха, шепелявя и коверкая слова. Она ошиблась, и все зря. Ее никто не спасет.

Она опустилась на колени, глядя прямо на красный диск, не замечая, что по избитому лицу текут слезы. Боль резко пронзила ее, она схватилась за живот и закричала. Но потом вспомнила, что кричать нельзя, и зажала рот рукой. Они идут за ней, и, наверное, они уже рядом. Лучше она сдохнет здесь, совершенно одна, чем с ними. И тем более – с ним. Вспомнив про него, она вскочила, потому что страх придал ей сил, и потащилась вдоль леса, хромая и постанывая от каждого шага.

Она уже поняла, что не спасется, потому что та старуха ошиблась, и здесь нет ни села, ни даже маленькой деревни, и никто не придет на помощь и не защитит ее от этих людей. Она попыталась молиться, но помешала боль, опять растекающаяся по телу, сначала слабо, потом все сильнее и сильнее. Она упала на теплую траву, попыталась съежиться в клубочек, незаметный клубочек, и слиться с землей, надеясь, что боль станет меньше. Но легче не становилось. Тогда она заставила себя встать на колени и посмотреть на солнце. Мелькнула мысль, что сейчас она умрет, но почему-то это было не так важно, как то, что она не может вспомнить, где же садится солнце.

И тут послышались голоса. Она замерла, прислушиваясь, по-прежнему стоя на коленях, надеясь, что показалось… Но ей не показалось, голоса приближались. «Господи, нет! – взмолилась она отчаянно. – Только дай мне умереть сейчас, не попасть к ним! Господи, пожалуйста!»

Словно услышав ее мольбу, боль начала разрывать ее изнутри так, что она закричала, не помня себя, и повалилась наземь. На какое-то время сознание исчезло, перед глазами встала темнота. А когда темнота рассеялась, она увидела две фигуры, склонившиеся над ней, и услышала незнакомые голоса. И прежде чем окончательно провалиться в боль, из которой не было возврата, последним краешком ускользающего сознания она успела вспомнить, что солнце садится на западе.

Глава 1

Декабрь

Мезальянс – красивое слово. Когда-то около дома, где жили Наташа с Олегом, стояли несколько киосков, в просторечье называемых с незапамятных времен «комками». Каждый из этих «комков» носил свое название – как правило, отражающее степень освоения хозяином русского языка. Зависимость, как заметила Наташа, была обратно пропорциональной: чем звучнее и пафоснее название, тем больше вероятность того, что человек, обзывавший свой несчастный киоск, не понимал смысла слова. В результате простенькая «Вера» с небольшим ассортиментом сигарет соседствовала с «Императором», а рядом притулились «Парнас» и «Багратион». Но больше всего Наташе нравился крайний, слегка скособоченный киоск с гордым названием «Мезальянс». Каждый раз, проходя мимо него, она вспоминала слова матери, сказанные перед ее свадьбой с Олегом. «Боже мой, Наташа, – говорила мать, строча ножом по очищенной вареной картофелине, – ты понимаешь, что это мезальянс? Ты – учительница, то есть интеллигенция, а твой Олег кто такой?» – «Вшивая из нее интеллигенция», – ворчал в ответ отец, симпатизировавший Олегу.

Поначалу, вспоминая тот диалог, Наташа улыбалась. И в самом деле смешно – какие из них интеллигенты, если мать с отцом сами еле-еле образование получили, всю жизнь прожили под Рязанью и только Наташу смогли выучить хоть чему-то! Однако отчасти слова матери были справедливы. И это понимали все, и сам Олег тоже не раз говорил, что жена ему досталась «не по ноздрям». Они даже над этим смеялись – до развода. Потом стало не до веселья.

