Loe raamatut: «Время бабочек»

Знак информационной продукции (Федеральный закон № 436-ФЗ от 29.12.2010 г.)

Литературно-художественное издание

Главный редактор: Яна Грецова

Заместитель главного редактора: Дарья Башкова

Руководитель проекта: Елена Холодова

Арт-директор: Юрий Буга

Дизайнер: Денис Изотов

Редактор: Ирина Натфуллина

Корректоры: Мария Стимбирис, Марина Угальская

Верстка: Кирилл Свищёв

Разработка дизайн-системы и стандартов стиля DesignWorkout^®

Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.

Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

© 1994 by Julia Alvarez

Published by permission of the author and her literary agents, Stuart Bernstein Representation for Artists (USA) via Igor Korzhenevskiy of Alexander Korzhenevski Agency (Russia)

© Издание на русском языке, перевод, оформление. ООО «Альпина Паблишер», 2025

* * *

Настоящее художественное произведение основано на исторических фактах, о которых автор рассказывает в послесловии.

Как и в других произведениях художественной литературы, наблюдения и выводы здесь основаны на реальном опыте, однако все имена, персонажи, места и события либо являются плодом воображения автора, либо используются в художественных целях.

Посвящается Деде

Памяти

ПАТРИЯ МЕРСЕДЕС МИРАБАЛЬ

27 февраля 1924 г. – 25 ноября 1960 г.

МИНЕРВА МИРАБАЛЬ

12 марта 1926 г. – 25 ноября 1960 г.

МАРИЯ ТЕРЕСА МИРАБАЛЬ

15 октября 1935 г. – 25 ноября 1960 г.

РУФИНО ДЕ ЛА КРУС

16 ноября 1923 г. – 25 ноября 1960 г.

I
1938–1946 годы

Глава 1
Деде

1994 год

и

около 1943 года

Деде обрезает сухие ветки с куста стрелиции, выглядывая из-за него каждый раз, когда слышит шум проезжающей машины. Никогда в жизни эта дамочка не найдет старый дом за высокой живой изгородью из гибискуса на повороте грунтовой дороги! Кто угодно, только не доминиканка-гринго¹, которая разъезжает в арендованной машине, ориентируясь по карте и спрашивая у прохожих названия улиц.

Она позвонила сегодня утром, когда Деде была в своем небольшом музее. Дамочка интересовалась: можно ли ей приехать и поговорить с Деде о сестрах Мирабаль? Сама она родилась в Доминикане, но много лет живет в Штатах, поэтому извиняется за плохой испанский. О сестрах Мирабаль там совсем ничего не знают, и ей от этого очень горько, мол, попросту преступно их забывать, ведь они настоящие героини подполья, и всё такое.

Бог ты мой, – думает Деде, – неужели опять? Теперь, спустя тридцать четыре года после трагедии, ее уже почти не тревожили мемориальными торжествами, интервью и вручением посмертных наград, и она снова могла день за днем заниматься своими делами. Ей пришлось смириться только с ноябрьской суетой. Каждый год с приближением 25 ноября сюда неизменно съезжались телевизионщики, Деде всенепременно давала очередное интервью, а потом обязательно устраивала памятный вечер в музее, где собирались делегации из самых разных стран, вплоть до Перу и Парагвая, – настоящее испытание, ведь каждый раз нужно готовить целые горы канапе, а племянники и племянницы вовсе не спешат приехать пораньше, чтобы ей помочь. Но сейчас-то март! ¡Maria Santísima!² Неужели она не имеет права пожить спокойно еще семь месяцев?

– Давайте сегодня после обеда? Вечером у меня дела, – врет Деде женщине в трубке. Но это вынужденная ложь. Иначе они повадятся ездить к ней без конца и края, задавая самые бесцеремонные вопросы.

На другом конце провода, как из пулемета, раздается целая очередь благодарностей, и Деде невольно улыбается от того, какую чепуху ее собеседница городит на испанском.

