Loe raamatut: «Громов: Хозяин теней – 2»

Глава 1

«Сегодня состоялся торжественный акт в петербургском женском медицинском институте, давшем первый выпуск женщин-врачей. На акте присутствовал товарищ министра народного просвещения Лукьянов. Директор института Отт произнес блестящую речь, в которой отметил громадные заслуги женщин-врачей, как на медицинском поприще, так и вообще в нашей жизни, указывая на их постоянное гуманитарное влияние на окружающих»¹.

«Известия».

Дерьмо.

Нет, жаловаться грех.

Иду, мать вашу, на поправку. Семимильными шагами, можно сказать, шествую к огромному удивлению и радости докторов, которые, кажется, начинают уверяться, что случилось долбаное чудо. Правда, в глазах некоторых видится недоумение, мол, почему чудо с этим-то.

Других ведь хватает.

Таких, которым чудеса куда как нужнее. А они нет, не случаются. И те, другие, тихо помирают. А я вот выздоравливаю.

Две недели прошло.

Две недели – это много или мало? Если так-то, вполне прилично. Я и сидеть научился. И ем уже сам, пусть и еда своеобразная. Нет, капельнички капают, никуда-то от них не денусь, да и силёнок у меня, что у кутёнка, но…

Мне бы радоваться.

А не выходит.

Я раз за разом пытаюсь попасть туда. Куда? Кто бы знал… в бред ли, в реальный ли мир, главное, что знаю точно – мне туда надо. Я… я не хочу здесь больше.

Как будто давит всё.

Бесит.

Как будто оно всё вот вокруг – ненастоящее.

От вежливых медсестричек до стерильной белизны палаты. И приходится раз за разом душить в себе раздражение, чтобы не сорваться на ком-нибудь. А оно не душится и всё одно проскальзывает, пробивается едкими ли словами, взглядами ли.

Ничего.

Они привыкшие. Они списывают на болезнь и дурной характер, помноженные друг на друга. И улыбаются, улыбаются… старательно.

Натужно.

Я это тоже вижу. И ещё сильней бешусь. Только этого мало, чтобы прорвать границу. А она есть. Я знаю, что есть. Я не сумасшедший.

Я должен.

Только не получается.

Цокот каблуков. Тяжёлый такой, будто идущая дама норовит этими каблуками пол пробить. Или просто вес сказывается? Весу моя дорогая сестрица к своим годам набрала прилично, сделавшись не просто похожей на маменьку, но почти точною копией её. Ну, насколько я помню.

Помню…

Криво.

Впрочем, плевать.

Круглое лицо. Волосы вот стрижёт коротко и красит в яркий рыжий, в морковный такой оттенок. А матушка её завивала на бигуди, такие, железненькие. Почему-то они, эти бигуди, приклеившиеся к голове, посверкивающие из-под тонких прядок металлом, намертво врезались в память.

Брови-ниточки.

Ниточки же губы, но потолще.

Два подбородка. Грудь тяжёлая, такую не всякий подоконник выдержит. И бока складочками.

– Ну, – сестрица остановилась на входе в палату, и даже охранник попятился. – Чего хотел?

– Увидеться?

Да, я сам позвонил ей. Вот… наверное, слишком всё вокруг стало благостное, доброе и понимающее. Или ещё по какой иной причине.

– А ты бодро выглядишь, – сказала она, окинувши взглядом и меня, и палату.

– А ты постарела.

– Себя-то видел? – фыркнула Виолетта.

И не обиделась.

Вот чую, что не обиделась.

– Так чего хотел-то?

– Веришь… сам не знаю. Поговорить с кем-то из родни.

– То есть, всё-таки родня? – она кинула на столик тяжеленную сумку из искусственной кожи и сама плюхнулась на табурет. – Умаялась, пока дошла… слушай, а ты и вправду, похоже, помирать не собираешься.

Виолетта вытащила пачку папирос, поглядела на меня и, поморщившись, убрала.

– Тут же нельзя?

– Нельзя, – подтвердил я. – Но если возьмешься меня на уличку вывезти, то и подымим.

– Знаешь, Викуська говорил, что у тебя с башкой не лады, но чтобы настолько… – сестрица хмыкнула. – А доктора тебя отпустят-то?

– Отпустят.

Не то, чтобы рады будут. Им волю дай, так и вовсе меня в особо стерильной палате запрут. Но волю я не дам, а что там рекомендации нарушаю… ну так умирающим можно.

