Loe raamatut: «Мария (Русский)»

Глава I

Я был еще ребенком, когда меня забрали из отцовского дома, чтобы начать обучение в школе доктора Лоренцо Марии Ллераса, основанной в Боготе за несколько лет до этого и известной в то время по всей республике.

В ночь перед моим путешествием, после вечерни, одна из моих сестер вошла в мою комнату и, не сказав мне ни слова ласки, так как голос ее был наполнен рыданиями, обрезала несколько волос с моей головы: когда она вышла, несколько ее слез скатились по моей шее.

Я заснул в слезах, испытывая как бы смутное предчувствие многих горестей, которые мне предстояло испытать впоследствии. Эти волосы, вырванные из головы ребенка, это предостережение любви от смерти перед лицом такой большой жизни заставляли мою душу блуждать во сне по всем тем местам, где я, сам того не понимая, провел самые счастливые часы своего существования.

На следующее утро отец отцепил руки матери от моей головы, мокрой от слез. Сестры вытирали их поцелуями, прощаясь со мной. Мария покорно дождалась своей очереди и, заикаясь, прижалась своей румяной щекой к моей, холодея от первого ощущения боли.

Через несколько минут я последовал за отцом, который прятал свое лицо от моего взгляда. Шаги наших лошадей по галечной дорожке заглушали мои последние рыдания. Рокот сабалетов, чьи луга лежали справа от нас, уменьшался с каждой минутой. Мы уже огибали один из холмов вдоль тропинки, на которой из дома виднелись желанные путники; я бросил взгляд в его сторону, ища кого-нибудь из многочисленных близких: Мария была под виноградными лозами, украшавшими окна комнаты моей матери.

Глава II

Шесть лет спустя последние дни роскошного августа встретили меня по возвращении в родную долину. Мое сердце было переполнено патриотической любовью. Был уже последний день пути, и я наслаждался самым душистым утром лета. Небо имело бледно-голубой оттенок: на востоке, над возвышающимися гребнями гор, еще наполовину оплаканных, проплывало несколько золотистых облаков, похожих на марлю тюрбана танцовщицы, развевающуюся от любовного дыхания. На юге плыли туманы, окутавшие ночью далекие горы. Я пересек равнины с зелеными лугами, политыми ручьями, проход через которые преграждали красивые коровы, покидавшие свои пастбища, чтобы забрести в лагуны или на тропинки, усыпанные цветущими соснами и лиственными фиговыми деревьями. Мой взгляд жадно приковывался к тем местам, которые были наполовину скрыты от путника пологом древних рощ, к тем фермам, где я оставил добродетельных и приветливых людей. В такие минуты мое сердце не тронули бы арии фортепиано У***: духи, которые я вдыхал, были так приятны по сравнению с ее роскошными платьями; песня этих безымянных птиц имела гармонии, столь милые моему сердцу!

Я потерял дар речи перед такой красотой, воспоминание о которой, как мне казалось, я сохранил в своей памяти, потому что некоторые мои строфы, которыми восхищались мои сокурсники, имели бледные оттенки этой красоты. Когда в бальном зале, залитом светом, полном сладострастных мелодий, тысячи смешанных ароматов, шепота стольких соблазнительных женских одежд, мы встречаем ту, о которой мечтали в восемнадцать лет, и ее беглый взгляд обжигает нам лоб, и ее голос на мгновение делает для нас немыми все остальные голоса, а ее цветы оставляют после себя неведомые ароматы, тогда мы впадаем в небесную прострацию: наш голос бессилен, наши уши больше не слышат ее, наши глаза больше не могут следовать за ней. Но когда спустя несколько часов, освежив наш разум, она возвращается в нашу память, наши уста шепчут ее хвалу в песне, и именно эта женщина, именно ее акцент, именно ее взгляд, именно ее легкий шаг по коврам имитирует ту песню, которую вульгарный человек сочтет идеальной. Так небо, горизонты, пампасы и вершины Кауки заставляют замолчать тех, кто их созерцает. Великие красоты творения нельзя видеть и воспевать одновременно: они должны вернуться в душу, побледневшую от неверной памяти.