– Я так скомпрометирована, – говорит она, – открытостью ваших теплых манер! Скажите, если я поеду из Сантьяго, мне нужно пропустить поворот на Сальседо?

– Exactamente³. А как доберетесь до большой мексиканской оливы, поверните налево.

– Большая… мексиканская… олива, – повторяет женщина. Она что, все это записывает? – Повернуть налево… А как улица называется?

– Просто дорога налево от оливы. Мы тут никак улицы не называем, – говорит Деде, принимаясь машинально что-то выводить на оборотной стороне конверта у музейного телефона, чтобы сдержать нетерпение. У нее получается развесистое, усыпанное цветами дерево с ветками на клапане конверта. – Видите ли, большинство местных campesinos⁴ не умеют читать, так что никому не будет никакой пользы, если мы начнем давать улицам названия.

Женщина в трубке смущенно смеется.

– Да-да, я понимаю. Вы, наверное, думаете, что у меня не все по домам. Tan afuera de la cosa⁵.

Деде прикусывает губу.

– Ну что вы, вовсе нет, – снова лукавит она. – Увидимся после обеда.

– Примерно в котором часу? – не унимается дамочка.

Ну, конечно. Гринго жить не могут без точного времени. Но как определить точное время для удачного момента?

– В любое время после трех, может, в полчетвертого или около четырех.

– По доминиканскому времени, да? – шутит женщина.

– ¡Exactamente!

Наконец-то, дамочка начинает догадываться, как здесь делаются дела. Положив трубку, Деде продолжает рисовать корни мексиканской оливы, затушевывает ветки, а потом несколько раз открывает и закрывает клапан конверта, с интересом наблюдая, как дерево распадается на части и вновь складывается воедино.

* * *

Деде с удивлением слышит, как по радио на летней кухне передают время: сейчас всего три часа. Она начала с нетерпением ждать встречи сразу после обеда, тщательно прибирая участок сада, который будет виден американке с galería⁶. Вот потому-то Деде и недолюбливает эти бесконечные интервью. Сама того не замечая, она каждый раз начинает приукрашать свою жизнь, будто какой-то выставочный экспонат, аккуратно подписанный для тех, кто умеет читать: «Сестра, которая выжила».

Обычно, если она все делает как надо – подает лимонад из плодов посаженного Патрией дерева, проводит короткую экскурсию по дому, в котором они с сестрами выросли, – гости уходят вполне довольными, не задавая острых вопросов, из-за которых Деде каждый раз на целые недели проваливается в воспоминания, пытаясь найти ответ. Ведь все они – в той или иной форме – об одном и том же: почему в живых осталась именно она?

Деде склоняется над своей особой гордостью, орхидеей-бабочкой, которую контрабандой привезла с Гавайских островов пару лет назад. Три года подряд она выигрывала приз – заграничную поездку – как лучший агент страховой компании. Ее племянница Мину не упускала случая напомнить, насколько иронична «новая» профессия Деде, которую та освоила лет десять назад, сразу после развода. Теперь она стала в компании главным продавцом страхования жизни. Ничего не поделаешь, каждый хочет купить страховой полис именно у той женщины, которая чудом выжила, когда три ее сестры погибли.

Громко хлопает дверца машины, Деде вздрагивает. Переведя дух, она обнаруживает, что случайно срезала свою трофейную орхидею-бабочку. Она поднимает упавший цветок и, нахмурившись, подрезает стебель. Возможно, это единственный способ оплакивать большие потери – пить печаль небольшими глотками, понемногу, по чуть-чуть.

Но ей-богу, этой дамочке стоило бы потише хлопать дверцей. Могла бы и пощадить нервы пожилой женщины. И это ведь не только ко мне относится, думает Деде. Любой доминиканец ее поколения подпрыгнул бы от такого оружейного хлопка.