Раз уж я из этой когорты пока не выбыл.

– Охрану кликни, пусть кресло найдут. И пересадят. Замаялся я в четырёх стенах.

– Сейчас расплачусь от сочувствия, – фыркнула Виолетта, ногти разглядывая. – Вот же… вчера только была у мастерицы. Клялась, что две недели как минимум. А оно уже облазить начало!

Коляску нашли.

И доктор, заглянувший в палату – возражать и возмущаться он не стал – проконтролировал процесс переноса моего драгоценного тела.

– Вывезет пусть тоже он, – Викуся ткнула пальчиком в охранника. – А я уже там покатаю… тогда и расскажешь, чего тебя перемкнуло.

Чтоб я знал.

Не в ней дело.

И не в Тимохе, который время от времени заглядывал. Когда с Ленкой, с которой сдружился, как он сам выразился – на всю жизнь, когда и сам. Тимоха, пожалуй, единственный не раздражал меня. Наоборот. Снова хотелось жить.

Вот так… просто.

Как никогда не жил раньше. Без подвигов и без понтов. По-человечески, как это у всех выходит. У всех вокруг, кроме меня. Но Тимоха уходил, и я погружался в вялую муть существования, которое казалось на диво бессмысленным.

– Говорят, ты книжку писать решил, – первой заговорила Виолетта. – Эй ты… как тебя… иди, погуляй. Да не боись, не придушу…

– Если решишь, сопротивляться не стану.

– Да ну тебя, Громов, – отмахнулась она. – С такими шуточками… и на хрена оно мне? Хочешь помереть – сам вешайся, без моего участия.

И главное, не понять, шутит или нет.

– Как… дети?

– Дети? Да нормально. Старшая вон работает вовсю. Младшему последний год остался. Тот ещё обалдуй. А ты что, по племянникам соскучился?

– Может, и соскучился… замуж у тебя там не собирается?

– Дочка? – уточняет зачем-то. – Хрен его знает. Нынешние не особо и торопятся. Живёт там с кем-то, но даже вот не скажу, всерьёз это у неё или так, здоровья ради…

Парк при больнице имелся.

Приличный такой. Поднимались ввысь дерева, в зелёной гриве которых уже появились первые капли осенней желтизны. И тяжелые листья попадались на вымощенной белою плиткой дорожке. Цвели цветы.

Птички пели.

И люди гуляли. В одиночестве вот или парами. Иные – в колясках, как мы. И со стороны мы с Виолетткой кажемся такою обыкновенною парой.

Чушь какая.

– Тебе-то что, Громов? – она свернула на боковую дорожку, которая вывела к беседке. Дикий хмель, затаившийся в зарослях шиповника, подобрался и к ней, взметнулся тяжелою волной, погребая под собственным весом хрупкое кружево дерева.

Беседка была крупной.

И пандус имелся.

По нему Виолетта коляску и затолкала, чтобы потом развернуть. И наклонившись к самому моему лицу, заглянула в глаза:

– Или совесть замучила?

– Меня?

– Действительно… чего это я. Какая у тебя совесть? – она отступила и села на лавочку, чтобы вытащить из безразмерной своей торбы сигареты. – Или Викусю дразнить собираешься? Он и так вон места себе не находит. А женушка его вовсе… дура.

Виолетта махнула рукой.

– Как по мне, понятно, что любви глубокой родственной меж нами нет, а потому смысла нет вокруг тебя танцы водить, надеясь, что ты вдруг осознаешь, сколь им задолжал, и растаешь.

Дым был горьким.

– Дай… – я протянул руку.

Ладонь дрожала, пальцы ещё скукожились и вряд ли я сумел бы их распрямить, но всё же вот вытянул. Сам.

– Охренел? – удивилась Виолетта. – Ещё скопытишься. Потом доказывай, что я не виновная…

– Да ладно… ещё скажи, что опечалишься.

– Вот уж точно нет. Но проблем отгребу.

Однако сигарету дала.

Надо же… ничего не ощущаю. Дым как дым. Горький. Едкий. И никакого удовольствия. В этом всё дело. Я осознал факт ясно-ясно, как оно случалось порой.

Я перестал получать удовольствие от жизни.

От вкуса еды.

От способности сесть. От прогулки этой… когда я в последний раз выходил из палаты? И вообще был на улице? От воздуха. От общения. От всего.

– Спасибо, – я вернул сигарету. – Слушай… а с жильём у них как?