Не успело солнце сесть, как я уже увидел белеющий на склоне горы дом моих родителей. Приближаясь к нему, я с тревогой считал гроздья ив и апельсиновых деревьев, сквозь которые я видел огни, разбегавшиеся вскоре по комнатам крест-накрест.

Наконец-то я вдохнул этот никогда не забываемый запах образовавшегося фруктового сада. Ботинки моей лошади сверкали на булыжниках двора. Я услышал неопределенный крик, это был голос моей матери: когда она обняла меня и прижала к себе, на мои глаза легла тень: высшее наслаждение, которое тронуло девственную природу.

Когда я попытался узнать в увиденных женщинах сестер, которых я оставил в детстве, рядом со мной стояла Мэри, и ее широко раскрытые глаза были прикрыты длинными ресницами. Ее лицо покрылось необыкновенным румянцем, когда моя рука соскочила с ее плеч и коснулась ее талии; глаза ее были еще влажными, когда она улыбнулась моему первому ласковому выражению, как у ребенка, чей крик заглушил материнскую ласку.

Глава III

В восемь часов мы отправились в столовую, живописно расположенную на восточной стороне дома. Из нее были видны голые хребты гор на фоне звездного неба. Ауры пустыни проходили через сад, собирая ароматы, чтобы потом порезвиться с кустами роз вокруг нас. Изменчивый ветер на мгновение позволил нам услышать журчание реки. Природа, казалось, демонстрировала всю красоту своих ночей, как бы приветствуя дружелюбного гостя.

Отец сидел во главе стола, посадив меня справа от себя; мать, как обычно, слева; сестры и дети сидели неясно, а Мария – напротив меня.

Отец, поседевший за время моего отсутствия, смотрел на меня с удовлетворением и улыбался той озорной и милой улыбкой, которую я не видел ни на каких других губах. Мама говорила мало, потому что в такие минуты она была счастливее всех, кто ее окружал. Сестры настойчиво просили меня попробовать закуски и кремы, и она краснела, если я обращалась к ней с ласковым словом или изучающим взглядом. Мария упорно прятала от меня свои глаза, но я мог любоваться в них блеском и красотой глаз женщин ее расы в двух-трех случаях, когда, несмотря на себя, они прямо встречались с моими; ее красные губы, влажные и грациозно императивные, лишь на мгновение показывали мне завуалированную примитивность ее красивых зубов. Она, как и мои сестры, носила свои обильные темно-каштановые волосы, заплетенные в две косы, одна из которых была увенчана красной гвоздикой. На ней было платье из легкого муслина, почти голубое, из которого виднелась только часть лифа и юбки, так как шарф из тонкого лилового хлопка скрывал ее грудь до основания тускло-белого горла. Когда ее косы были заведены за спину, откуда они скатывались, когда она наклонялась, чтобы подать блюдо, я любовался нижней частью ее восхитительно вывернутых рук, а ее руки были наманикюрены, как у королевы.

Когда ужин закончился, рабы подняли скатерти, один из них прочитал молитву "Отче наш", а их хозяева завершили молитву.

После этого разговор стал конфиденциальным между мной и моими родителями.

Мария взяла на руки ребенка, спавшего у нее на коленях, и мои сестры последовали за ней в покои: они очень любили ее и соперничали за ее милую привязанность.

Оказавшись в гостиной, отец, уходя, поцеловал дочерей в лоб. Мать хотела, чтобы я осмотрел комнату, которая была отведена для меня. Сестры и Мария, теперь уже менее стеснительные, хотели посмотреть, какой эффект произведет на меня тщательность ее оформления. Комната находилась в конце коридора, в передней части дома; единственное окно в ней было высотой с удобный стол, и в этот момент через него, с открытыми створками и решетками, проникали цветущие ветви розовых кустов, украшая стол, на котором в красивой вазе из голубого фарфора деловито стояли ландыши и лилии, гвоздики и лиловые речные колокольчики. Занавески на кровати были из белой марли, подвязанные к колоннам широкими лентами цвета роз, а у изголовья, у материнского убранства, стояла маленькая Долороза, которая в детстве служила мне алтарем. Карты, удобные кресла и красивый туалетный набор завершали убранство.

