Loe raamatut: «История германского народа с древности и до Меровингов»

© С. Ермаков, предисловие, комментарии, 2024

© ООО «Издательство «Вече», 2024

* * *

К изданию 2023 г.

Историк Карл Лампрехт (1856–1915) – один из ярких немецких ученых, ставший основателем и фактическим главой психологической исторической школы. Он родился в Йессене, изучал историю, политологию, экономику, искусство в различных университетах Германии. В 1878 г. защитил докторскую диссертацию по теме «Французская экономика XI века» в Лейпцигском университете. Испытал влияние знаменитого труда Я. Буркхардта «Культура Италии в эпоху Возрождения», что подтолкнуло его к исследованиям в области психологии личности в историческом контексте, а затем и к написанию труда «Индивидуальность и ее постижение в немецком Средневековье». Преподавал историю в Марбурге и Лейпциге – в городе, где создал Институт культуры и универсальных исследований.

Подходы и воззрения Лампрехта вызывали полемику в среде коллег, которые оспаривали его склонность свободно использовать междисциплинарный подход, а также сосредоточенность на социальных, экологических и психологических вопросах истории. Лампрехт-историк пытался смотреть настолько широко, насколько это позволяло развитие тогдашней исторической науки.

С точки зрения Лампрехта движущей силой истории являются совокупные психологические силы всей нации. Карл Лампрехт и его единомышленники предполагали, что исторический процесс есть закономерное эволюционное развитие, главным содержанием которого является исторический процесс, а носителем – нация.

Воззрения Лампрехта подвергались суровой критике со стороны последователей строгой методологии, а его тринадцатитомный труд «Deutsche Geschichte», или, в русском переводе, «История германского народа», вызвал длительный методологический спор, среди участников которого были такие величины исторической науки, как Макс Вебер и Генрих фон Бюлов. В результате междисциплинарная социальная история оставалась, даже основанная на подразумевавшемся несомненном превосходстве германской культуры, чем-то вроде табу среди немецких историков на протяжении большей части XX в. Впрочем, часть идей Лампрехта оказала существенное влияние на взгляды анналистов, в первую очередь Марка Блока.

В России «магнум опус» Лампрехта начал переводиться и печататься еще до революции, а потом был на длительное время забыт. И вот сейчас уже современный читатель может познакомиться с подходами профессора Лампрехта в обновленном виде – в современной орфографии и с написаниями имен, топонимов и этнонимов, приведенным к современным правилам.

С. Ермаков

Часть первая

Введение
Исторический очерк развития немецкого национального сознания

I

Характерным признаком настоящего времени можно считать веру в право и в прочность результатов национальных движений. Мы склонны даже думать, что тот народ, который утратил свое национальное сознание, погибнет. С внешними проявлениями этого сознания, а именно с резко выраженной формой национальной гордости, мы встречаемся при всех поворотах в судьбах европейских народов.

Не всегда было так. Космополитизм прошлого столетия, например, иначе смотрел на дело. Само понятие «национальное сознание» указывает на то, что оно не всегда существовало. Ибо что же такое национальное сознание, как не историческое развитие единомыслия всех соплеменников в существенных вопросах как обособленного, так и совместного существования? Мы находим его в представлениях и чувствах отдельных лиц – как целое, как не зависимая от единичных индивидуумов сумма понятий, она составляет силу, которая возбуждает, воодушевляет и увлекает.

Характер национального сознания как исторического двигателя изменяется вместе с временем; в настоящее время оно по преимуществу политическое: естественным его следствием является национальное государство.