А теперь – Наташа не смогла удержаться от нервного смешка – ее второй брак тоже обзывают мезальянсом. А что, красивое слово. И все ничего, если бы не одно «но». Теперь красивое слово произносила ее свекровь, Евгения Генриховна Гольц, обращаясь к своему сыну: «Эдик, ты понимаешь, что делаешь, приводя в наш дом эту женщину? Ты отдаешь себе отчет в том, что это чистой воды мезальянс? Я уже не говорю про ее ребенка…»

Может быть, госпожа Гольц произносила другие слова, но смысл приблизительно такой. Сегодня Наташа осталась дома одна – Ольга Степановна не в счет – и предпринимала очередную попытку освоиться. Что в понимании Наташи означало прогуливаться по дому, стараясь убедить себя, что она чувствует себя «адекватно обстановке». Так говорил Эдик: «Милая, ты должна чувствовать себя совершенно адекватно обстановке». Адекватно, как же!

Наташа остановилась около лестницы, ведущей на первый этаж, и посмотрела вниз. «Налево пойдешь – коня потеряешь, направо – голову сложишь…» С левой стороны холла широкая тяжелая дубовая дверь вела в гостиную, с правой коридор заманивал в кухню и столовую, царство Ольги Степановны. Даже до второго этажа доходили аппетитные ароматы от ее стряпни. Впрочем, слово «стряпня» звучало неуместно применительно к тем кулинарным шедеврам, которыми ежедневно одаривала их «наша метрдотель», как называли Ольгу Степановну члены семьи Гольц.

Напротив лестницы висело большое зеркало в обрамлении серебряной гирлянды, и Наташа бросила быстрый взгляд на свое отражение. Маленькая, тощенькая, да еще с копной коротких темных волос. Костюм, к неудовольствию Наташи, сидел на ней нехорошо, и она вспомнила Аллу Дмитриевну, супругу младшего брата госпожи Гольц, Игоря Сергеевича. Как объяснял Эдик, супруга дяди – творческая личность, работает в каких-то галереях оформителем. Одевалась Алла Дмитриевна всегда довольно экстравагантно – на ярко-рыжих волосах огромная шляпа, обмотанная какими-то шарфиками, длинное пальто, чуть не до пола, сапоги на высоченных каблуках… Выглядеть бы Алле Дмитриевне форменным чучелом, если бы не тонкое, породистое, немного хищное лицо. Красивое, приходилось признать Наташе, очень красивое. И глаза необычные – зеленоватые, светлые, прозрачные. Правда, странным образом их цвет совершенно не гармонировал с лицом, и зеленые глаза русалки казались на нем неживыми.

Подумав, Наташа решила посидеть в гостиной, полюбоваться на елку. Стараясь держать спину так же прямо, как ее свекровь, она спустилась по лестнице, ведя рукой по дубовым перилам и ощущая ласковую шероховатость дерева. Тяжелая дверь в гостиную открылась легко, обманчиво гостеприимно приглашая Наташу почувствовать себя хозяйкой хотя бы этой комнаты.

Осторожно ступая по бежевому ворсистому ковру, она дошла до кресла и постаралась не плюхнуться, а опуститься в него. Ей удалось, и Наташа застыла с выпрямленной спиной, уставившись в окно, прозрачное настолько, что казалось, стекла в нем нет вовсе.

Сидя в уютном, словно обнимающем ее кресле, Наташа размышляла о том, что к богатству, как и к бедности, нужно привыкать. Эту нехитрую истину она вполне освоила за то время, что жила в особняке Евгении Гольц. Поначалу, после знакомства с Эдиком, ей казалось, что сбываются детские мечты, несмотря на то что свой четвертый десяток она уже разменяла. Появилась возможность покупать красивые, уютные вещи себе и Тимоше, заходить в любое кафе, не думая о ценах напротив названий блюд… С Олегом она не могла себе даже представить такого. То есть она понимала, что где-то живут люди, которые часто ездят за границу, не знают, сколько стоит проезд в метро, но к ней самой это не относилось. Они никогда не могли позволить себе жить только на зарплату Олега, а порой Наташа зарабатывала больше, чем он.