–Какие красивые цветы! -воскликнул я, увидев все цветы из сада и вазы, покрывающие стол.

–Мария помнила, как они тебе нравились, – заметила моя мама.

Я повернулся, чтобы поблагодарить его, и его глаза, казалось, на этот раз с трудом выдержали мой взгляд.

–Мэри, – сказал я, – сохранит их для меня, потому что они вредны в комнате, где вы спите.

–Это правда? -Он ответил: "Завтра я их заменю.

Какой приятный у него был акцент!

–Сколько их всего?

–Много; они будут пополняться каждый день.

После того как мать обняла меня, Эмма протянула мне руку, и Мария, оставив меня на мгновение со своей, улыбнулась, как улыбалась в детстве: эта улыбка с ямочками была улыбкой ребенка моих детских влюбленностей, удивленного лицом рафаэлевской девы.

Глава IV

Я спал спокойно, как засыпал в детстве под одну из чудесных сказок раба Петра.

Мне снилось, что Мария зашла обновить цветы на моем столе и, уходя, задернула занавески моей кровати своей струящейся муслиновой юбкой, усеянной маленькими голубыми цветочками.

Когда я проснулся, в листве апельсиновых и грейпфрутовых деревьев порхали птицы, а цветы апельсина наполнили своим ароматом мою комнату, как только я открыл дверь.

Голос Марии доносился до моего слуха сладко и чисто: это был голос ее ребенка, но более глубокий и готовый поддаться всем модуляциям нежности и страсти; о, как часто в моих снах эхо того же акцента доносилось до моей души, и мои глаза тщетно искали тот фруктовый сад, где я видел ее такой прекрасной в то августовское утро!

Ребенок, чьи невинные ласки были для меня всем, больше не будет спутником моих игр; но золотыми летними вечерами она будет гулять рядом со мной, в кругу моих сестер; я буду помогать ей выращивать ее любимые цветы; по вечерам я буду слышать ее голос, ее глаза будут смотреть на меня, нас будет разделять один шаг.

Приведя в порядок свои платья, я открыла окно и увидела на одной из садовых улиц Марию в сопровождении Эммы: она была в более темном платье, чем накануне вечером, и ее лиловая косынка, повязанная вокруг талии, ниспадала полосой на юбку; длинные волосы, разделенные на две косы, наполовину скрывали спину и грудь; она и моя сестра были босы. Она несла фарфоровую вазу, чуть белее, чем руки, державшие ее, которую в течение ночи наполняла раскрытыми розами, выбрасывая менее влажные и пышные, как увядшие. Она, смеясь вместе со своей спутницей, окунала щеки, более свежие, чем розы, в переполненную чашу. Эмма открыла мне глаза; Мария заметила это и, не поворачиваясь ко мне, опустилась на колени, чтобы скрыть от меня свои ноги, развязала на поясе косынку и, прикрыв ею плечи, стала играть с цветами. Юные дочери патриархов не были прекраснее на заре, когда они собирали цветы для своих алтарей.

После обеда мама позвала меня в свою швейную комнату. Эмма и Мария вышивали рядом с ней. Она снова покраснела, когда я представилась, вспомнив, наверное, тот сюрприз, который я невольно преподнесла ей утром.

Мама хотела постоянно видеть и слышать меня.