Такой характер понятие это, имеющее ныне почти силу логического требования, приняло недавно, представляя результаты политической и научной работы мысли девятнадцатого века. Если мы с этой ступени развития оглянемся назад на более раннюю эпоху истории нашего народа, то мы увидим, что национальное существование ставило тогда совершенно противоположные требования: в эту эпоху отрицалось национальное государство, политический прогресс нации шел совершенно в других направлениях; национальное существование опиралось тогда единственно только на веру в естественную связь соплеменников. Между этими крайностями, с одной стороны отрицанием всякого национального государства, а с другой – абсолютным требованием именно общего национального государства, колебалось немецкое национальное сознание со времен Цезаря до настоящего времени, и понятно, что переходные ступени в поступательном движении от одной из этих крайностей к другой представляют высшие фазы национального развития вообще.

Тацит во второй главе своего сочинения «Германия» о наших предках рассказывает следующее: в своих древних песнях, единственных их исторических источниках, они прославляют бога Туискона, рожденного матерью-землей, и его сына Манна как родоначальников и основателей их рода. Манну приписывают они трех сыновей, по именам которых названы племена, живущие ближе всех к океану, ингвеонами, живущие посреди – герминонами и остальные – иствеонами. В этом рассказе выражается взгляд на естественное единство нации, взгляд, опирающийся на мифологические символические данные; в этом только предании, и ни в чем больше, сознание национального существования. В содержании предания вместе с тем достаточно определяется отличие от других народов: оно касается не только происхождения германцев, но и происхождения человека вообще; отцом родоначальников этих трех народностей является Манн – мыслящий, духовно одаренный муж, в полном смысле слова человек; сведения же о том, что предшествовало Манну, теряются во мраке божественного происхождения. В предании этом высказалось естественное национальное сознание, подобное тому, какое мы находим в более древние времена у эллинов: у последних одни лишь соплеменники считались людьми в полном смысле этого слова, в силу их божественного происхождения; им противопоставлялись иноплеменники как люди низшего порядка, как варвары. Потому-то и не было необходимости давать отдельные названия чуждым национальностям: все они в совокупности назывались варварами; только в более позднее историческое время принадлежавшее кельтской массе населения название вельши (Wälsche¹) было подхвачено германцами и сделалось общим германским названием для кельтов.

Гордого сознания принадлежности в силу естественного происхождения к единственному вполне человеческому, избранному народу было вполне достаточно для основы национального единства: в каком же еще подтверждении нуждалось это единство? Разве требовалось единство государства? Если бы даже уровень культуры и политическое счастье делали это единство тогда осуществимым, то как мало могло бы это способствовать более блестящему проявлению божественных свойств национальных судеб! В этом отношении не было даже никакого повода к образованию политического национального сознания.

Отсутствие политического национального сознания ясно обнаружится и тогда, когда мы вместо национальной совокупности остановим свое внимание на отдельных личностях, в состав ее входивших. Германцы – возьмем ли мы северные и южные племена, или вождей первого и четвертого столетий, – все так похожи друг на друга², что до чрезвычайности легко смешать их. Единство типа еще не нарушилось ни в силу дифференцирования экономической культуры, ни вследствие различных разветвлений и обособлений в духовной жизни. Зачем при таком однообразии индивидуального существования понадобились бы высшие постепенные сочленения, как то требуется для создания единого государства? Такому состоянию и соответствовало именно раздробление государства.

Такое раздробление и совершилось в значительном размере. Нация распалась на множество мелких народностей, которые в свою очередь расчленились на военно-генеалогические группы приблизительно в тысячу душ, на так называемые сотни. Сотня (Hundertschaft), опираясь на единство естественного происхождения, являлась единственным законным и прочным исходным пунктом в этом постепенном подразделении. Правда, несколько сотен обыкновенно сливались на более или менее долгое время в одно племя; но роковые случайности, борьба и переселения, победы и поражения легко отрывали ту или другую сотню от прежних союзников и заставляли ее примыкать к другим племенам. Так создавалось и исчезало немало народностей в течение дюжины поколений, в продолжение которых мы можем проследить германскую жизнь древних времен, и только историческая песнь сохраняет воспоминания о подвигах и о гибели исчезнувших народов. Это было такое политическое состояние национального существования, которое лучше всего можно сравнить с жизнью низших животных организмов: и здесь такое же легкое и безопасное распадение сложных особей на их более простые члены, за которым следует изменчивое соединение последних в новые более или менее сложные организмы.

