Loe raamatut: «Механическое сердце. Черный принц»
Глава 1
Год спустя
В этом месте берег шел вверх, и земляная шкура сползала, обнажая темно-красную гранитную подложку. Камень, расписанный трещинами, выдавался вперед, нависая над самой водой, и дом гляделся естественным его продолжением. Древний, сложенный из гранитных глыбин, он разительно отличался от прочих домов и видом, и самой своей принадлежностью иному миру, в котором, казалось, все еще не знали о детях Камня и Железа.
Дом прятался за высокой оградой из кованого железа, чьи прутья давно и прочно облюбовал плющ. Укрытый от посторонних глаз за одичалым садом, лишенный колонн и портиков, снабженный свинцовыми трубами водостоков, дом был почти уродлив в своей простоте. Пара грубоватых эркеров и нелепый, местами обвалившийся фриз гляделись несуразно, а узкие редкие окна, прорывавшие стены его, казались излишеством. В окна эти свет попадал лишь иногда, другое дело – сквозняки. И женщина в серой пуховой шали привычно куталась, пытаясь согреться.
Она зябла.
Осенью ли, когда черная речная гладь дрожала от ударов капель, а по каменным подоконникам растекались лужи. Весной ли, когда снег таял и крыша привычно потрескивала под тяжестью его. Зимой, пожалуй, тоже, но зимы для женщины пролетали быстро – дни были одинаково черны и холодны.
И женщина пряталась от них в собственной спальне.
Там, среди потемневшего белья, иссохших роз, выбрасывать которые она запрещала, и оплывших свечей женщина чувствовала себя в безопасности. Ее фантазии оживали, а жизнь обретала краски, пусть бы и существовали они лишь в ее воображении.
Женщину считали сумасшедшей, и, пожалуй, она соглашалась, что у тех, кто жил в ее доме, имелись для того все основания. Однако безумие защищало ее.
Кто знает, что бы сделали с ней в ином случае?
Она улыбнулась и провела сухими пальцами по свинцовому переплету.
…тот, кто притворялся ее сыном, предлагал заменить окна. Она отказалась.
Мальчик не понимал, что место это должно оставаться прежним.
И место, и сама Ульне.
В темном толстом стекле отражалась она, тонкая, хрупкая, как одна из ее драгоценных роз. Черты ее лица, некогда мягкие, с возрастом заострились, кожа утратила белизну, обрела оттенок старого пергамента. Платье, сшитое по моде начала века, стало слишком велико, и сколь бы туго горничная ни затягивала шнуровку на корсаже, платье все одно висело.
…тот, кто притворялся ее сыном, покупал ей другие наряды и, принося, раскладывал на кровати, брал ее за руку, уговаривая примерить. Иногда, под настроение, она шла ему навстречу, но роскошные ткани оставляли ее равнодушной. Более того, в принесенных им платьях Ульне ощущала себя странно-беззащитной.
…тот, кто притворялся ее сыном, делал вид, что не замечает, как платья исчезают в сундуках. И приносил новые, тщетно пытаясь угодить.
Порой женщине было жаль его. И она старательно улыбалась, заставляя себя оживать.
Спускалась к завтраку.
И набрасывала на плечи подаренный им меховой палантин. Ей казалось, что ему будет приятно.
Она поддерживала беседу. Читала ему стихи, а он слушал, забывая о своих важных делах, и… его внимание льстило. Ульне начинала думать, что, быть может, не так и плохо, что в доме поселился именно он.
Освальд считал стихи пустой тратой времени.
…а ее называл глупой старухой, хотя тогда она не была столь уж стара.
Странные мысли. Осенние.
– Ульне, отойди от окна, – сварливо сказала вторая женщина, которая благоразумно держалась у камина.
– Я смотрю.