Эмма, теперь уже более вкрадчиво, задавала мне тысячу вопросов о Боготе; требовала, чтобы я описывал великолепные балы, красивые дамские платья, бывшие в ходу, самых красивых женщин того времени в высшем обществе. Они слушали, не отрываясь от работы. Мария иногда бросала на меня небрежный взгляд или делала негромкие замечания своей спутнице, сидевшей на своем месте; а когда она поднималась, чтобы подойти к моей матери и посоветоваться о вышивке, я видела, что ее ноги прекрасно обуты: в ее легком и достойном шаге была видна вся гордость, а не уныние нашей расы, и обольстительная скромность христианской девы. Ее глаза загорелись, когда моя мать выразила желание, чтобы я дала девочкам несколько уроков грамматики и географии – предметов, в которых они почти не разбирались. Было решено начать занятия через шесть-восемь дней, за это время я смогу оценить уровень знаний каждой девочки.

Через несколько часов мне сообщили, что баня готова, и я отправился в нее. Над широким бассейном, выложенным горевшими карьерами, возвышался павильон из лиственных, крупных апельсиновых деревьев, переполненных спелыми плодами; в воде плавало множество роз: она напоминала восточную баню и благоухала цветами, которые утром собрала Мария.

Глава V

Не прошло и трех дней, как отец пригласил меня посетить его поместья в долине, и я был вынужден согласиться, так как мне было небезразлично его предприятие. Мама очень хотела, чтобы мы поскорее вернулись. Мои сестры были опечалены. Мэри не уговаривала меня, как они, вернуться в ту же неделю, но она неотступно следила за мной во время подготовки к путешествию.

За время моего отсутствия отец значительно улучшил свои владения: красивый и дорогой сахарный завод, множество бушелей тростника для его снабжения, обширные пастбища для скота и лошадей, хорошие кормовые площадки, роскошный жилой дом – вот что составляло наиболее примечательные черты его владений в жарких краях. Рабы, хорошо одетые и довольные, насколько это возможно в рабстве, были покорны и ласковы со своим хозяином. Я нашел мужчин, которых незадолго до этого, еще детьми, учил ставить ловушки для чилакоа и гуатин в зарослях леса: их родители и они вернулись ко мне с несомненными признаками удовольствия. Не было только Педро, доброго друга и верного айо: он прослезился, сажая меня на лошадь в день моего отъезда в Боготу, и сказал: "Любовь моя, я больше не увижу тебя". Сердце подсказывало ему, что он умрет до моего возвращения.

Я заметил, что мой отец, оставаясь хозяином, относился к своим рабам с нежностью, ревновал жен к хорошему поведению, ласкал детей.

Однажды после полудня, когда солнце уже садилось, мой отец, Хигинио (дворецкий) и я возвращались с фермы на фабрику. Они говорили о проделанной и предстоящей работе, я же был занят менее серьезными вещами: я думал о днях своего детства. Своеобразный запах свежесрубленного леса и спелых пиньюэлей, щебетание попугаев в соседних гуадуалях и гуаябалях, далекий звук пастушьего рожка, эхом разносящийся по холмам, нагоняи рабов, возвращающихся с работы с инструментами на плечах, отрывки, видневшиеся сквозь колышущиеся заросли тростника: Все это напоминало мне о тех днях, когда мы с сестрами Марией, злоупотребляя маминой цепкостью, с удовольствием собирали гуаву с любимых деревьев, выкапывали гнезда из пиньюэлей, часто с серьезными травмами рук, подглядывали за птенцами попугаев на заборах корралей.

Когда мы столкнулись с группой рабов, мой отец сказал молодому чернокожему мужчине, отличавшемуся необыкновенным ростом:

–Так, Бруно, твой брак уже готов к послезавтрашнему дню?

–Да, мой господин, – ответил он, снимая тростниковую шляпу и опираясь на рукоятку лопаты.

–Кто является крестными родителями?

–Я буду с Долорес и господином Ансельмо, если позволите.

–Ну что ж. Ремигия и вы будете хорошо исповеданы. Вы купили все необходимое для нее и для себя на те деньги, которые я послал за вами?

–Все готово, мой господин.

–И это все, что вам нужно?

–Вы увидите.

–Комната, на которую указал Хигинио, хороша ли она?

–Да, мой господин.

–О, я знаю. То, что вам нужно – это танец.

Затем Бруно рассмеялся, показав ослепительно белые зубы, и повернулся, чтобы посмотреть на своих спутников.