С Эдиком, по понятным причинам, все было совершенно по-другому, и Наташа уже представляла себе, слегка стыдясь своих мыслей, как она будет по утрам выходить из ИХ собственного дома… Не из хрущевки-распашонки, не на вонючую лестницу, а на аккуратную дорожку, выложенную кирпичом, по обеим сторонам которой растут деревья. И не будет протискиваться в маршрутку, обоняя все мыслимые и немыслимые запахи мужских и женских тел, а сможет заказывать такси, или ее будет подвозить Эдик… А сколько всего можно придумать для ребенка!

Видимо, высшие силы, подслушавшие Наташины мечты, решили поставить небольшой эксперимент и для полноты картины дали ей все и сразу, причем без всяких усилий с ее стороны. Эдика Наташа любила, и ей странно было представить себе, что она так долго жила без него – невысокого, светловолосого, невыразительного внешне человека, говорившего всегда мягко и негромко. Тимоша тоже привязался к нему, тем более что Олег последний раз виделся с мальчиком год назад и больше не изъявлял ни малейшего желания встречаться, а дядя Эдик дарил столько всего интересного! Ей не пришлось зарабатывать каторжным трудом или вылавливать вожделенного принца в мутной воде брачных контор и агентств по знакомству с иностранцами. Все было поднесено сразу и на блюдечке: дом, деньги, такси, дорожка, выложенная кирпичом. Заказывали?

И вот тут-то оказалось, что Наташа совершенно к такому не готова.

Первый раз Эдик привез ее в свой дом в конце ноября – познакомиться с мамой. К тому времени они уже встречались три месяца, но Эдик рассказывал о своей семье скупо и неохотно. Наташа знала только, что мама Эдика, Евгения Генриховна Гольц, очень состоятельная женщина, владелица сети салонов-парикмахерских под названием «Элина», и что вся семья, в которой она является полновластной главой, живет в собственном доме. «У нас коттедж, – сказал тогда Эдик. – Я думаю, он тебе понравится».

Это был не коттедж. Когда машина остановилась, пытающийся быть галантным Эдик неуклюже обежал ее и подал Наташе руку. И правильно, потому что сама она в первые секунды растерялась. Слушая рассказы Эдика о доме, она представляла себе нечто двухэтажное с красной черепичной крышей из голливудских фильмов. То самое, про которое говорят: в доме две спальни, или три спальни, или, если очень круто, то пять. Но за черной оградой, на которую мягко опускался большими хлопьями снег, светились золотом окна настоящего особняка. Подобные Наташа видела только в музеях-усадьбах. Здание не было большим, пожалуй, ненамного больше тех самых пресловутых голливудских пятиспаленных коттеджей, но во всем его облике, во всей архитектуре, в высоких стрельчатых окнах, в массивных дверях сквозило такое достоинство, словно дом стоял с выпрямленной спиной и свысока озирал соседей. Которых, впрочем, поблизости не было. Широкая ограда огибала особняк и исчезала где-то далеко в темноте.

– Наташа, ты что застыла? – услышала она удивленный голос Эдика. – Пойдем, нас давно ждут.

Наташа взяла себя в руки, стряхнула с плеч снежинки и пошла к дому по расчищенной дорожке, стараясь ступать как можно уверенней.

Когда до дома оставалось несколько шагов, двери распахнулись и на пороге появилась полная седая женщина с аккуратными завитками волос.

– Здравствуйте. Проходите, проходите, – приветливо заулыбалась она. – Наташенька, вы не замерзли?

Наташа поднялась по ступенькам и оказалась напротив хозяйки. У нее сразу отлегло от сердца. Женщина смотрела на нее очень внимательно, но дружелюбно. Ничего чрезмерного, ничего вызывающе дорогого не было в ее костюме, и Наташа с благодарностью подумала, что будущая свекровь оделась так специально, чтобы не подчеркивать разницу в материальном положении между ней самой и Наташей.

– Здравствуйте! Нет, не успела замерзнуть, – ответила Наташа радостно. – У вас такой прекрасный дом, Евгения Генриховна! Скажите, он старый?

– Он не старый, – раздался низкий голос откуда-то из глубины дома, – он в самом расцвете лет.