– Ты всегда смотришь, – с неодобрением произнесла женщина, вытаскивая из рукава овсяное печенье. Она была крупнотела, полна той уютной полнотой, которая не вызывает мыслей об излишествах. – Но ничего не видишь. Даже того, что у тебя под носом творится. А я говорю, что это добром не закончится. Ты должна выставить их из дома…
Этот разговор Марта заводила не раз и не два, пожалуй, она уже сама не верила в свои слова.
Выставить?
Как?
Марта ведь не глупа, пусть и пытается таковой казаться. Она сильно пудрит лицо и носит шиньон, скрывая, что волосы ее поредели. Марта, в отличие от Ульне, не стесняется его подарков, а он, тот, кто притворяется сыном, щедр. В этом видится попытка откупиться, и Марта принимает выкуп.
Пускай.
Марте по вкусу розовые, щедро расшитые бисером и серебряной нитью платья. Она вычитала, что розовый освежает цвет лица, а Марта, конечно, не старуха, но и не столь безразлична к своей внешности, как ее подруга… а ведь и вправду подруга, единственный человек, который знает Ульне едва ли не лучше самой Ульне.
И зачем она притворяется?
Ульне со вздохом отступила и спрятала озябшие руки в складках шали… откуда она взялась? Из сундука. В сундуках ее дома хранятся самые разные вещи. Вчера вот она нашла фарфоровую куклу с истершимся лицом. И медведя, набитого гречневой лузгой. В медвежьей шкуре моль проела дыру, и лузга высыпалась. Это обстоятельство привело Ульне в печаль, и она расплакалась прямо там, в коридоре, который казался пустым. Но тот, кто притворялся сыном, услышал.
И вышел.
Присел рядом.
Забрал медведя, пообещав:
– Я починю его.
А Ульне хотела сказать, что не стоит. Кому нужны старые игрушки?
– Не плачь. – Он опустился на колени и прижал ее ладони к горячим своим щекам. – Не плачь, мама, пожалуйста.
Он сидел долго, пока слезы не закончились. А после поднялся и поднял ее.
– Я принесу тебе розы.
– Белые?
– Белые.
…букет стоял в ее комнате, и розы, лишенные воды, тихо таяли. Скоро жизнь из них уйдет, и тогда она осторожно, опасаясь пораниться о сухие шипы, снимет венчики цветов.
Иллюзию безумия следовало поддерживать.
И часть лепестков она бросит на туалетный столик. Быть может, поддавшись желанию, смахнет паутину, скользнет пальцами по пыльной поверхности и отвернется, чтобы не встречаться взглядом со своим отражением. Она сядет в кресло у погасшего камина и будет смотреть в черное жерло, на закопченную решетку, на белый шлейф фаты, забытой на каминной полке.
На комплект из сапфиров и топазов…
…его принес тот, кто притворялся сыном Ульне. И встав на колени, сказал:
– Прости меня, пожалуйста.
А Ульне коснулась жестких его волос…
– Ты не Освальд.
…он уже две недели как ушел из дому, забрав с собой не только комплект. Он сказал, что устал от нищеты и долга, который на него навесили. Что задыхается в этом доме и не собирается позволять старухам лишать себя радостей жизни…
…Тедди пообещал присмотреть. Не стоило верить его словам.
…дурная кровь.
И тот день Ульне провела внизу. И следующий тоже, и еще много дней, пока не появился Тедди и с ним тот, кто притворился ее сыном.
– Я не Освальд. – Он смотрел снизу вверх, и в светлых его глазах Ульне видела жалость. – Но я стану им. Я постараюсь.
Тогда еще Ульне могла бы выставить его.
…ушел бы…
…или убил бы?
Тедди держался за его спиной, скалясь, и Ульне подумалось, что единственный близкий ей человек, не считая Освальда, отвратительно улыбается. Сказать бы… ей не хотелось обижать Тедди, который и без того помогал часто. Он же впервые обратился с просьбой.
– Присмотри за мальчиком, Ульне. – Тедди потянул за светлый локон, выпадая из обычного своего полусонного состояния, каковое, сколь знала Ульне, было лишь маской. – Мне кажется, вы понравитесь друг другу.