–Это справедливо, вы очень хорошо себя ведете. Знаете, – добавил он, обращаясь к Хигинио, – исправьте это, и пусть они будут счастливы.

–А вы уходите первыми? -спросил Бруно.

–Нет, – ответил я, – мы приглашены.

Ранним утром следующей субботы Бруно и Ремигия поженились. В тот вечер в семь часов мы с отцом поднялись на ноги, чтобы отправиться на танцы, музыку которых мы только начали слышать. Когда мы подъехали, Джулиан, раб-капитан банды, вышел, чтобы взять наше стремя и принять лошадей. Он был одет в воскресное платье, а на поясе висело длинное посеребренное мачете – знак его работы. Комната в нашем старом доме была освобождена от находившихся в ней рабочих вещей, чтобы в ней можно было провести бал. На деревянной люстре, подвешенной к одной из стропил, крутилось полдюжины огоньков: музыканты и певцы, смесь агрегатов, рабов и манумиссионеров, занимали одну из дверей. В зале было всего две тростниковые флейты, импровизированный барабан, два альфандока и бубен, но тонкие голоса негритосов так мастерски интонировали бамбуко, в их песнях так проникновенно сочетались меланхоличные, радостные и светлые аккорды, стихи были так нежно просты, что самый ученый дилетант слушал бы в экстазе эту полудикую музыку. Мы вошли в комнату в шляпах и шляпках. Ремигия и Бруно в этот момент танцевали: Ремигия, одетая в фольяо из голубых болеро, тумбадильо с красными цветами, белую рубашку, расшитую черным, и чокер и серьги из стекла рубинового цвета, танцевала со всей нежностью и грацией, которых следовало ожидать от ее роста цимбрадора. Бруно в накинутом на плечи нитяном руане, ярко раскрашенных бриджах-одеялах, расправленной белой рубашке и новом кабибланко на поясе с восхитительной ловкостью отстукивал ногами.

После этой руки, которой крестьяне называют каждый кусок танца, музыканты заиграли свой самый красивый бамбуко, ибо Хулиан объявил, что он предназначен для хозяина. Ремигия, побуждаемая мужем и капитаном, решилась, наконец, потанцевать несколько минут с моим отцом: но тогда она не смела поднять глаз, и движения ее в танце были менее самопроизвольны. По истечении часа мы удалились.

Отец был доволен моим вниманием во время посещения имений; но когда я сказал ему, что отныне желаю разделить его усталость, оставаясь рядом с ним, он сказал мне почти с сожалением, что вынужден пожертвовать своим благополучием ради меня, выполнив данное мне некоторое время назад обещание отправить меня в Европу для окончания медицинского образования, и что я должен отправиться в путь не позднее чем через четыре месяца. Когда он говорил со мной об этом, его лицо приобрело ту торжественную серьезность без жеманства, которая была заметна в нем, когда он принимал бесповоротные решения. Это случилось вечером, когда мы возвращались в сьерру. Уже начинало темнеть, и если бы это было не так, я бы заметил, какое волнение вызвал у меня его отказ. Остаток пути мы проделали в молчании; как бы я был счастлив снова увидеть Марию, если бы весть об этом путешествии не встала между ней и моими надеждами!

Глава VI

Что произошло за эти четыре дня в душе Марии?

Она собиралась поставить лампу на один из столов в гостиной, когда я подошел поприветствовать ее; и я уже удивился, не увидев ее среди семейного круга на ступеньках, с которых мы только что сошли. Дрожащей рукой она зажгла лампу, и я протянул ей руку, не столь спокойную, как мне казалось. Она показалась мне слегка бледной, а вокруг ее глаз лежала легкая тень, незаметная для того, кто видел ее не глядя. Она повернула лицо к матери, которая в этот момент говорила, не давая мне возможности рассмотреть его при свете, который был рядом с нами; и тут я заметил, что на голове одной из ее косичек лежит увядшая гвоздика; несомненно, это была та самая, которую я подарил ей накануне отъезда в Долину. Маленький крестик из эмалированного коралла, который я привез для нее, как и крестики моих сестер, она носила на шее на шнуре из черных волос. Она молчала, сидя посередине между креслами, которые занимали мы с матерью. Так как решение отца о моем путешествии не выходило из моей памяти, то, должно быть, я показался ей печальным, потому что она сказала мне почти негромко:

–Вредит ли Вам поездка?