Наташа перевела взгляд. По коридору, нарочито неторопливо, шла невысокая полная черноволосая дама. Тонкие губы, мясистый нос. Темно-серое платье, струящееся почти до пола. На шее мрачновато поблескивало ожерелье из каких-то кроваво-красных камней. Дама дошла до двери, задержалась на секунду, оглядев Наташу, и неторопливо произнесла:

– Ольга Степановна, ты уже познакомилась с нашей гостьей?

– Да, Евгения Генриховна, – кивнула приветливая женщина. – Мне кажется, они с Эдиком замерзли.

– Тогда можешь подавать, сразу за стол сядем. Ну что ж, значит, вы – подруга моего сына, – взгляд ее темных, почти черных глаз остановился на Наташе. – А я его мама, Евгения Генриховна. Приятно познакомиться…

А спустя неделю Эдик перевез Наташу и Тимошу в особняк окончательно. Им предстояло стать частью семьи, как высокопарно выразился Игорь Сергеевич. Семьи Евгении Генриховны Гольц.

Первый шок, вызванный самим видом особняка, в котором Наташе предстояло жить, быстро прошел, зато начались неприятные открытия.

Еще до того, как разглядела обстановку дома, она обратила внимание на множество цветов, растущих на подоконниках и в огромных горшках на полу, стоящих в вазах и небрежно брошенных в большие стеклянные чаши, которые очень нравились Алле Дмитриевне. Фикусы в кадках блестели отполированными листьями, светло-зеленые деревца, похожие на можжевельник, стояли вдоль всего коридора на втором этаже, а уж в гостиной вообще росло что-то необычное, чему Наташа даже не знала названия. Зато знала цену. Как-то раз она видела подобные растения в цветочном салоне. И тогда обратила внимание, что один небольшой куст стоит ровно ее зарплату за месяц. Это ее рассмешило – подумать только, ровно зарплату.

Но в доме Евгении Генриховны ей было не смешно – против своей воли она подсчитывала, сколько приблизительно все зеленое удовольствие может стоить, и ей становилось плохо от представленной суммы. Признаться в этом Наташа не могла даже Эдику, потому что он бы ее не понял. А ведь были еще букеты, которые привозили в особняк раз в неделю. А еще – цветочные композиции, которые стояли по праздникам в каждой комнате. Евгения Генриховна любила цветы. Наташа начала тихо их ненавидеть.

Потом – шторы. На третий день ее проживания в особняке Алла Дмитриевна застала Наташу, когда та ощупывала шторы в гостиной, и недоуменно поинтересовалась, что случилось. Наташа залилась краской и что-то промямлила в ответ, потому что не могла признаться, что никогда раньше не видела такой ткани – тяжелой, плотной, бархатистой на ощупь, с нежными золотистыми разводами на зеленоватом фоне. Больше всего Наташе хотелось отрезать кусок и сшить из него юбку, но по понятным причинам сделать этого она не могла.

Садиться на безумно дорогие кресла, словно кричащие о себе «Мы дорогие!», ей было страшновато первую неделю, потом она потихонечку привыкла, но пускать Тимофея ползать по бежевому ковру, теплой ласковой волной ложащемуся под ноги, она не могла, пока ее не отчитал Эдик. А еще – ванные комнаты, туалеты, какие-то неизвестные столовые приборы, милые безделушки по всему особняку… Слишком много денег было вложено в этот дом, и результат полностью себя оправдал. Но Наташа продолжала воспринимать себя совершенно инородным телом, случайно попавшим на праздник жизни, на который она не имела никакого права.

Наташе вспомнилось, как три года назад она повезла годовалого Тимошу на Новый год к родителям (потом, кстати, твердо решила больше не возить). К Новому году отец с матерью относились не то чтобы равнодушно, но как-то… спокойно, и все Наташины восторги по поводу приближающегося праздника охлаждали напоминанием о том, как трудно им всем живется и что наступающий год ничего в ситуации не изменит. Последнее время даже искусственную елку они не ставили, не говоря уж о настоящей.