И все-таки… если бы Ульне отказала, что было бы?
Она не знала ответа. Ему был нужен ее дом и имя последнего из рода Шеффолк. Белая гербовая роза. И родовое древо, ныне захиревшее. Что ж, пусть предки проклянут Ульне, но она отступила. Ответила Тедди легким кивком и коснулась жестких волос чужака, заглянула в глаза и глядела долго… до сих пор не нагляделась.
– Здравствуй, сынок, – сказала она, убрав длинную прядь с его лба. – Я рада, что ты одумался…
– Спасибо… мама.
Он коснулся губами ее руки, осторожно, точно опасаясь раздавить хрупкую ее ладонь. И пальцы разглядывал долго. А еще дольше осматривался в доме…
Ульне же видела родовое гнездо его глазами. Побуревший паркет. Гнилые гобелены, сквозь дыры в которых бесстыдно проступал камень стен. Истлевшие ковры. Камины, что не разжигались многие года. Потускневшая роскошь гербовых щитов.
И Марта, тогда худая, с запавшими темными глазами, шипела:
– Что ты делаешь? Он ведь самозванец…
– Нет. – Ульне знала, что поступила правильно.
Освальд не вернется… гнилая кровь, дурная, неспособная понять истинное предназначение рода Шеффолков.
И глядя на того, кто стал ее сыном, Ульне улыбалась.
Безумным прощают улыбки без повода.
– Мама, тебе не холодно? – Он всегда появлялся неожиданно, и было время, когда звук этого голоса заставлял Ульне замереть.
Так похож… Стройный, светлый, с синими прозрачными глазами.
Чужой.
– Холодно, – покорно согласилась Ульне, и он, положив руки на плечи – острые, хрупкие, – произнес:
– Идем к камину. Марта…
– А что я? Я говорила ей, чтоб перестала торчать у окна. Разве ж послушает? – В ворчании Марты не было злобы, оно – привычное, надоедливое слегка, и его, того, кто притворяется сыном Ульне, Марта не ненавидит. Напротив, втайне она боится, что однажды он исчезнет.
Бросит дом, который ожил за последние годы.
И Ульне с ее безумием и пустой комнатой, где обретались призраки прошлого.
…дорожку из иссохших розовых лепестков, что ведет через всю комнату к шкафу…
…и дальше, вниз.
А в подземелье ныне холодно… но надо бы проведать, рассказать ему новости…
Ульне бросила осторожный взгляд на того, кто стал ее сыном. Совсем вырос… и ждать уже недолго.
Спицы Марты ненадолго замерли, прежде чем подцепить ускользнувшую было петлю. Жесткая шерстяная нить царапнула пальцы едва не до крови.
Командует.
И смотрит недружелюбно, точно подозревая в чем-то. Пускай, в мысли-то он не заглянет. Конечно нет. Обыкновенный человек… пусть и глаза мертвые, а Ульне не видит. И сама-то жива едва-едва, а может, и умерла, еще тогда, на свадьбе? Бывает же, что мертвые притворяются живыми?
Петля за петлей.
Безумная Марта вяжет шарф… у нее такое множество шарфов: последние годы ей полюбилось рукодельничать, а ведь Марта помнит те времена, когда в роскошной столовой на ужин подавали вареную чечевицу. Ей это было непонятно – тяжесть фамильного серебра и чечевица.
Изумрудные серьги, принадлежавшие последней королеве, и погасшие камины.
Старые соболя…
…пыль на лестницах.
Пустые слова о семейной чести и голод, от которого не получалось избавиться. Марта занимала себя рукоделием, пытаясь отделаться от мысли, что, если продать хотя бы один канделябр, серебряный, отлитый многие сотни лет тому, голод отступит…
Освальд и продал.