–Нет, Мария, – ответил я, – но мы так много загорали и гуляли.....

Я хотел еще что-то сказать ей, но доверительный акцент в ее голосе, новый свет в ее глазах, удививший меня, не позволили мне больше смотреть на нее, пока, заметив, что она смущена невольной неподвижностью моего взгляда, и обнаружив, что меня осматривает один из отцов (еще страшнее, когда на его губах блуждала какая-то мимолетная улыбка), я вышел из комнаты и пошел к себе.

Я закрыл двери. Там были цветы, которые она собрала для меня: я целовал их; я хотел вдыхать все их запахи сразу, ища в них запахи платья Марии; я омывал их своими слезами..... Ах, вы, кто не плакал от счастья такого, Плачьте от отчаянья, если юность прошла, Ведь вы больше никогда не полюбите!

Первая любовь!… благородная гордость от чувства любви: сладостная жертва всем, что было нам дорого прежде, в пользу любимой женщины: счастье, которое, купленное на один день слезами целого существования, мы получили бы в дар от Бога: духи на все часы будущего: неугасимый свет прошлого: цветок, который хранится в душе и которому не дано увянуть от разочарований: единственное сокровище, которое зависть людей не может у нас отнять: восхитительный бред… вдохновение с небес… Мария! Мария! Как я любил тебя! Как я любил тебя! Как я любил тебя!…

Глава VII

Когда мой отец совершал свое последнее плавание в Вест-Индию, Соломон, его двоюродный брат, которого он любил с детства, только что потерял жену. Совсем молодыми они вместе отправились в Южную Америку, и во время одного из плаваний мой отец влюбился в дочь испанца, бесстрашного морского капитана, который, оставив службу на несколько лет, в 1819 году был вынужден вновь взяться за оружие, защищая королей Испании, и был застрелен в Маджагуале двадцатого мая 1820 года.

Мать девушки, которую полюбил мой отец, потребовала, чтобы он отказался от иудейской религии и отдал ее ей в жены. В двадцать лет отец стал христианином. В те времена его двоюродная сестра увлекалась католической религией, но он не поддался на ее уговоры принять крещение, так как знал, что то, что сделал мой отец, чтобы получить желанную жену, не позволит ему быть принятым любимой женщиной на Ямайке.

После нескольких лет разлуки друзья встретились вновь. Соломон был уже вдовцом. От жены Сары у него остался ребенок, которому тогда было три года. Мой отец нашел его морально и физически изуродованным горем, и тогда его новая религия дала ему утешение для его двоюродного брата, утешение, которое тщетно пытались спасти его родственники. Он просил Соломона отдать ему дочь, чтобы воспитать ее рядом с нами, и осмелился предложить сделать ее христианкой. Соломон согласился и сказал: "Правда, только дочь моя мешала мне предпринять путешествие в Индию, которое могло бы улучшить мой дух и исправить мою бедность; она же была моим единственным утешением после смерти Сары; но ты хочешь, пусть она будет твоей дочерью. Христианские женщины милы и добры, и ваша жена должна быть святой матерью. Если христианство дает в высших несчастьях такое облегчение, какое вы дали мне, то, может быть, я сделаю свою дочь несчастной, оставив ее еврейкой. Не говорите нашим родственникам, но когда вы доберетесь до первого берега, где есть католический священник, крестите ее, и пусть имя Эстер будет изменено на Марию". Так говорил несчастный, проливая много слез.