– Ты серьёзно или опять глумишься? – Виолетта прищурилась. – Как у всех молодых… что нам от мамки осталось, то ещё есть. А они вон… ипотеку, знаю, собирается. Но с нынешними ценами только и потянет, что однушку или эту вон… студию… видела я эти студии нынешние. Конура у хорошей собаки и та побольше.

– Серьёзно. Погляди… если есть на примете жилье… ты лучше знаешь, что им надо. Две-три комнаты, нормальный район чтобы…

– Громов? – вот теперь Виолетта окончательно напряглась. – Ты… чего?

– Не знаю, – я прикрыл глаза и попытался сосредоточиться на том, что слышу. – Не знаю… как-то вот… чувство такое… дерьмовое. Ленка вон благотворительностью занялась. А я-то так чем хуже? И если уж благотворить, то лучше своим… твоим. У Викуси сынок – редкостное дерьмо.

– Ну да… не без того. А знаешь, почему?

– Нет. А что, есть причина быть дерьмом?

– А как же… сука ты, Громов…

Я приоткрыл глаза. Виолетта сидела с сигаретой, сгорбившись, нахмурившись как-то. И леопардовое платье её на спине натянулось, обтягивая и складочки плоти, и высокий горб-хребет позвоночника, и лямки бюстгальтера.

– Я?

– Удивлён? – Виолетта отправила недокуренную сигарету в урну. – Я всё бросить пытаюсь, а оно никак. Нервы, нервы… одни нервы, а не жизнь. Так вот, дорогой, ты никогда не думал, как твоё появление нашу семью разрушило?

– Чего?

– Того, – передразнила она. – Папаша наш, конечно, редкостный дерьмоед…

Она сплюнула в сторону.

– Знаешь… вот как-то… я помню, что мы хорошо жили. По тем временам. Мама, папа… Викуся… он неплохой так-то. Заботливый… он меня из сада забирал. И в школу потом тоже он водил и обратно. У мамы работа. У папы… папа раньше приходит, но он такой беспомощный. Сам ничего-то не может…

– Только детей строгать?

– Во-во… а мама, она старалась… квартиру вот сумела выбить. Сначала… это уже потом в кооператив влезть получилось. Но тогда всё с квартирки началось. Пятый этаж. Но зато три комнаты. Мы ж с Викусей разнополые, а значит, положено было. Ну, в комнату нас всё одно общую поселили, но зато только он и я. Ну и мама с папой. Мы ж семья. Семья!

– Не ори.

– Это нервы. Нервы, говорю же, ни к чёрту. Но мы семья. Мы ходим гулять. И в кафе-мороженое. Мама повязывает банты. И сама одевается в нарядное платье. Красится… и мы идём. И я гордилась тем, какая замечательная у меня семья. А потом появился ты.

– Можно подумать, что я в чём-то был виноват.

– Не был, – согласилась Виолетта. – Ни ты, ни я, ни Викуся. Просто однажды ты возвращаешься из школы, думая, что четверть получится закрыть без троек и тогда, быть может, мама согласится на щенка. У соседки с первого этажа как раз появились. Кудлатенькие такие. Болонки. Ну, она так говорила.

Она говорила и чуть покачивалась, не замечая того.

– А дома… дома больше нет. И семьи нет. Мать орёт на отца. Он орёт на мать. Оба красные и чужие. Потом мама плачет. А папа что-то говорит… лепечет виновато так. И щенка не будет, потому что у меня уже есть брат. Какой-то там брат, который взял и всё разрушил. Нет, внешне осталось, как оно есть… папа и мама. И школа. И Викуся. Ради детей они решили сохранять семью. Ну и ещё, чтобы не делить квартиру, её ж на семью выдавали. Только… дом – это ведь не стены, Громов. Дом – это где хорошо. А там было плохо. Они стали ругаться… как… мама срывалась, пилила, пилила… плакала и упрекала. А он соглашался и пил. Каждый вечер понемногу. Сначала понемногу, но…

– Я в чём виноват?

– Ни в чём. Говорю же… это я теперь понимаю. А тогда… какой-то вот брат из ниоткуда появился и всё сломал. Папа уже без чекушки жить не может. Он напивается и начинает ловить за руки, выговариваться, рассказывать, как ему тяжело было бросить ребенка. Что он любил твою мать… а с моей – потому что жизнь такая. Дерьмовая жизнь. И мама, знаю, тоже это слышала. И злилась, злилась…

Виолетта прикрыла глаза.