Но сейчас в доме Евгении Генриховны Гольц стояла елка. И еще какая! Привезенная откуда-то из Канады, настоящая буржуйская елка, какие бывают только в мультфильмах. Во всяком случае Наташа раньше таких не видела. Пушистая, как персидская кошка, и резко пахнущая так, как обычно пахнут только елки с мороза, а ведь Евгения Генриховна распорядилась поставить ее еще три дня назад. И Мальчик Жора пыхтел, сначала устанавливая ее, а потом выбирая украшения и развешивая их по разлапистым ветвям. Тимошка вертелся у него под ногами, всячески мешая, а потом еще и разорвал журнал Игоря Сергеевича, сидевшего в кресле и наблюдавшего за Жориными страданиями. Наташа подозревала, что Игорь Сергеевич с трудом сдерживался, чтобы не рявкнуть на Тимошку. Чтобы отвлечь сына и самой заняться делом, она стала помогать Мальчику Жоре, даже сходила в магазин и купила небьющиеся шарики. Втроем они украсили ель сверху донизу, а на верхушку водрузили огромную причудливую сосульку, синюю с перламутровым отливом, которую Наташа с Тимом присмотрели в магазине.

А вечером вернулась Евгения Генриховна, окинула взглядом пластиковые красные шары, распорядилась заменить их на стеклянные и больше «подобным непотребством не заниматься». Наташа попыталась возразить, что Тима может разбить дорогую игрушку и пораниться, и незамедлительно получила отпор.

– Вы, Наташа, приучайте ребенка с детства вести себя так, чтобы он знал, что можно делать и чего нельзя. В конце концов, ему уже почти четыре года, и он прекрасно поймет, если вы, конечно, объясните, что шары брать не нужно. – Евгения Генриховна говорила, слегка отвернувшись от Наташи, чуть рассеянно. – И, пожалуйста, предоставьте украшение елки Ольге Степановне.

Когда вечером Наташа спустилась встретить Эдика, в зале стояла совершенно другая елка. Большие синие шары покачивались под тонкими ручейками серебристого дождя, отсвечивая таким глубоким, насыщенным цветом, что Наташа остановилась, как зачарованная. Елка получилась под стать самой хозяйке дома – красивая, стильная, дорогая. То, что придумали Наташа с Мальчиком Жорой, было куда проще и банальнее.

Перед сном она не удержалась и пожаловалась мужу, но понимания не нашла.

– Милая, – мягко сказал Эдик, – для мамы видеть на елке пластиковые шарики – просто оскорбление всех ее чувств. Я не хочу тебя обидеть, но для нее они дешевка. Понимаешь? А синие шары остались еще от дедушки. Знаешь, когда я был маленький, мама мне рассказывала про них. Их вешали на елку каждый год в течение многих лет, что бы ни происходило. Даже когда пришло извещение, что дедушка умер в тюрьме – в конце декабря, под самый Новый год, – мама с бабушкой достали синие шары и развесили, как обычно. Их никто из всей семьи не понял, ни дядя Игорь, ни бабушка Клава. А я понимаю. Мама объясняла, что это как-то помогло им пережить все, что происходило, и не плакать. Кстати, дядя Игорь всю жизнь твердит, что эти шарики перебьют, они ведь стеклянные. Так вот, из тридцати штук разбилось только два, да и то потому, что Элинка маленькая, сестренка, полезла за коробкой без разрешения и уронила ее.

– Эдик, но ведь сейчас ребенок в доме, он же ничего не понимает.

– Он вполне способен понять, что игрушки с елки снимать нельзя, – спокойно, но твердо ответил муж. – В крайнем случае, мы просто перевесим их повыше.

Наташа вспомнила слова Евгении Генриховны и только вздохнула.