…нет, он был хорошим мальчиком, славным. Заигрался несколько, оно и понятно, какой человек выдержит холод Шеффолк-холла? Ему жить хотелось, а денег не было, только честь семейная, которой сыт не будешь. Да, взял он из материной шкатулки брошь с рубинами. Или те самые серьги на золотой проволоке… браслет с аметистами, Марта помнила темно-лиловые тусклые кабошоны.
Он любил играть, ее Освальд, и верил, что однажды ему повезет. А если и нет, то… к чему цепляться за прошлое? Надо продать камни и металл, за который предлагают хорошую цену. Антиквариат ныне дорог… и сам этот дом, если сыщется безумец, согласный купить его.
Щиты.
И доспехи герцога Шеффолка. К чему им ржаветь? Так он говорил, называя Марту толстушечкой и, выиграв, покупал ей в лавке сахарных петушков. Ульне поджимала губы.
Никогда-то сына не любила, держалась в стороне, с холодком, вот он и пошел в разгул, искал тепла… нет, Марта, конечно, понимала, что Освальд не без недостатков. Так, а кто святой? Этот, что ли? Его Марта, к преогромному своему стыду, боялась. О нет, за прошедшие годы она не услышала от него ни одного дурного слова, да и с прочими обитателями дома он разговаривал вежливо, мягко, но вот глаза… пустые. Нечеловеческие. И появлявшаяся при взгляде на Ульне нежность была столь противоестественна, что пугало едва ли не больше обычного равнодушия.
А ведь он чует ее страх.
Ему нравится.
Оттого и появляется он вот так, бесшумно возникая словно бы из ниоткуда. Тень из теней старого дома… призрак во плоти. Летом он скрывался от солнца, и Марта знала, что из-за кожи – рыхлая, неестественной белизны, та плохо переносила солнечный свет. Его прикосновения оставляли красные следы и волдыри, которые Освальд – скрепя сердце Марта вынуждена была называть чужака именно так, а после как-то вот привыкла, – смазывал свинцовой мазью. От него ею пахло постоянно, и еще, пожалуй, мятой, которой он пытался перебить иные, неподобающие человеку высокого положения запахи.
…тлена.
…сырой земли.
…крови, старой, загустевшей, какая бывает на скотобойне к концу дня. Оказываясь рядом с ним, Марта невольно вспоминала свое детство и отца, что возвращался домой, пропахший кровью. И содрогалась, прятала и страх, и отвращение за нервной улыбкой. Смиряла дрожь в голосе.
И заедала ужас овсяным печеньем.
…вязала, плела шарфы, нить к нити, выводя рисунок, которого никто не видел. Благо чужак не жалел денег не только на дом, но и на них с Ульне. И порой Марта думала, что, должно быть, две безумные старухи придают дому особый шарм.
Как-то она сказала об этом Ульне, и та лишь пожала плечами, бросив:
– Быть может…
Главное, чтобы после смерти Ульне он не выставил Марту. Ей некуда идти. Вся ее жизнь прошла в этих стенах, и Марта знает каждую трещину, каждый шрам на огромном каменном теле Шеффолк-холла… а он знает о ее знании.
– Дорогая тетушка, – в голосе Освальда прорезалась насмешка, – вам стоит прислушаться к словам доктора. Вы слишком увлеклись печеньем…
Марта обняла подругу, и та слегка отстранилась.
А ведь ей нравится чужак.
Да и то, собственного сына любить сил не хватило. Заботилась сколь могла. Смотрела с высоты, с обычным своим презрением, выискивая в его лице отцовские черты, заставляя стыдиться собственного несовершенства.
До слез доводила.
И злилась, когда мальчик, всхлипывая, искал утешения в юбках Марты. А что она? Она просто любила как умела, без красивых слов и высоких помыслов. Носила тайком в холодную комнату герцога, слишком большую для ребенка, молоко и сыроватый хлеб, покупала, когда случалось выходить из дому, все тех же петушков на палочке, сказки рассказывала… нормальные сказки, а не…
А Ульне радовалась, когда Освальд исчез, прихватив семейные реликвии, будто и вправду подтверждение получила, что кровь его – гнилая. Оттого и вычеркнула из сердца, оттого и приняла чужака, оттого и запирается в собственной спальне, преклоняет сухие колени перед распятием. О чем просит Бога?