* * *

Деде быстро показывает гостье дом: это спальня Патрии и ее, Деде, но в основном ее, поскольку Патрия рано выскочила замуж; здесь комнаты Минервы и Марии Тересы; тут спальня мамы. Еще одну спальню, о которой она не упоминает, занимал отец, с тех пор как они с мамой перестали спать вместе. На стене висят три милые старые фотографии девочек, которые теперь каждый ноябрь красуются на огромных постерах, превращая карточки из семейного фотоальбома в изображения каких-то знаменитостей, совсем не похожих на ее сестер.

На столике под фотографиями Деде поставила в вазу шелковую орхидею. Ее все еще мучает совесть из-за того, что она не продолжает мамину традицию каждый день приносить в дом свежие цветы для девочек. По правде говоря, ей совсем не до этого: все время отнимают работа, музей, домашние дела. Невозможно быть современной женщиной и поддерживать сентиментальные привычки прошлого. Да и для кого теперь приносить в дом свежие орхидеи? Деде поднимает взгляд на молодые лица и понимает, что если и скучает, то больше всего – по себе в этом возрасте.

Интервьюерша останавливается перед портретами, и Деде ждет, когда она спросит, кто есть кто или сколько им здесь лет: она столько раз отвечала на эти вопросы, что ответы так и норовят сорваться с языка. Но вместо этого худая как щепка дамочка спрашивает:

– А где же вы?

Деде смущенно улыбается: гостья будто прочитала ее тайные мысли.

– Здесь у меня только девочки, – говорит она. За спиной у женщины она видит, что оставила дверь в свою теперешнюю комнату приоткрытой и в проеме видна ее ночная рубашка, небрежно брошенная на кровать. Деде корит себя, что не прошлась по всему дому и не позакрывала все двери.

– Нет, в смысле, какая вы по старшинству: младше всех, старше или где-то посередине?

Так, то есть дамочка не прочитала ни одной из кучи бесконечных статей и биографий. Деде вздыхает с облегчением. Это значит, что они могут провести время за разговорами о самых простых вещах, создающих иллюзию, что у нее была обыкновенная семья, спокойное течение жизни которой нарушали разве что дни рождения, свадьбы да появление младенцев на свет.

Деде называет сестер по старшинству.

– Такие близкие по возрасту, – роняет женщина очередную неуклюжую фразу.

Деде кивает.

– Первые три из нас родились буквально друг за другом, но, знаете, при этом мы были очень разными.

– Правда? – удивляется женщина.

– Да, совсем разными. Минерва вечно норовила со всеми разобраться, кто прав, кто виноват. – Деде ловит себя на том, что разговаривает с портретом Минервы, будто назначая ей какую-то роль, ограничивая ее личность горсткой определений: красивая, умная, великодушная Минерва. – А Мария Тереса, ay Dios⁷, – вздыхает Деде и продолжает дрогнувшим голосом: – Она была совсем еще девочкой, когда умерла, pobrecita⁸, ей едва двадцать пять стукнуло. – Переходя к последней фотографии, Деде поправляет рамку. – А для милой Патрии самым главным в жизни всегда была религия.

– Всегда? – переспрашивает гостья с еле заметной тенью недоверия в голосе.

– Всегда, – твердо повторяет Деде, привыкшая к устоявшемуся, однообразному языку интервьюеров и прочих исследователей истории ее сестер. – Ну или почти всегда.

* * *

Она ведет женщину из дома в галерею, где стоят кресла-качалки. Под гнутой ножкой одного из них безмятежно спит котенок, Деде прогоняет его.

– Так что же вы хотели узнать? – спрашивает она без лишних церемоний, но, заметив, что прямолинейность вопроса застает женщину врасплох, тут же добавляет: – Просто там столько всего можно рассказать.

Женщина, улыбаясь, отвечает:

– Расскажите мне всё!

Деде поглядывает на часы, вежливо напоминая гостье, что время ее визита ограничено.

– Есть масса книг и статей. Я могу попросить Тоно из музея показать вам письма и дневники.

– Это было бы здорово, – говорит женщина, не отрывая глаз от орхидеи, которую Деде все еще держит в руке. Очевидно, посетительнице нужно нечто большее. Она застенчиво поднимает глаза.