Через несколько дней шхуна, которая должна была доставить моего отца к берегам Новой Гранады, отплыла в Монтего-Бей. Легкое судно пробовало свои белые крылья, как цапля наших лесов пробует свои крылья перед дальним полетом. Соломон вошел в комнату моего отца, который только что закончил чинить свой корабельный костюм, неся на одной руке сидящую Эстер, а на другой – сундук с детским багажом: она протянула свои маленькие ручки к дяде, и Соломон, положив ее на руки своего друга, с рыданиями упал на маленький сапожок. Это дитя, чья драгоценная головка только что омылась потоком слез, приняв крещение скорби, а не религии Иисуса, было священным сокровищем; мой отец хорошо знал это и никогда не забывал. Прыгая в лодку, которая должна была их разлучить, Соломон напомнил своему другу о данном обещании, и тот ответил задыхающимся голосом: "Молитвы моей дочери обо мне, а мои – о ней и ее матери, должны вместе возноситься к ногам Распятого".

Мне было семь лет, когда вернулся отец, и я отказался от драгоценных игрушек, которые он привез мне из путешествия, чтобы полюбоваться этим красивым, милым, улыбающимся ребенком. Моя мать осыпала ее ласками, а мои сестры – нежностью с того момента, как отец положил ее на колени своей жены и сказал: "Это дочь Соломона, которую он послал к тебе.

Во время наших детских игр ее губы начали модулировать кастильские акценты, столь гармоничные и соблазнительные в устах красивой женщины и в смеющихся устах ребенка.

Это было, наверное, лет шесть назад. Войдя вечером в комнату отца, я услышал его рыдания; руки его были сложены на столе, и он упирался в них лбом; рядом рыдала мать, а Мэри, склонив голову на колени, не понимала его горя и почти равнодушно внимала причитаниям дяди; это было связано с полученным в тот день письмом из Кингстона, в котором сообщалось о смерти Соломона. Я помню только одно выражение отца в тот день: "Если все покидают меня, не имея возможности принять их последние прощания, зачем мне возвращаться на родину? Увы, его прах должен покоиться в чужой земле, без ветров океана, на берегах которого он резвился в детстве, безбрежность которого он пересекал молодым и пылким, приходящим, чтобы смести на плиту его могилы сухие цветы цветущих деревьев и пыль лет!

Мало кто из тех, кто знал нашу семью, мог предположить, что Мария – не дочь моих родителей. Она хорошо говорила на нашем языке, была доброй, живой и умной. Когда мама гладила ее по голове одновременно с моими сестрами и мной, никто не мог догадаться, кто из них сирота.

Ей было девять лет. Обильные волосы, еще светло-каштановые, свободно струившиеся и крутившиеся вокруг тонкой подвижной талии; говорящие глаза; акцент, в котором было что-то от меланхолии, которой не было в наших голосах; такой я представлял ее себе, уходя из маминого дома; такой она была утром того печального дня, под вьюнками у маминых окон.

Глава VIII

Рано вечером Эмма постучала в мою дверь, приглашая к столу. Я вымыла лицо, чтобы скрыть следы слез, и переоделась в платье, чтобы извинить свое опоздание.

Мэри в столовой не было, и я напрасно полагал, что ее занятие задержало ее дольше обычного. Отец, заметив свободное место, позвал ее, и Эмма оправдалась, сказав, что у нее с полудня болит голова и она спит. Я старался не подавать виду и, стараясь сделать разговор приятным, с энтузиазмом рассказывал обо всех улучшениях, которые я нашел в тех поместьях, которые мы только что посетили. Но все было без толку: отец устал больше меня и рано ушел на покой; Эмма и мать встали, чтобы уложить детей и узнать, как поживает Мария, за что я их поблагодарил и уже не удивлялся прежнему чувству благодарности.

Хотя Эмма вернулась в столовую, разговор продолжался недолго. Филипп и Элоиза, настоявшие на том, чтобы я принял участие в их карточной игре, обвинили мои глаза в сонливости. Он напрасно просил у матери разрешения сопровождать меня на следующий день на гору и ушел недовольный.