– Когда ты появился вновь, я… я тебя ненавидела. Папа ещё живой был, но совсем уже… трезвым он не оставался. И мама его выселила в деревню. В старый дом, который ей от её матери остался. Но он постоянно приезжал. Денег выпрашивал. Мама его ненавидела, но совсем выгнать почему-то не могла. И ударилась в работу. Она как-то давно ничего кроме этой работы не видела. Ей бы к психологу, но какие тогда психологи? А работа – это да, лечит. Вот и наработала жильё, что Викуше, что мне… только сердце, ему покой ведь нужен, а не когда со всех сторон рвут.

И меня она тоже ненавидела.

Нет, сейчас-то я понимаю, что особых причин любить меня у той, неизвестной по сути женщины, не было. И так-то да… виноват папаня?

Матушка?

Хрен его знает кто? И ему, этому «хрен его знает» претензий уже не предъявишь.

– Сердце… в общем, подводить стало. А тут ещё перестройка. И перемены. И страна разваливается. Денег нет, потому что были-были, и вот раз и нет. Даже на пожрать… квартиры есть, это да. И заначка имелась, чего уж тут. Только надолго её не хватило. А мама совсем слегла. И ей нужны лекарства, врачи нормальные. Ну и всё остальное бы тоже, но этого нет. Викуша уже чего-то там подрабатывал. Пытался. В его институте и более именитым копейки платили, а аспиранту… и тут, представь, ты, такой весь распрекрасный. Здрасьте, мне жить негде, пустите перекантоваться. Каково?

Молчу.

Долго молчу. Вперился взглядом в лист, который дрожит и трясётся. Края его уже пожелтели, но жилки упрямо сохраняют цвет.

– Причём ни тени сомнений, Громов, что мы-таки обязаны тебя принять. Обнять. Расцеловать. И рассказать, как без тебя скучали.

– Если б было куда, поверь, не попёрся бы.

– Это ты знаешь. И я. На нынешние мозги… а тогда… маме полегчало вроде бы. И даже на ноги вставать начала. И тут – пожалуйста…

Ну да, незваный гость.

– Главное, рожа мятая такая… как у запойного алкаша. Сам подумай, пустил бы такого в дом?

Вряд ли.

Вот… дерьмо, но вряд ли.

– Наверное, оно всё могло бы быть иначе, – вздохнула Виолеттка. – Если бы…

Если бы да кабы.

– Могло, – отвечаю вслух. – А потом?

– Потом… ну потом нас конкретно так прижало. Викуша бизнес затеял, напополам с приятелем. И вроде даже сперва пошло. Деньги. Успех… мама вздохнула, порадоваться успела ещё. А потом и её не стало. Инфаркт. Ей только-только пятьдесят исполнилось… и знаешь, другие ведь восстанавливаются и после третьего, а она раз и всё. И как будто… как будто её больше здесь ничего не удерживало. Батя тоже ушёл. Нажрался и дверь не закрыл. Зимой. Дом и… вымерз. А он с ним.

Было ли мне жаль?

Да ни на минуту.

– Викуша в бизнес ушёл. А я одна осталась. Деньжат он мне подкидывал, чего уж тут. Но, Громов… я впервые осталась одна. Это страшно.

– Будешь мне рассказывать. Я всю жизнь один.

– Знаю. И поэтому мы… разные, – Виолетта вытащила ещё одну сигарету.

– Рак – дерьмовая штука, – предупредил я её.

– По тебе заметно.

Странно, мы давно не виделись. Десять лет? Двадцать? Ещё больше. Нет, время от времени пересекались, и те встречи не оставили ничего-то в памяти. Зато в ней сохранился образ пышнотелой девицы в ярко-голубых лосинах.

Тогда как раз была мода на лосины.

И возили их баулами. Помню, на рынке чуть ли не на каждой точке стояли эти клетчатые сумки, над которыми вороньем кружились девицы, вытягивая, растягивая лосины, проверяя на тягучесть и плотность.

На Виолетткином теле они ещё как растянулись. Майку тоже помню, чуть ниже задницы. И волосы начёсом. Тоже мода была такая, чтоб копну сооружать.

– Мы на рынке встретились… – она мяла сигарету, но не закуривала. – Ты такой весь… в кожанке… с цепью на шее толстенною. Я тебя и не узнала, если по правде.

– А на тебе лосины.

– Ну да… мода. Я с подружкой гуляла. Искали чего-нибудь этакое… в общем… знаешь, я тебе обрадовалась тогда.