Как ни странно, но Тимоша и впрямь прекрасно усвоил, что нельзя хватать шарики с елки. Да ему хватало и других развлечений: весь дом был обвешан игрушками, по перилам лестницы, ведущей на второй этаж, вилась зеленой мохнатой змеей гирлянда, а под вечер начиналась целая иллюминация. В холле стоял Дед Мороз величиной с самого Тимошу, с большим красным мешком за спиной, и время от времени начинал помахивать рукой под музыку «Джингл Беллз», раздающуюся из его бочкообразного живота. В общем, Тимоше было не до шариков, и Наташа на время успокоилась. Хотя в голове все равно крутилась мысль: насколько все было бы проще, если бы они жили отдельно.

Для Наташи стало неприятным сюрпризом, что Эдик собирается поселить ее в доме у своей мамы. При том, сколько он зарабатывал в своем банке, они могли бы если уж не купить, то, по крайней мере, снять хорошую квартиру. Но Эдик провел большую воспитательную работу, и в результате Наташе стало ясно: если она хочет выйти за него замуж, ей придется смириться с мыслью, что своего жилья у них не будет. Во всяком случае, в ближайшее время.

– Милая моя, – уговаривал ее Эдик, – мама пережила так много трагедий в своей жизни! Неужели я оставлю ее одну?

– Эдик, тебе тридцать шесть лет, – осторожно возражала Наташа. – Все сыновья рано или поздно уходят из дома. Я думаю, что твоя мама к этому вполне готова.

– В том-то и дело, что нет. Не забывай, мы всю жизнь жили в нашем коттедже одной большой семьей, и мама абсолютно уверена, что, когда я женюсь, ничего не изменится. Только новая женщина появится в нашем доме, вот и все. Более того, для этой женщины, то есть для тебя, много лет назад была отведена большая комната на втором этаже. Ее ничем не занимали, она стоит свободная. Поэтому я не могу даже представить, как бы я сообщил маме о том, что стану жить отдельно. А потом, видишь ли, какое дело… – Эдик на секунду задумался. – Откровенно говоря, я не вижу никаких причин переезжать из дома, где я прожил всю свою жизнь. Он достаточно большой, места хватит на всех. А для меня с ним связаны не только воспоминания, но и все, в сущности, что у меня есть. Ведь у меня есть только дом и работа. А теперь еще и ты.

Наташа почувствовала жалость. Действительно, у Эдика ведь ничего нет, он прав. Деньги не в счет. К тому же он такой консерватор… Пожалуй, жестоко было бы с ее стороны отбирать у мужа то, что дает ему спокойствие и уверенность. А со свекровью она постарается найти общий язык.

И вот Наташа переехала в особняк Гольцев, познакомилась со всеми его обитателями. Правда, был еще призрак. Так она называла его про себя. Конечно, не настоящий призрак. Хотя иногда ей казалось, что этот человек для обитателей дома, во всяком случае для одного, куда живее, чем сама Наташа.

Элина. Младшая дочь Евгении Генриховны. Любимое, балованное дитя, уехавшее из северной столицы пять лет назад учиться в Москву. Как будто нельзя было в Санкт-Петербурге найти подходящее учебное заведение! Наташа не сомневалась, что Евгения Генриховна вполне могла обеспечить любимой дочери поступление в любое из них. Или почти в любое. Тем более что Эдик не раз говорил: Элина была умненькой, хотя и очень избалованной. Но она уехала, поступила куда-то сама и спустя два года пропала. Просто исчезла, как будто ее и не было никогда. Вещи в квартире, которую она снимала с подругой, остались на месте, пропал только паспорт. Подруга не могла рассказать ничего толкового, кроме того, что Элина, несмотря на свою общительность, к ней относилась немного свысока и в личные дела не посвящала. У нее был какой-то мальчик, но даже имени его девушка не знала. А может, и не мальчик, а взрослый человек. Ну не знает она, не знает!