Этот период времени, а с ним вместе и обоснование национального сознания на первоначальном естественном единении, символически выраженном в предании о происхождении, начинает исчезать во втором или в третьем столетии после Р.Х. Первую брешь сделало вторжение германских народностей в пределы Римской всемирной империи: каким образом, при сопоставлении с бесконечным культурным превосходством империи, могла устоять гордая мысль о превосходстве германцев во всех отношениях над всеми другими народами на всех поприщах жизни? Затем мировоззрение это подрывается еще сильнее под влиянием христианства, проповедующего братство народов. Но силы эти не могли окончательно победить это мировоззрение, уже потому не могли, что Римская империя и христианство оказали свое влияние только на южные и западные ветви германских племен. Не могло искоренить это воззрение и новое германское внутреннее развитие.

Между отдельными народностями существовали уже общие религиозные союзы во времена Цезаря и Тацита. Были ли эти союзы предвестниками больших политических союзов позднейших племен? По отношению к некоторым племенам такое предположение весьма вероятно; вполне верно то, что нельзя приписывать одному только какому-нибудь причинному фактору возникновения столь существенных еще и в настоящее время отличий между главными племенами: баварцами, швабами, алеманнами, франками, саксами? Старое политическое устройство мелких народностей пережило свое время; эти народности стремились к группировке в высшие единицы; успехи материальной культуры требовали более обширных союзов. Это был противовес Риму, который с третьего столетия был больше занят нападением, чем обороною, что должно было соединять мелкие слабые народности в государственные прочные союзы; еще некоторые другие причины обусловливали объединение отдельных германских племен начиная с третьего по пятое столетие.

С возникновением этих племен и идея символического естественного единства немцев вступила в последнюю фазу внешнего своего проявления. Правда, и теперь продолжают возникать генеалогии племен, но как мог удержаться до тех пор распространенный взгляд на племенное постоянство при постоянном перемещении народов во время великих переселений, при тех ударах судьбы, какие постигали далеко от родины на чужой стороне готов, вандалов, бургундов и свевов? Племенное сознание перерастало первобытное сознание, опираясь уже не на естественные связи, а на общность исторических судеб.

Доказательством сказанного могут служить дошедшие до нас первые проблески племенного сознания. В прологе к «Салическому закону», относящемуся к концу пятого и началу шестого века, племя франков восхваляется как знаменитое и созданное Богом³, символически-естественное национальное сознание звучит еще в содержании племенной саги. Но когда народ прославил себя своими природными качествами, своей военной силой, верностью в исполнении договоров, глубокомыслием в советах, благородством духа и тела, смелостью, быстротой и силой воли, он выражает уже свою племенную гордость в следующих словах: «Это тот народ, который в храброй и смелой борьбе свергнул с себя тяжелое иго римлян; по принятии же христианства франки украшали золотом и драгоценностями изображения святых и мучеников, которых римляне сжигали, прокалывали мечом или бросали на съедение диким зверям».

С течением времени племенное сознание принимает все более и более определенный исторический характер. Так, например, оно получает свое выражение в преданиях, в которых история племен излагается в великой судьбе их героев, также в позднейших сочинениях Иордана и Павла Диакона, всецело проникнутых отпечатком племенного сознания; но нигде оно не выразилось так высокомерно, как у франков. С гордостью они называют себя перед одним из пап восьмого века великодушным, народом франков⁴, а в одном римском сочинении того же времени, в котором св. Петр просит у франков помощи, этот святой называет их своими приемными сыновьями, так как известно-де, что франки гораздо больше других народностей, живущих на земле, преданы божественному посланнику Петру.