– Послушайте, с вами так легко разговаривать. Вы такая открытая и неунывающая! Как вам удается не позволять такой ужасной трагедии завладеть собой? Не уверена, что правильно выражаюсь…

Деде вздыхает. Нет, дамочка выразилась вполне себе правильно. Деде вспоминает, как читала в салоне красоты журнальную статью, написанную еврейкой, пережившей концлагерь.

– Дело в том, что у нас было много-много счастливых лет. Я их помню. Пытаюсь, во всяком случае. И постоянно твержу себе: Деде, думай о хорошем! Моя племянница Мину считает, что я занимаюсь трансцендентальной медитацией – она на таких курсах училась в столице. Так вот, я себе говорю: Деде, в твоей памяти есть такой-то день – и проживаю его вновь и вновь, будто проигрываю на повторе счастливые моменты в голове. Это такое мое кино – видите, у меня и телевизора нет!

– И что, получается?

– Конечно! – решительно восклицает Деде. А когда не получается, Мину считает, что она, Деде, застревает на чем-то плохом. Но зачем об этом говорить?

– Расскажите мне об одном из таких моментов, – просит женщина, и ее лицо озаряется отчаянным любопытством. Она тут же прячет взгляд, чтобы это скрыть.

Деде медлит в нерешительности, но ее мысли уже уносятся в прошлое, год за годом, год за годом, вплоть до того момента, который она закрепила в памяти как начало.

Деде вспоминает ясную лунную ночь накануне того, как наступило будущее. В прохладной темноте они сидят в креслах-качалках под мексиканской оливой во дворе дома и рассказывают друг другу истории, попивая сок гуанабаны. Мама всегда говорила, что он полезен для нервов.

Все в сборе: мама, папа, Патрия, Деде, Минерва, Мария Тереса. Пиф-паф, пиф-паф, – папа любит складывать из пальцев пистолет и в шутку направлять его на каждую из них, делая вид, будто стреляет, в знак того, что не особо гордится их зачатием. Три девчонки, родившиеся с разницей в год! А потом, девять лет спустя – Мария Тереса, его последняя отчаянная попытка зачать мальчика – и тоже неудачная.

У папы на ногах тапочки, он сидит, закинув ногу на ногу. Время от времени Деде слышит, как бутылка рома со звоном ударяется о край его стакана.

Нередко в такие вечера из темноты к ним обращается робкий голос, рассыпаясь в извинениях, и тот вечер не исключение. Не будут ли они так добры и не одолжат ли таблетку calmante⁹ для захворавшего ребенка? И не угостят ли табаком утомленного старика, что целый день перетирал юкку?

Отец встает, слегка покачиваясь от выпивки и усталости, и открывает магазин. Сосед уходит восвояси с лекарством, парой сигар и горсткой леденцов для крестников. Деде говорит отцу, что никак не возьмет в толк, отчего у них так хорошо идут дела, если он вечно все раздает направо и налево. Но отец лишь кладет руку ей на плечи и говорит:

– Ай, Деде, вот для этого я тебя и родил. Каждой мягкой ноге нужна твердая туфля. – И добавляет со смехом: – Она еще всех нас похоронит в шелках и перьях! – Деде снова слышит, как бутылка ударяется о стакан. – Да, точно, быть нашей Деде главной богачкой в семье.

– А мне, папа, мне кем быть? – Мария Тереса подает свой детский голосок, чтобы ее тоже непременно не забыли взять с собой в будущее.

– А ты, mi ñapita¹⁰, ты будешь нашей кокеткой. Из-за тебя куча мужиков будет… – Мама издает свой фирменный кашель «следи-за-языком». – …Будет слюнки пускать.

Мария Тереса тяжело вздыхает. В свои восемь лет, в клетчатой блузке и с длинными косичками, единственное, чего хочет девочка от будущего, – чтобы у нее самой текли слюнки от конфет и подарков в больших коробках, в которых что-то заманчиво гремит, если их потрясти.