О милости к тому, кто мертв?
Или об удаче для живого?
Марту порой подмывало спросить, но она прикусывала язык. Дом тоже принял чужака и, как знать, не донесет ли ему о неосторожных словах… странно все.
Смутно.
И сейчас Освальд не торопится уходить. Держит Ульне за руку, усаживает в кресло, а на колени набрасывает соболиное покрывало… тридцать седьмой герцог Шеффолк любит и балует матушку. И, склонившись к исхудавшим ее рукам, целует пальцы. Просит.
– Расскажи…
– О чем, дорогой? – Она оживает, пусть и ненадолго.
А Марта отворачивается, вытаскивает из корзинки для рукоделия нитки.
– О том времени, когда Шеффолки были королями…
В корзинке клубки перепутались. Толстая шерсть, окрашенная в синий или вот в лиловый… лиловый и серый неплохо смотрятся, но серый – цвет пыли, а Марта ненавидит пыль.
– Давным-давно… – Ульне улыбается собственным мыслям, а Освальд подвигает скамеечку. Он присаживается у ног старухи, настолько близко, что Марте в этом видится нечто непристойное, как и в ласковом ее прикосновении к светлым волосам.
Чужак ведь.
И опасный… а она как к родному.
Ближе, чем к родному… родного презирала, этого же приняла.
Клубок выскальзывает, катится к креслу и замирает, остановленный его ногой.
– Давным-давно, когда в мире не было ни псов, ни альвов, он принадлежал людям. – Ульне рассказывала эту историю десятки раз, и Освальд наверняка выучил каждое слово, но он вновь слушает. Улыбается. Веки смежил, голову запрокинул, пристроив на колени Ульне.
И снова она нацепила тряпье.
Некогда платье было нарядным – стеганый шелк, расшитый мелким речным жемчугом и золотой нитью. Но прошедшие годы истончили ткань, жемчуг срезали, пытаясь продлить жизнь Шеффолк-холла, а золото потускнело. И ныне платье гляделось древним, истлевшим саваном.
…подходящее одеяние для мертвеца, пусть бы мертвец и дышит, ходит, разговаривает. Голос у Ульне сиплый, шелестящий и порой столь тих, что слова приходится угадывать.
Марта вытащила другой клубок, зеленый.
Зеленый и лиловый не сочетались, но… какая разница? Кому нужны ее шарфы, которые Марта, довязав, складывает в старый шкаф. На полках его уже скопились десятки, если не сотни вязаных змей расцветок самых удивительных. И если подумать, то и в этом есть свое безумие, несколько иное, чем у Ульне, но все ж…
– …и стал он первым среди равных, сильнейшим среди сильных, приняв имя Освальда Первого. На голову его возложили корону о семи зубцах по числу земель, отошедших под руку его. Ее украсили шесть алмазов, совершенных по чистоте и огранке, но седьмой, прозванный Черным принцем, появился позже. И принес с собой беду, – завершила рассказ Ульне. Пальцы ее перебирали светлые пряди, и Освальд будто бы дремал.
Ложь.
Марта ощущала на себе пристальный взгляд.
Оценивает. Не доверяет… и держит лишь потому, что Ульне привыкла к Марте, другую компаньонку она не примет. А Ульне он, кажется, любит.
– Расскажи, – не открывая глаз, вновь просит Освальд.
И улыбается.
– О чем?
– О Черном принце… что с ним стало?
– Исчез вместе с короной. – Ульне убирает руку, и Освальд нехотя открывает глаза. Он еще не сердится, не на Ульне, но Марта поспешно берется за спицы. Ей со спицами спокойней. Иногда она представляет, как убивает чужака.
Спицей.