Ну да, я ж ей тогда купил… что? А не помню. Шмотку какую-то? Или даже не одну? Точно! Куртку турецкую, кожаную. А потом, красуясь перед нею и её приятельницей, сунул в карман этой кожанки пару сотен зелени.

Типа на погулять дорогой сестричке.

– И завертелось… – сказала Виолетта за меня. – Твой дружок ещё на меня запал. Обхаживал… такой… как его? Имя вот вертится, вертится… Вано! Точно. Иван.

Вано помню.

Он ни одной бабы не пропускал.

– Катал меня на тачке. Все подружки писались от зависти… а потом бросил, скотина.

– Его застрелили.

– В курсе. Я была на похоронах. Наверное, тогда в моей голове и появилась мыслишка, что ваша красивая жизнь, она не для всех. И что держаться бы от тебя и этой жизни надо подальше.

– Что ж не держалась?

– А чтоб это так просто… тем более тогда мы все заигрались в семью.

Заигрались.

Хорошее выражение.

– Ты вон Викуше помог, когда его дружок с бабками свалил в далёкие дали, оставив Викуше долги и людей, которые считали, что раз бизнес общий, то Викуше долги платить. А ты взял и всё решил. И меня не обижал. Деньжат подкидывал. А я ведь тоже живой человек. Мне нравилось с деньжатами. Мне и сейчас с ними нравится, да… оно ж всем понятно, что богатым и здоровым быть лучше, чем бедным и больным. А тогда… икра, балычок, кафе с ресторанами. Магазины… косметика люксовая, духи и побрякушки. Отдых у моря. Братик не жалеет, братик балует… как вот взять и отказаться? Тем более что ты вроде ничего плохого не делал. Да и так-то… конечно, ещё тот придурок, но с тобой, Громов, было интересно. Хорошо даже, что я твоя сестра.

– Чем?

– В братьев не влюбляются. А ты, хоть и отморозок редкостный, но ведь харизматичный. Да…

Я слюной подавился от этакого заявления.

– Не замечал разве, как на тебя Викуськина супружница смотрела? Пальчиком бы шевельнул, она б мигом в койку прыгнула.

– Никогда…

– Серьёзно?

– Зуб даю. Выдумываешь.

– Ага… и я, и Викуська, который тебе всем вроде обязанный, а потому и оставалось, что беситься и улыбочку держать.

– Он меня поэтому… выставил? Из-за бабы?

– Нет, – Виолетта так и не закурила, но сигарету выкинула в урну. – Нет, Громов… он тебя не поэтому… он просто первым на своей шкуре ощутил, насколько опасно оставаться рядом с тобой. И ладно бы, только на своей…

Глава 2

«…заявляет об успешном полёте нового дирижабля, названного в честь своего создателя «Графом Цеппелином». Длина его составляет 117 саженей. Четыре дизельных мотора по тысяче лошадиных сил каждый способны развивать скорость более ста вёрст в час. Он воистину является настоящим воздушным замком. В гондоле под огромным брюхом дирижабля с шестнадцатью водородными баллонетами внутри находятся двадцать пять двухместных кают, библиотека, кухня, просторный салон и ресторация для пассажиров…»

«Новости авиации»

Виолетта кусает губы. Помаду уже всю съела, а я… я что. Сижу. Куда мне деваться от кресла. И возвращаться надо бы, пока искать не начали.

Но не договорили.

Не знаю, зачем оно мне, но надо.

– Его… Танька… она беременная была. На пятом месяце. Когда её с улицы забрали… вот прямо с улицы взяли и забрали. А Викуше сказали, что это страховочка, мол. Гарантия, что он с тобой переговорит и в гости позовёт… и не только тебя, но и их, стало быть.

– Не слышал…

– Ну да. Ты ж в тот же день припёрся. Мол, укрыться надо. Сам в кровище. Ствол за поясом… он испугался. За себя. За Таньку. За дитё их, которое точно к твоим разборкам отношения не имеет.

– Но не позвонил?

– Да… как сказать…

Позвонил.

Я бы… кстати, а что бы я сделал? Позвонил бы? Или бы промолчал? Или помог вот, рискуя женой и ребёнком?

– Позвонил, – говорю уже с уверенностью.

– Ну да… только не сразу. Маялся. Он у нас в папеньку. Нерешительный очень. Испугался сперва, что Таньку замочат. И его как свидетеля… и меня… потом подумал, что если труп твой будет, то и отдадут. Потом испугался, что ты разозлишься и его того… в общем, в результате Викуша нажрался, что скотина.