Не подлежит сомнению, что победа, одержанная этим племенным сознанием над старонациональной символикой естественных связей, представляла серьезную опасность для немецкой народности как целого. Под его влиянием, упрочившимся благодаря далеким переселениям, благородные племена Востока, готы и лангобарды, вандалы и свевы, утратили свои немецкие названия.

По особому благоволению судьбы возникло чрезвычайно важное политическое расширение владений именно там, где наиболее сильно развита была племенная гордость. Франки не ограничивали свои честолюбивые замыслы одной той областью, которую занимало их племя; королевская династия Меровингов, начав подчинением салических франков, занимавших область по Шельде, покорила все другие франкские племена и приобрела господство над алеманнами, тюрингами и баварцами. Этим путем, конечно, не могло возникнуть единое немецкое государство, которое включало бы в себя все племена. Меровинги были далеко не в состоянии утвердиться как единственные властители на правом берегу Рейна; их владычество носило здесь характер азиатских деспотий; оно ограничивалось главным образом хозяйственными требованиями и военными претензиями; о едином франкском правительстве почти не было и речи; племенные государства оставались обособленными типами государств, управлявшихся собственными князьями.

Меровингское государство отнюдь не состояло из одних только чисто немецких племен, расположенных к западу от Вогезов. Не менее распространилось оно на юг, в Бургундию и Прованс, в Среднюю Францию и Аквитанию: рядом с германской частью государства появилась романская его часть.

При такой двойственности отношений не могло развиться отличительное немецкое сознание единства государственного строя. Племенное сознание склонялось на сторону единства немцев, хотя и встречало препятствия для полного своего проявления; для государства же как целого развилось лишь политическое сознание господствующего класса, которое писателями того времени как вовне, так и внутри государства, совершению правильно отмечалось как франкское. Это сознание далеко не было национальным, немецким. Оно указывало лишь на факт наличности свободы и политического развития господствующих классов. Оно сохранило свои следы во французском слове franc, в итальянско-португальско-испанском franco; в верхнегерманском наречии мы впервые заимствовали это слово в указанном смысле из французского языка, а именно в новейшем изменении: «frank und frei».

На рубеже седьмого и восьмого столетия это государство как единое, в указанном выше значении этого слова, перешло из рук вымиравшей старокоролевской династии в руки Каролингов. Первые правители новой династии восстановили его в его прежнем объеме; Пеппин расширил владения в Италии. Карл Великий унаследовал власть, задачи и даже планы Пеппина; при нем Франкское государство становится всемирным государством, придвинувшись к центру классических традиций – Риму, а вместе с тем, стало быть, и к центру тогдашней новой духовной жизни – папству. Коронование императора и образование Западной империи рядом с Восточной Византийской сделали с начала девятого века, очевидным для всех все приобретенное ценою тридцатилетних усилий. Regnum Francorum исчезает, вновь оживает Imperium и вместе с тем постоянно из года в год все более и более упрочивается и становится все более ясной давно подготовленная идея об императорском Божьем царстве на земле, о христианской теократии.

Возможно ли было думать при таких условиях о развитии немецкого национального сознания? Когда Карл Великий завоевал Саксонию и надолго присоединил к своей империи Баварию, то руководился ли он при этом намерением подчинить своей воле прежде всего немецкие племена? Не завоевал ли он также испанскую марку и Беневент, не простирались ли его замыслы на Сицилию и Далмацию? Не нужно ли было ему завладеть землями до Эльбы для умиротворения нижнерейнских стран и Баварии, чтобы противопоставить ее византийскому Востоку? Карл Великий по существу был немец, политика же его носила универсальный характер.