– Псы появились с Севера. – Ульне рассказывает, любуясь тем, кого приняла за сына. О нет, она вовсе не так безумна, каковой хочет казаться. Марта изучила ее распрекрасно, и эти истории, рассказанные осипшим, будто сорванным голосом, – часть маски.
…и розы, которые умирают без воды, медленно теряя зелень листвы. Лепестки становятся хрупкими, пергаментными.
…и затянутое пылью зеркало.
…и свадебное платье, так и оставшееся на манекене.
– Их согнал с места холод. Говорят, что наступала Великая зима. И море, кормившее псов, оскудело. Ушла рыба и черные киты, а по следам волн появился лед. Он ложился на воду, сковывая ее непробиваемым панцирем, стлал дорогу вьюгам и морозу. Говорят, что дыхание Великой зимы замораживало птиц на лету. И огненная жила, сердце их мира, почти погасла.
Ульне рассказывала эти сказки Освальду, еще тому. Марта помнит его. Болезненный, по-девичьи изящный ребенок. Он вечно простывал, и кутался в связанные ею шарфы, в дряхлые шубы Ульне, и мерз, садился вплотную к камину, прося сказку.
Ульне знала множество историй.
Некоторые сошли бы и за сказку.
Кого она видит сейчас? Уж не того ли мальчика, который часто засыпал, не дослушав до конца. И ночью просыпался с плачем, с воем, жалуясь, что снятся ему черные корабли псов.
Марта жалела.
Брала в постель, благо, та была огромна. А Ульне, узнав, отхлестала по щекам, не Марту – мальчишку. Он должен быть сильным, так сказала она…
…последний король.
Не король – принц. И всего-навсего – герцог.
– Говорят, Вилгрим спустился к гаснущей жиле, и та подарила искру. Он вез ее на груди, и если бы искра погасла…
Ульне замолкала. Почему-то она всегда оставляла эту фразу оборванной, словно опасаясь, что даже здесь, в ее собственном доме, найдется кто-то, кто подслушает.
Донесет.
Даст повод оборвать старую гнилую ветвь.
Марта накидывала петлю за петлей, позволяя работе увлечь себя. История, что история… не перепишешь.
– Бергард Третий позволил псам подняться по реке. И Вилгрим говорил с королем, обещая вечный мир и дружбу, он же поднес в подарок алмаз невиданной чистоты. Камень квадратной огранки имел удивительный окрас, темно-лиловый, дымчатый, вовсе не свойственный алмазам. Он был огромен, с кулак младенца, и прекрасен. И говорят, именно этот камень очаровал Короля, заставив слушать псов. Бергард Добрый подарил им Каменный дол, рассчитывая, что псы будут служить Королю и людям.
Голос все-таки дрогнул, выдавая гнев, вновь не понятный Марте. Сколько лет прошло? Сотни, а Ульне все еще сердится на предка за ошибку.
И втайне мечтает исправить ее.
Пустое.
Нет, Марта давненько не выглядывала за пределы Шеффолк-холла, но она не столь глупа, чтобы надеяться, что псы однажды исчезнут, вернув людям город… она, Марта, не слышит голоса крови, она, Марта, склонна считать, что этот самый голос, на который ссылается Ульне, вовсе выдумка, напрочь смысла лишенная.
– Каменный дол был пустошью, – Ульне нежно улыбалась чужаку, и тот сидел, взяв ее за руку, прижав эту руку к щеке, – скалы, и ничего кроме скал, но Вилгрим сам попросил эти земли. Он знал, что делал. Спустившись в расщелину, Вилгрим разбил сосуд. Говорят, что новорожденная жила была слаба, что хватило бы малости, чтобы убить ее…
Тонкие губы дрогнули.
– Псы поили ее собственной кровью…
– И выпоили, – слово слетело с языка Марты прежде, чем она успела язык прикусить. Но вольность эта осталась незамеченной.
– Так возник Каменный лог, а Вилгрим остался при нем… говорят, он до сих пор жив, но псы позабыли его имя. Зовут Привратником.
Псы забыли.