– А как же я, папа? – спокойным голосом спрашивает Патрия. Сложно сейчас представить Патрию незамужней и без ребенка на коленях, но память Деде уже начала играть с прошлым. Той ясной прохладной ночью, накануне того, как наступило будущее, она рассадила их всех, как кукол: мама, папа и четыре милых девочки, никого лишнего, все пока в сборе.

Папа призывает маму помочь ему. Особенно – хоть он этого и не говорит – если она сомневается в его способности к предсказаниям после нескольких стаканов рома.

– Ну, мамочка, что скажешь о нашей Патрии?

– Ты прекрасно знаешь, Энрике, я в это не верю, – бесстрастно произносит мама. – Падре Игнасио считает, что предсказания для тех, кто не верит в Бога. – В тоне матери Деде уже слышит, как они с отцом отдаляются друг от друга. Оглядываясь назад, она думает: ай, мама, ослабь свои строгие заповеди хоть чуть-чуть. Пора бы уже усвоить христианскую математику: отдаешь совсем немного, а получаешь обратно сторицей. Но вспоминая о своем собственном разводе, Деде признает, что эта математика работает не всегда. Если помножить на ноль, получишь ноль плюс тысячу душевных терзаний.

– Я тоже не верю в предсказания, – скороговоркой выпаливает Патрия. Эта сестрица всегда была такой же религиозной, как мама. – Но папа вовсе не предсказывает судьбу.

Минерва горячо соглашается.

– Вот именно! Папа просто верует в то, что считает нашими сильными сторонами. – Она особо выделяет глагол «верует», будто отец как благочестивый христианин просто волнуется о будущем своих дочерей. – Так ведь, папа?

– Sí, señorita¹¹, – невнятно произносит папа с отрыжкой. Пора бы уже всем возвращаться в дом.

– А еще, – добавляет Минерва, – падре Игнасио осуждает предсказания, только если человек считает, что ему дано знать то, что известно одному лишь Богу.

Этой девчонке палец в рот не клади.

– Кто-то возомнил себя самым умным, – отрывисто говорит мама.

Мария Тереса защищает обожаемую старшую сестру:

– Но это же совсем не грех, мама. Берто и Рауль привезли из Нью-Йорка одну игру. Падре Игнасио с нами в нее играл. Это такая доска с буквами и специальным стеклышком: ты его двигаешь – и оно предсказывает будущее!

Все смеются, даже мама, потому что голосок Марии Тересы умилительно срывается от волнения. Малышка внезапно замолкает, надув губы. Ее чувства так легко ранить. Минерва подбадривает ее, и она продолжает тоненьким голоском.

– Я спросила у говорящей доски, кем я стану, когда вырасту, и она ответила: юристом.

На этот раз все сдерживают смех, хоть Мария Тереса, как попугайчик, повторяет планы старшей сестры: Минерва многие годы с пылом твердит, что хочет поступить на юридический факультет.

– Ай, Dios mío¹², опять двадцать пять, – вздыхает мама, но игривость возвращается в ее голос. – Только этого нам не хватало, юбки в суде!

– Да, и это именно то, чего не хватает нашей стране. – В голосе Минервы звучит стальная уверенность, которая появляется всякий раз, когда она говорит о политике – а в последнее время она говорит об этом постоянно. Мама считает, что она слишком много общается с этой девчонкой, Перосо. – Настало время, когда мы, женщины, получили голос в управлении страной.

– Ага, вы и Трухильо, – говорит папа чуть громче, чем следовало, и в эту ясную мирную ночь каждый из них погружается в свои мысли. Внезапно темнота заполняется шпионами, которым платят за то, чтобы подслушивать и докладывать в службу безопасности: дон Энрике утверждает, что Трухильо нужна помощь в управлении страной. Дочь дона Энрике заявляет, что пришло время женщинам взять управление в свои руки. Слова повторяют, слова искажают, слова воспроизводят те, кто мог затаить на них обиду, слова сшивают с другими словами, до тех пор, пока не образуется саван, под которым будут похоронены сестры, когда их тела найдут в канаве с отрезанными языками – за то, что слишком много говорили.