В это я охотно верю.

– И меня вызвонил. Плакаться начал… я и приехала. Тебя уже в подъезде не было, а кровища – была. Я и заставила звонить. Сказать, что ты приходил, кажется, но когда Викуси дома не было. Когда он тебя в твоей берлоге искал, стало быть… кровищу оставили.

– Её отпустили.

Не помню, чтоб братец мой овдовел. Хотя… я тогда надолго выпал. На месяц или два даже, а это большой срок для тех времён. Сперва раны зализывал, потом просто прятался, силы стягивая.

А там и повоевать пришлось.

В общем, не до Викуши как-то было. Я о нём, честно говоря, сам старался не вспоминать, а то ведь…

– Отпустили… – согласилась Виолетта. – Через четыре дня… её не кормили. Пить давали… нет, не насиловали, но так, отвесили пару затрещин, чтоб сидела тихо. Да в подвал засунули. Там холод. Сырость. И страшно… она заболела. Тяжело. Какая-то пневмония осложнённая или что-то там ещё. Но выжила. А ребёнок вот умер. Там, внутри.

Вот теперь мне опять погано.

Настолько, что дух перехватывает.

– Он не говорил… Викуся.

– А то… он боялся, что ты его в расход пустишь. И за то, что в квартиру не впустил. И за то, что сдал этим… пусть тебя не достали, но всё равно сдал же. Вдруг да они рассказали об этом? А ты частенько повторял, что крыс мочить надо.

Чтоб…

И ведь замочил бы. Я тот, прежний. Ни на секунду не усомнился бы, потому как принципы… и если просто запертую дверь простил бы. Простил ведь. Не тронул. А вот знай я, что он позвонил…

– Там, когда срок такой, уже не аборт, а рожать заставляют… она и рожала. Сама еле живая и мёртвого. Тоже натерпелась. Долго потом боялась из дому выйти. Да и я всё правильно поняла. Ну, что нам ещё крепко повезло.

– Это да… Арвен… это его люди, по ходу, были… он лишней крови не любил. Особенно бабьей.

– Ну вот… но могли б и не убивая. На иглу подсадить. Или вон продать куда. Или самим попользоваться… тогда у меня, Громов, мозги окончательно на место встали. Я остатки твоих денег использовала, чтоб учёбу продолжить. Голова у меня, конечно, не особо светлая, но худо-бедно… ты тогда свои разборки затеял. И каждый день, считай, по телику знакомые имена… в некрологах. Вот.

Снова молчим.

Каждый о своём. И донельзя тянет заглянуть в голову Виолетты. Странно… я считал её туповатой. Да и не только я. Но это да, это Викуся у нас кандидат наук, доцент и светоч разума.

– Танька потом забеременеть всё не могла. У неё прямо сдвиг на этом начался… а как получилось, сам понимаешь. Она тряслась над этим ребёнком, как над хрустальною вазой. Она и Викусю-то к нему не подпускала… сама растила.

– И вырастила.

– Что есть, то есть… и опять, получается, никто не виноват? – криво усмехается Виолетта и встаёт. – Поехали, пока ты тут не скопытился от избытка впечатлений.

– Не дождёшься…

– Это Танька Викусю продавила, чтоб к тебе пошёл. Ну, когда узнала, что ты скоро окочуришься… она его крепко под себя подмяла. И такая вот… хитрая, заразина… знает, на что надавить. Что Викуся до сих пор и тебя боится, и себя виноватым считает, что перед тобой, что перед нею.

– Все вы, бабы, хитрые заразины.

– Не без того. А как ещё с вами быть-то? Думаешь, я другая? Такая же.

Колеса катились по дорожке.

А я… думал?

Раскаивался ли? Да нет, ни хрена подобного. Смысла в раскаяниях немного. И даже начни я сейчас руки заламывать, что изменится? То-то и дело, что ничего. А значит, толку-то.

– Вот и вырос… племянничек.

– А ты?

– А что я?

– Тебя не задело? Тогда?

Я ведь не слишком-то задумывался о них. Точнее совсем и не задумывался. На Викушу обиделся… нет, это не обида, это серьёзнее. Даже мочкануть хотел, за предательство. Но там как-то сперва крепко не до братца было. Потом вроде и подостыл чутка.

Ну и дела опять же.

Одно.