Люди помнят. И эта память здорово мешает им жить. Не будь ее, иначе сложилась бы судьба Ульне, и собственная Марты жизнь, глядишь, не была бы столь пустой.
Одинокой.
И спицы в руках не навевали бы мыслей об убийстве.
А он учуял, повернулся к Марте и оскалился, предупреждая. Ничего, она не боится. И взглядом отвечает на взгляд, только нитка шерстяная колет пальцы, и спицы вяжут, вывязывают узор.
Всегда один и тот же.
– Бергарду псы еще служили. И сыну его. И внуку… Но наступил миг, когда они поняли, что силой превосходят людей. И Гуннар из дома Синей Стали объявил войну. Она была короткой.
Металл касается металла, нить дрожит, клубки вздрагивают, спеша скрыться в складках юбки. Платье роскошное, чужак подарил. Он часто делает подарки. И Марта берет. Платья, веера, расписные шали, платки и печенье, вазы с которым стоят по всему дому. Ей стыдно за свою слабость, но она – не правнучка последнего Короля.
Компаньонка.
И дочь мясника, который когда-то, быть может, и был благородных кровей, но давным-давно позабыл об этом. Ей непонятна беззубая эта гордость.
– Освальд Четвертый собрал огромное войско. Сотни рыцарей откликнулись на его призыв. И солнце сияло на доспехах. Гордо шли шейвудские стрелки, несли на плечах длинные луки из тиса, и колчаны их были полны стрел. Вздымались к небесам острия копий, и копейщики украшали шляпы белыми гусиными перьями. Волокли баллисты и онагры, черненые тараны с коваными бараньими головами… никто не сомневался, что Каменный лог падет. Псов ведь было немного.
Пламя метнулось, расплескав по экрану тени, и Ульне замолчала.
– Продолжай, мама. – Освальд провел пальцами по сухой ее ладони, стирая прах иссохших лепестков.
– Они позволили людям войти, – Ульне поворачивается к Марте, и в пустых глазах вспыхивает гнев, – и спустили с привязи жилу. Говорят, что она прорвалась кольцом, отрезая путь к бегству. И камень расплавился под ногами, а сталь закипела. Люди горели заживо, смертью своей питая жилу. Чем больше она брала, тем сильней становилась…
Беззвучный вздох, и пальцы касаются губ. Бессильный, раздражающий притворством жест. И Марта склоняется над вязанием.
– Королева напрасно ждала мужа и сыновей. Никто не вернулся из Каменного лога. А к городу подступили псы. Гуннар из дома Синей Стали пожелал говорить с ней, и она согласилась. Он же сказал, что изрядно крови пролилось и ни к чему множить горе. Псы войдут в город рано или поздно. Разве остановит их ров? Или вал? Или стены, лишившиеся защитников? Или, быть может, женщины, которые не ждали этой войны? Так он спросил. И она согласилась.
Сама Ульне предпочла бы умереть.
Она и умирала, день за днем, год за годом, давая гордыне взять верх над разумом.
Пустое.
Марте не понять их, а им не понять Марты.
– Ей предложили добровольно отречься от престола, пообещав титул герцогини, земли и жизнь сына… Она согласилась.
Ульне наклонилась к чужаку. А ведь они похожи, пусть разной крови, но разве скажешь это? Оба тонкокостные, болезненно-бледные, но все же полные скрытой дикой силы, которая прорывается в глазах. И оттого их тянет друг к другу…
– Она вышла к народу и преклонила колени перед Гуннаром. Отдала ему пурпурный плащ, подбитый соболями, и цепь регента…
– А корону?
– Корона исчезла. – Ульне обернулась к Марте, и та почувствовала себя лишней. Она замерла, схватившись за спицы, понимая, что они – единственное ее оружие, пусть и смешное. – Говорят… король взял ее с собой.
– Говорят? – Освальд приподнял бровь.
И Ульне, скрывая усмешку в уголках губ, подтвердила:
– Говорят.