Вдруг тишину нарушают крупные капли дождя, хотя ночь по-прежнему ясна, как колокольный звон, – все начинают суетиться, спешно собирая напитки и пледы с кресел-качалок, которые позже занесет в дом кто-нибудь из работников. Мария Тереса визжит, наступив на камень.

– Я подумала, это el cuco!¹³ – голосит она.

Когда Деде помогает отцу подняться по лестнице галереи, до нее доходит, что единственным будущим, которое он действительно предсказал, было ее будущее. Марию Тересу он просто дразнил, а до Минервы и Патрии так и не добрался из-за неодобрения мамы. У Деде по спине пробегает холодок, и она чувствует всем существом: будущее начинается прямо сейчас. Совсем скоро оно закончится и станет прошлым, и она отчаянно не желает быть единственной, кто останется, чтобы рассказать их историю.

Глава 2
Минерва

1938, 1941, 1944 годы

Заморочки

1938 год

Я не знаю, кто уговорил папу отправить нас в школу. Кажется, это было бы под силу разве что ангелу, который явился Деве Марии и сообщил, что она беременна Богом, да так, что она еще и возрадовалась благой вести.

Нам всем четверым приходилось просить разрешение буквально на всё: отправиться в поля поглазеть, как зреет табак; пойти в лагуну помочить ноги в воде в жаркий день; погладить лошадей у магазина, пока покупатели грузят припасы на телеги.

Иногда, наблюдая за кроликами в загонах, я думала: а ведь я ничем не отличаюсь от вас, бедняжки. Однажды я открыла клетку и выпустила одну маленькую крольчиху на свободу. Я даже легонько шлепнула ее, чтобы она убежала.

Но она не тронулась с места! Она привыкла к своему загончику. Тогда я снова шлепнула ее, и еще, и еще, с каждым разом все сильнее, пока она не начала хныкать, как испуганный ребенок. Я заставляла ее стать свободной, а ей было больно.

Глупая зайка, подумалось мне. Я совсем не такая, как ты.

* * *

Все началось с того, что Патрия решила уйти в монастырь. Мама была обеими руками за то, чтобы в семье хоть кто-то ударился в религию, но папа этот план совсем не одобрял. Он не раз говорил, что для Патрии податься в монахини – значит загубить такую симпатичную мордашку. При маме он сказал это лишь однажды, но при мне повторял постоянно.

Только в конце концов папа сдался на уговоры мамы. Он рассудил, что Патрия может поступить в католическую школу при монастыре, если там учат не только тому, как стать монахиней. Мама согласилась.

Когда Патрии пришло время отправляться в Школу Непорочного Зачатия, я спросила папу, можно ли мне поехать с ней. Мне казалось очень почетным сопровождать старшую сестру, которая уже стала взрослой сеньоритой (а она к тому времени уже подробно рассказала мне, как девочки становятся сеньоритами).

В ответ папа рассмеялся, и в его глазах блеснула искра гордости за меня. Все вокруг твердили, что я была его любимицей. Не знаю почему, ведь я, как раз наоборот, всегда ему противоречила. Он усадил меня к себе на колени и спросил:

– А тебя кто будет сопровождать?

– Деде, – без раздумий ответила я, чтобы мы могли поехать все втроем. У папы вытянулось лицо.

– Как же я буду жить, если все мои цыплятки уедут?

Я подумала, что он шутит, но его глаза смотрели серьезно.

– Папа, – сказала я деловым тоном, – тебе все равно пора привыкать. Через несколько лет мы все выйдем замуж и уедем.

Много дней он припоминал мне эту фразу, печально качая головой и вздыхая:

– Дочка – это иголка в сердце.

Маме не нравилось, когда он так говорил. В этой фразе ей слышался упрек за то, что их единственный сын умер через неделю после рождения. А три года назад вместо мальчика родилась Мария Тереса.