Другое.

Дядька Матвей, который предатель куда хуже Викуши. Меня после долго плющило… а с Виолетткой и того проще. Я не навязывался. Она общаться не стремилась. Так и разошлись, ставши чужими, какими мы по сути и были друг другу.

– Да как сказать… похищать меня никто не похищал. Но приглядывали. Знаешь, это очень на нервы действует, когда за тобой почти по пятам ходят братки. Не скрываясь даже. И в подъезде пару раз за горло брали. И одежду резали, так, пугаючи… и напугали, да… до усрачки и истерики.

– Чего хотели?

– Узнать, где ты. Но я не знала. И они, скорее всего, это и без меня понимали. И спрашивали так, для порядку скорее. Если б заподозрили, что знаю, иной разговор случился бы. Ну а потом, верно, просто поостереглись.

Похоже на правду.

Выходит… повезло? Ей вот. А Викушиной жене – чёрт, вот не помню её в упор – наоборот.

– А там у меня и кавалер появился… точнее он и раньше был, но так, в стороночке. Но порядки наводить стали. Он и пошёл наверх. Звание там… ну и связи… ну и в целом… я и замуж вышла, чтоб спокойнее себя чувствовать.

За мента.

Ну да… он ей и с работой помог. И, может, неплохо, если так-то. Живут вон до сих пор, сколь знаю. Сильно-то Виолетткин муженёк не поднялся, не дорос до чинов генеральских, но так-то вроде толковый. И честный, сколь знаю.

– Ясно, – говорю, ощущая усталость. – Хорошо, что поговорили…

– Ну да. Наверное… теперь буду гадать, как оно могло бы быть…

– Квартиры погляди.

– Громов…

– Я не шучу, – отвечаю ей. – Если так-то… рассматривай это как моральную компенсацию. И Викусе скажи… жену его и сыночка я видеть не хочу, но раз уж так… то пускай сами разберутся, кому и чего для счастья надо. Соври там чего-нибудь.

– Ты точно в порядке? Хотя… чего это я…

Мы выехали на главную аллею. Вон и больничка видна. Не сказать, чтобы красивая. Всё-таки этим зданиям не достаёт индивидуальности, изящества там. Коробка коробкой. Серая. Какая-то запылившаяся будто. Да уж… мне сейчас только вопросами эстетическими заниматься.

– Знаешь… а и посмотрю. И скажу, – Виолетта тряхнула головой и тяжёлые серёжки её качнулись. – Не знаю, что ты за это попросишь, но проси с меня. Детям… не надо им с тобой знакомиться. Ни к чему оно… но я ради них хоть голышом спляшу.

– Ты себя в зеркале видела? У меня нервы слабые для таких ужасов.

Виолетта захохотала, и как-то в этом смехе мне снова послышался тот, давний, девчачий совершенно. И радостный-радостный, со щенячьим подвизгиванием.

А мне ведь нравилось.

Я и на рынке-то её узнал не случайно, а потому что приглядывал. За нею вот. За ними. Адресок знал. И повадился навещать. Сперва вот как Метелька с мыслями о мести носился, что дурак с писаной торбой. Потом сменились другими, когда вверх пошёл, что, мол, явлюсь такой распрекрасный, на тачке, весь в коже и золоте. Деньжат швырну, мол, на бедность, а сам гордо удалюсь в закат.

А они будут смотреть и страдать, кого потеряли…

Бестолочь.

И смешно, и горько. И не понять, на кой мне в тех прошлых делах ковыряться. Это как кожицу с ран сдирать, которые только-только затянулись. И больно, и бессмысленно. А всё одно тянет.

– Мог бы и соврать, – отсмеявшись, сказала Виолетта. – Да ладно… если серьёзно, то оно и вправду… никто не виноват, но и невинных нет. Как-то оно… обычно, Гром. Как всегда по жизни.

– Я и не думал, что вас задеть может, – признался, когда уже показалось и крыльцо. – Погоди… не хочу туда назад. Тут оставь.

– Нет уж, где взяла, туда и верну. А не думал… ты просто не привык. Это я теперь такая мудрая, опытом пожёванная… если так-то, откуда тебе знать? Ты всегда был один. И раньше. И после уж… ты даже про Ленку свою не особо задумывался, хотя, наверное, она единственная, кого ты любишь. Если ты вообще любить способен.

– А ты и про Ленку знаешь.