Размышляя в своей комнате, я думал, что догадываюсь о причине страданий Марии. Я вспомнил, в каком виде я вышел из комнаты после приезда и какое впечатление произвел на меня ее доверительный говор, заставивший меня отвечать ей с недостатком такта, свойственным человеку, подавляющему эмоции. Зная причину ее горя, я отдал бы тысячу жизней, чтобы получить от нее прощение; но сомнения усугубляли смятение моего ума. Я сомневался в любви Марии; почему же, думал я про себя, мое сердце должно стремиться поверить, что она подверглась такому же мученичеству? Я считал себя недостойным обладать такой красотой, такой невинностью. Я упрекала себя за гордыню, которая ослепила меня до того, что я считала себя предметом его любви, достойной лишь его сестринской привязанности. В своем безумии я с меньшим ужасом, почти с удовольствием, думала о своем следующем путешествии.

Глава IX

На следующий день я встал на рассвете. Отблески, очертившие вершины центральной горной цепи на востоке, позолотили в полукруге над ней несколько легких облаков, которые отрывались друг от друга, чтобы удалиться и исчезнуть. Как сквозь голубоватое стекло, виднелись зеленые пампасы и джунгли долины, а посреди них – какие-то белые хижины, поднимающийся по спирали дым от только что сгоревших гор, иногда – журчание реки. Горный хребет Запада, с его складками и лонами, напоминал плащи из темно-синего бархата, подвешенные к их центрам руками джиннов, скрытых туманом. Перед моим окном кусты роз и листва фруктовых деревьев, казалось, боялись первого дуновения ветерка, который прольет росу, сверкавшую на их листьях и цветах. Все это казалось мне печальным. Я взял ружье, подал знак ласковому Майо, который, сидя на задних лапах, смотрел на меня, нахмурив брови от чрезмерного внимания, ожидая первой команды, и, перепрыгнув через каменную ограду, пошел по горной тропинке. Когда я вошел, то увидел, что она прохладна и трепещет под ласками последних аур ночи. Цапли покидали свои насесты, их полет складывался в волнистые линии, которые солнце серебрило, как ленты, отданные на волю ветра. Многочисленные стаи попугаев поднимались из зарослей и направлялись к соседним кукурузным полям, а диостеда приветствовала день своей печальной и монотонной песней из самого сердца сьерры.

Я спустился на гористую равнину реки той же тропой, по которой уже не раз спускался шесть лет назад. Гром ее потока нарастал, и вскоре я обнаружил, что потоки, стремительно несущиеся через водопады, кипящие в водопаде, кристально чистые и гладкие в заводи, всегда перекатываются через ложе из покрытых мхом валунов, окаймленных по берегам иракалами, папоротниками и тростником с желтыми стеблями, шелковистым оперением и фиолетовыми семенами.

Я остановился на середине моста, образованного ураганом из крепкого кедра, того самого, где я когда-то проходил. С его планок свисали цветочные паразиты, а с моих ног, покачиваясь на волнах, фестонами спускались голубые и переливчатые колокольчики. Роскошная и надменная растительность сводчато обступала реку, и сквозь нее, как через проломленную крышу заброшенного индийского храма, пробивались лучи восходящего солнца. Майо трусливо завыл на берегу, который я только что покинул, и по моему настоянию решил пройти по фантастическому мосту, сразу же свернув на тропинку, ведущую во владения старого Хозе, который в этот день ожидал от меня платы за свой долгожданный визит.

Пройдя немного по крутому и темному склону, перескочив через сухие деревья с последней вырубки горца, я оказался в местечке, засаженном овощами, откуда был виден маленький домик посреди зеленых холмов, который я оставил среди, казалось бы, несокрушимого леса, дымящегося. Коровы, прекрасные по своим размерам и окраске, мычали у ворот загона в поисках своих телят. Домашние куры с шумом получали свой утренний рацион, на пальмах, пощаженных топором земледельцев, оропендолы шумно раскачивались в своих висячих гнездах, и среди этого приятного гомона иногда слышался пронзительный крик птицелова, который со своего мангала, вооружившись рогаткой, отгонял голодных макак, порхавших над кукурузным полем.