Поняв, что толку от подружки немного, Евгения Генриховна поставила на уши армию частных сыщиков, но никто из них не смог ничего выяснить. Все говорили одно и то же: Элина общалась со всеми, не дружила близко ни с кем. Пара-тройка парней из университета, с которыми у девушки были романы, картину прояснить не смогли: да, встречались раньше, но последнее время она даже близко к ним не подходила – так, здоровались при встрече. Элина исчезла в дымном московском воздухе, словно растворилась, и остались только фотографии по всем стенам особняка – смеющаяся светловолосая девушка, смеющаяся белокурая девочка, хохочущая беленькая малышка. Элина была везде. Евгения Генриховна не хотела верить в ее смерть, хотя Эдик, как догадалась Наташа, давно уже в мыслях похоронил сестру.

Но разговаривать на эту тему в доме было запрещено. Евгения Генриховна говорила о дочери только в настоящем времени. Более того, раз в полгода она нанимала новое детективное агентство, чтобы очередные сыщики исследовали все обстоятельства исчезновения ее дочери и подтвердили то, что подтверждали до них все остальные: Элина Гольц пропала бесследно. Не было никаких зацепок, позволяющих найти хотя бы возможную причину ее убийства. Но Евгения Генриховна с маниакальным упорством продолжала нанимать новых и новых людей, которые снова и снова проходили тот путь, который прошли до них другие. И оставалась ни с чем.

Госпожа Гольц стояла в своем кабинете у подоконника, задумчиво постукивая по нему полными пальцами. Жора исподтишка наблюдал за ней, сидя за письменным столом. Куча поздравительных новогодних открыток, которые он аккуратно заполнял от руки, была небрежно свалена в сторону, но, заметив мельком брошенный взгляд хозяйки, секретарь торопливо сложил их в стопочку. Мадам ненавидела беспорядок в любых его проявлениях. Подумав об этом, Жора усмехнулся про себя. Ну что ж, уважаемая Евгения Генриховна, теперь вы имеете не просто беспорядок – вы имеете капитальный бардак в своем собственном семействе. Эта мысль вызвала у него нечто похожее на чувство удовлетворения. Нет, удовольствия! Черт возьми, глубокого удовольствия!

– В чем дело, Мальчик? – Холодный голос мгновенно привел секретаря в себя. – Тебя что-то обрадовало?

«Кретин безмозглый, – обругал себя Жора мысленно. – Знаешь ведь, что ведьма сечет любую гримасу на лице, даже если только волосинка в ноздре дернулась. А уж усмешку непроизвольную не могла не заметить».

– Прошу прощения, Евгения Генриховна, – отозвался он, – фамилия насмешила. Адресую поздравление господину Милостивому, вот и не удержался. Представил, как хорошо было бы лет эдак сто назад выводить: «Милостивый господин Милостивый! Поздравляем вас нижайше со светлым праздником Рождества!»

Секунду хозяйка пристально смотрела на Жору, но невинная улыбка на его губах успокоила ее.

– «Поздравляем вас нижайше», – рассеянно повторила она, отвернувшись к окну. – Глупость какая, никто так не писал и не говорил. А Никита Милостивый, к слову сказать, фамилию свою взял у супруги, поскольку его собственная, Клочков, нравилась ему значительно меньше. Я не исключаю, Мальчик, что он вообще жену выбирал исключительно по фамилии.

Секретарь не улыбнулся, потому что от него не ждали улыбки, но информацию о господине Клочкове запомнил. У него вообще была прекрасная память.

– От Барсукова известий нет? – спросила Евгения Генриховна, не оборачиваясь.

– Нет. Вы же сами знаете.

– Знаю, знаю. – Она взяла со стола фотографию в простой деревянной рамке. – Иди. Ты свободен на сегодня. Кстати, купи что-нибудь этому ребенку к Новому году.

– Надеюсь, Эдуард не собирается его усыновлять? – негромко и как бы про себя проговорил секретарь.

Старуха обернулась молниеносно, и черные глаза уставились на Жору с таким выражением, что он чуть не пожалел о сказанном. Хотя в любом случае так или иначе вопрос следовало «провентилировать».