– Ещё бы. Викуся изнемогся весь, когда про женитьбу услышал. У Таньки истерика. Она уж всерьёз твоё состояние расписывать начала, на что тратить. А ты взял и женился. И правильно… столько лет ей в душу срать. Так хоть после твоей смерти компенсация будет.

– Я не…

– Ты не таскал её с собой на разборки? Не подставлял никогда? Или может, не находил себе других баб, когда она надоедала? Ты когда-нибудь думал вообще, каково ей?

– Я…

Не думал.

В голову как-то не приходило задумываться о таком.

– То-то и оно, Громов… не думал. Ни о неё. Ни о нас. Хотя ведь мог бы. Охрану приставить. Вывезти куда. Да и просто предупредить, чтоб убрались и пересидели в тихом месте. Но тебе ж в голову не пришло. Ты в принципе не способен думать о других людях. И это не твоя вина. Скорее часть твоей натуры. Ты из тех людей, которые заведут козочку, будут её холить-лелеять, гулять и баловать, золотыми побрякушками украшать, а в голодный год, глазом не моргнув, сожрут. И не поймут, чего не так сделали.

Виолетта вздохнула.

– Поэтому заводить лучше котиков, – ворчу я.

– Не обольщайся. Котика ты тоже сожрёшь, не поморщившись. Ладно, извини. Может, перебарщиваю. Может, ты изменился, но… просто вот… вырвалось как-то. Эх, не так надо себя вести с умирающим богатым родственником… не так…

Она передала коляску подошедшему охраннику.

– Не знаю, что за блажь тебе в голову пришла, но я даже рада, что ты позвонил.

– Заходи…

– Как-то… неудобно, что ли.

– Серьёзно. Хочешь одна, хочешь с детьми… племянники как-никак. Или с Викушей… скажи, издеваться не стану. Ну и с квартирами… с чем-чем, а с такой ерундой помогу. И Ленке скажу…

Я подал руку.

И Виолетта коснулась её осторожно, будто до конца не веря.

– Ты знаешь, что если я решил, то так оно и будет, – говорю, глядя в её глаза, и вижу в них… тень? Нет, мерещится. Просто Виолеттка стоит так, боком. – Так что лучше сама выбери, а то ж я могу и на свой вкус…

– Вот-вот… куда ж Громов и без угроз, – сестра убирает руку.

И тень исчезает.

– Увидимся, – говорит Виолетта более уверенно.

– Не спеши, – сказал я охраннику, который явно готов был отправить меня в палату.

Я смотрел Виолетте в след, но… ничего. Тень показалась? Или уже просто я настолько хочу её увидеть, что сам себя накручиваю.

– Ладно, поехали…

И коляска развернулась. Надо будет и завтра выбраться, раз уж можно. Ну или выпустят. Не стоит действовать докторам на нервы лишний раз.

В больнице воняло.

Вот вроде и место приличное. Всюду красота, чистота. Полы сияют. Потолки сияют. Медсестры, что характерно, тоже сияют. А вонь есть.

Стоп.

Это не совсем вонь. Точнее запах обычный, больничный, из смеси чего-то донельзя стерильного и лекарств. Но в него примешивается иной, знакомый, лилейный.

– Погоди, – приказываю и охранник послушно замирает прямо посреди холла. А я закрываю глаза и пытаюсь понять, откуда тянет треклятыми лилиями. Цветы? Цветов здесь много. Вон, и в горшках огроменных какие-то кусты торчат, и в вазах. Причём цветы живые, словно тем самым пытаются подчеркнуть элитность места. Но лилий среди них нет.

Лилии я бы узнал.

Тогда…

– Налево, – я решаюсь. В конце концов, если ошибся, совру чего-нибудь. Или просто промолчу.

Коляска поворачивается.

Запах становится ярче.

Чётче.

Да, лилии. И я уже вижу эту тончаюшую нить, что тянется следом, манит за собой. Неужели… или мозги пострадали? Вариант, конечно, куда более реалистичный, чем мои фантазии о другом мире. Я ж на препаратах сидел, которые отнюдь не полезные… и опухоль. Распадается вон. Травит тело. Почки там, печёнку. Почему бы и не мозги?

Даже Виолетта отметила.

А я…

Кресло катится.

– Медленней, – говорю я, и охранник послушно замедляет шаг. Здесь запах слоится, растекается по всему коридору. Нет, надо выбрать… выбрать… дверь выбрать. Двери заперты, и я стою на распутье, как грёбаный витязь, не способный решиться, куда идти.