Как бы там ни было, мама не считала такой уж плохой идеей отправить в монастырскую школу всех нас троих.

– Энрике, девочкам нужно учиться. Ты посмотри на нас! – Мама никогда в этом не признавалась, но я подозревала, что она даже читать не умела.

– А что с нами не так? – удивлялся папа, показывая за окно, где целая вереница повозок ждала погрузки товаров с его складов. За последние несколько лет папа заработал на своем ранчо кучу денег. У нас появилось кое-какое положение в обществе. И, как считала мама, теперь вдобавок к состоянию нам требовалось еще и получить образование.

Папа снова сдался, но только при условии, что одна из нас останется помогать ему с магазином. Что бы ни предложила мама, ему всегда нужно было добавить небольшое дополнение от себя. Мама говорила, что ему обязательно надо на все наклеить свою марку, чтобы никто не мог сказать, что Энрике Мирабаль в своей семье зря носит штаны.

Я прекрасно понимала, к чему клонит папа. Когда он спросил, кто из нас станет его маленькой помощницей, то сразу посмотрел на меня.

Не сказав ни слова, я продолжала внимательно изучать пол, будто на его досках были мелом нацарапаны школьные уроки. Но мне не стоило беспокоиться: в таких случаях всегда подавала голос наша маленькая мисс Улыбка – Деде.

– Папа, я останусь и буду тебе помогать.

Тот удивился, потому что Деде была старше меня на год. По логике ехать следовало ей и Патрии. Но потом он передумал и разрешил Деде к нам присоединиться. Так и решили: в Школу Непорочного Зачатия отправлялись все трое. Мы с Патрией должны были приступить к учебе осенью, а Деде – в январе, поскольку папа хотел, чтобы эта всезнайка помогла ему с бухгалтерией во время хлопотного сезона сбора урожая.

Вот так и началось мое освобождение. Я имею в виду не только то, что я отправилась в школу-пансион на поезде с полным чемоданом новых вещей. Я скорее говорю о внутреннем освобождении: я оказалась в Школе Непорочного Зачатия, встретила Синиту, узнала, что случилось с Линой, и до меня наконец дошло, что я всего лишь покинула маленькую клетку, чтобы попасть в большую, размером со всю нашу страну.

* * *

Впервые я увидела Синиту в монастырской приемной, где сестра Асунсьон приветствовала новых учениц и их мам. Это была худенькая девочка с кислым выражением лица и нескладно торчащими локтями. Она сидела в приемной совсем одна и была одета во все черное, что выглядело довольно странно, поскольку большинство детей не облачаются в траур, пока им не исполнится по крайней мере пятнадцать. Девчонка точно не выглядела старше меня, а мне было всего двенадцать. Впрочем, в тот момент я бы поспорила с любым, кто сказал бы мне, что я еще ребенок.

Я наблюдала за ней. Похоже, любезные беседы в приемной монастыря навевали на нее не меньшую скуку, чем на меня. Слушая бесконечные комплименты матерей в адрес чужих дочерей и их лепет на хорошем испанском в ответ на вопросы сестер Ордена Матери Милосердия, я хотела хорошенько отряхнуть мозги от толстого слоя пудры. Но где мать этой девочки? Мне было жутко любопытно. Она сидела одна, разглядывая всех вокруг с таким видом, что, казалось, если спросить у нее, где ее мать, она тут же учинит драку. Впрочем, от меня не укрылось, что она ерзает на стуле, пряча под себя ладони, и покусывает нижнюю губу, чтобы не заплакать. Ремешки на ее туфлях кто-то обрезал, чтобы они выглядели как балетки, но на самом деле выглядели они лишь изрядно поношенными.

Встав с места, я притворилась, что изучаю картины на стенах, как ярая поклонница религиозного искусства. Добравшись до изображения Матери Милосердия прямо над головой Синиты, я нащупала в кармане и вытащила пуговицу, которую нашла в поезде накануне. Она сверкала как бриллиант, и сзади у нее имелась небольшая дырочка, в которую можно было продеть ленту, чтобы носить на шее, как элегантное колье-чокер. Я так делать ни за что не стала бы, но прекрасно понимала, что эта вещица позволит заключить выгодную сделку с тем, кому такие вещи по душе.