– Через мой труп, Мальчик, – негромко произнесла Евгения Генриховна. – Я вообще полагаю, что после выяснения биографии госпожи Зинчук мой сын горько пожалеет о своей скоропостижной свадьбе и о том, что не озаботился поинтересоваться, чем она занималась до того, как встретилась с ним. Впрочем, это не твое дело. Иди.

Когда секретарь вышел, она посмотрела на фотографию, которую держала в руке, и опустилась на стул. С фотографии улыбалась девушка лет двадцати в коротеньком голубом платье, белокурая, голубоглазая, с хорошенькой мордашкой избалованной любимицы.

Перед мысленным взглядом госпожи Гольц встало лицо невестки в обрамлении коротких темных волос, а рядом детская мордашка. Мальчик совсем беленький, а вот мама у него – чернавка. Белое и черное. Странный знак, решила Евгения Генриховна. Нехороший.

* * *

Девушка подумала, что со стороны они смотрятся очень необычно – пятнадцать фигур в одинаковых темных плащах, у некоторых на голове капюшоны. Если бы не рюкзаки за спинами, они выглядели бы совсем сказочно. Жалко, что переоделись только после электрички, но Данила строго запретил доставать плащи до того, как они выйдут из города. Правильно, наверное, а то еще глазеть будут, мало ли что… Могут и пристать. Хотя приставаний Данила как раз и не боялся – тех троих безымянных, которые постоянно шли замыкающими, было вполне достаточно, чтобы отбить охоту у забияк когда-нибудь еще лезть к мирным паломникам. Они-то как раз постоянно шли в капюшонах, и, сказать откровенно, этому девушка только радовалась – лица у всех троих были неприятные. Мрачные и какие-то… непросветленные, в общем.

Подумав об этом, она тут же хлопнула себя по губам и прочла быструю молитву: «Прости, Господи, за мысли грешные, злобные, завистливые». Данила учил, что плохие мысли о людях всегда с завистью связаны. Сначала она не понимала: как же так, нельзя ведь завидовать, например, убийце. А об убийцах всегда думаешь плохо. Но Данила, как всегда, все объяснил в двух словах, потому что он был настоящий просветленный, она знала. «Когда ты видишь, например, по телевизору убийцу, разве тебе приходят плохие мысли в голову?» – спросил он. Тут-то она и задумалась. Приходилось признать, что нет, не приходят. Любопытство в голове есть, интерес какой-то нехороший, а вот зла нет. Зато стоило вспомнить соседку Любаню, стервозную содержаночку, о которой сплетничал весь дом, как тут же появлялась она, эта самая злость. И правильно Данила говорил, что если покопаться в себе, то всегда рядом со злобой отыщешь и зависть – завидовала она Любаше, хотя самой себе и не признавалась в том раньше. Завидовала и деньгам легким, и мужикам ее, и самой стервозности. Девушка подняла глаза на Учителя, идущего перед ней, и улыбнулась. Ничего, ничего, вот дойдут они до последней святыни, и очистится она от скверны. И станет, как Данила, – с Именем.

Заночевали в лесу, раскинув палатки. Вглубь заходить не стали, но и не на самой опушке устроились – неподалеку мигала огоньками деревушка. Двое Безымянных сходили за провизией, хотя свой запас у них был, и вечером поужинали картошкой и тушенкой. Деревья вокруг поскрипывали, качались, шумели, и небо было такое звездное, что девушка легла на траву неподалеку от костра и долго смотрела вверх, глубоко дыша лесным воздухом, смешанным с легким запахом дыма.

– Замерзнешь, – заметил один из Безымянных, проходя мимо. – Иди в палатку.

Девушка хотела ответить, что земля теплая, но вовремя вспомнила, что должна слушаться других Безымянных, потому что они уже сделали шаг на пути к просветлению, а она еще нет. Младше нее была только полная женщина с одутловатым лицом. То есть не в самом деле младше, конечно, а просто она совсем недавно примкнула к Учителю. «Приказов у нас нет и быть не может, – учил Данила, – но следует слушаться тех, кто прошел дальше тебя по светлому пути. Тогда и твой собственный путь станет легче, и ты придешь к своему Имени».