Я протянула пуговицу девочке, не зная, что сказать, и, вероятно, это все равно не помогло бы. Она взяла пуговицу, покрутила в руке и положила ее обратно мне на ладонь.

– Мне не нужна твоя милостыня.

У меня внутри все сжалось от возмущения.

– Это просто пуговица. В знак дружбы.

Она на мгновение задержала на мне взгляд – оценивающий взгляд человека, который ни в ком не может быть уверен, – и спросила с ухмылкой, будто мы уже были подружками и могли подтрунивать друг над другом:

– А сразу не могла сказать?

– Ну вот, говорю, – ответила я. Разжав ладонь, я снова протянула ей пуговицу. На этот раз она ее взяла.

* * *

После того как мамы уехали, мы встали в очередь, пережидая, пока сестры составляли опись вещей из наших чемоданов. Я заметила, что, вдобавок к отсутствию мамы, у Синиты и вещей с собой было совсем немного. Все ее пожитки были завязаны в узел, и, когда сестра Милагрос вносила их в опись, они заняли всего пару строчек: три смены белья, четыре пары носков, щетка и расческа, полотенце и ночная рубашка. Синита показала сестре Милагрос блестящую пуговицу, но та сказала, что ее записывать не обязательно. Тут по очереди пробежал шепоток:

– Она по программе малоимущих.

– И что с того? – с вызовом спросила я у смешливой девчонки с кудряшками, мелкими как икота, которая прошептала мне это на ухо. Она тут же прикусила язык. Про себя я обрадовалась еще больше, что подарила Сините пуговицу.

Когда списки были составлены, нас отвели в зал собраний и наговорили нам кучу приветствий и напутствий. Потом сестра Милагрос, в ведении которой находились девочки десяти–двенадцати лет, отвела нашу небольшую группу вверх по лестнице, в большой дормиторий, где нам предстояло спать всем вместе. Кровати стояли почти вплотную друг к другу и были завешены москитными сетками. Казалось, что спальня наполнена целым выводком невест, и каждая спряталась под свадебной фатой.

Сестра Милагрос сказала, что пора распределить среди нас кровати согласно нашим фамилиям в алфавитном порядке. Тут Синита подняла руку и спросила, можно ли ей занять кровать по соседству с моей. Сестра Милагрос помедлила, но потом ее взгляд потеплел. «Конечно», – сказала она. Но когда другие девочки попросили ее о том же, она им отказала. Тогда подала голос я:

– Мне кажется, несправедливо, что вы сделали исключение только для нас.

Сестра Милагрос удивленно подняла брови. Я подумала, раз она монашка и все такое, ей не слишком часто приходилось слышать, что такое хорошо и что такое плохо. А еще до меня вдруг дошло, что эта пухленькая маленькая монахиня с парой седых прядей, выбившихся из-под чепца, вовсе не мама или папа, с которыми можно было спорить сколько душе угодно. Я собралась уже было извиниться, но сестра Милагрос просто улыбнулась своей щербатой улыбкой и сказала:

– Ну ладно, разрешаю всем выбрать себе кровати. Но при первых же признаках любых споров, – несколько девочек уже бросились к лучшим кроватям у окна и спорили, кто оказался там первым, – мы вернемся к алфавитному порядку. Это ясно?

– Да, сестра Милагрос, – хором ответили мы.

Она подошла ко мне и взяла мое лицо в ладони.

– Как тебя зовут? – спросила она.

Я назвала ей свое имя, и она повторила за мной несколько раз, будто пробуя его на вкус. Потом она улыбнулась, будто этот вкус ей понравился, бросила взгляд на Синиту, к которой все здесь, похоже, были неравнодушны, и сказала:

– Позаботься о нашей дорогой Сините.