Да и была ли возможна, хотя бы даже в некоторых только отношениях, немецко-национальная политика во времена Каролингов? Древнее символическое народное сознание совершенно исключало такую политику уже в силу присущего ему характера. Германцы ни разу не сливались воедино для защиты против Рима даже при самых критических обстоятельствах. Племенное сознание, сменив древнее национальное сознание, прямо исключало подобную политику. Во время наиболее сильного развития племенного сознания у одного только немца зародилась мечта о всемирном государстве с немецким характером, а именно у остгота Теодориха. Все, что он сделал для осуществления этой мечты, осталось без последствий; однако же немецкое предание отвело ему то центральное место, в котором отказала ему суровая историческая действительность.

Должен ли был Карл Великий возобновить фантастический план остготского короля, имея даже в своем распоряжении значительно большую материальную силу? Уже универсальное значение церкви препятствовало ему в этом. Со времен Теодориха, когда так живо было очарование римских воспоминаний, христианство успело сделаться единственной всемирной силой. Оболочка лопнула, зерно оказалось плодоносным и дало росток. Империя и императоры успели истлеть, а апостолы новой веры перешли северные границы разрушенной всемирной империи. Для Карла не оставалось никакого выбора: он мог организовать массу своих завоеваний и удерживать над ними свою власть только при помощи церкви; лишь оставаясь властителем церкви и папы, он мог оставаться и властителем покоренных им стран. Таким образом государство по его планам стало императорским Царством Божиим на земле, и национальная идея побледнела перед Распятием.

II

Последнее десятилетие царствования великого императора было уже тяжелым временем; на его могиле началось распадение империи.

Оно произошло в силу личных промахов правящей династии и благодаря бесплодным раздорам светских и духовных вельмож; национальная идея тут была ни при чем. Проявлялась, правда, некоторая общность понимания политических событий, с одной стороны, в немецких областях государства, а с другой – в романских, и в расположении или в нерасположении к стоящим во главе государства лицам отражалось бессознательное влияние национального понимания. Но эти дремлющие и противоположные друг другу понятия мало пробивались наружу. По-прежнему продолжалось еще подразделение империи на восточно- и западнофранкские половины и в многочисленных мелких областях государства никогда при каролингских эпигонах не высказывалась вполне противоположность между немецкой и вельшской национальностями, хотя позднейшие марки обеих национальностей были разграничены постоянно изменяющимися границами.

В то же время среди смут и династических распрей продолжало развиваться немецкое национальное сознание. В общем новый процесс обнимает период от девятого до одиннадцатого столетия: мало-помалу он приводит к сознанию внешнего типического отличия немцев от других народов, которое затем выражается в признании отдельного языка. Уже во второй половине восьмого столетия мы находим слово Deutsch, произошедшее из западноарийского коренного слова «diot» – «народ» и производных от него слов, «diuten» – «сделать народными» и «gitlniiti» – «понимание», в смысле «понятное для народа» и в применении к языку. В начале девятого столетия это слово противопоставляется бывшему в общем употреблении римскому, т. е. созидавшемуся романскому языку. Более широкий смысл слово это должно было приобрести прежде всего там, где немцы жили смешанно с чужеземцами или там, где они по крайней мере часто сталкивались с ними. Так было в Италии: в 843 году здесь впервые появляется слово lentiscus для обозначения немецкого типа вообще, для обозначения принадлежности к народу⁵.

С дальнейшим развитием значения этого слова мы встречаемся также в Верхней Италии, поля которой в десятом и одиннадцатом столетиях довольно часто и много раз видали в течение продолжительного времени немецких воинов и которая с этого времени составляла даже часть Римской империи немецкой нации. Здесь впервые понятие это получает политическое значение; с начала нашего тысячелетия говорят уже о немецком государстве.

Медленнее и на иной лад понятие это развивается на собственно немецкой почве. В девятом столетии и во времена Генриха I, саксонского короля, не существует еще никакого слова для общего обозначения немецких обитателей нового государства; если хотят обозначить племена общим именем, то говорят о франках в более широком смысле или пользуются выражением «варвары», бывшим в употреблении во время оно у римлян. Еще менее государство носит характер немецкого, это ост-франкское государство саксов и франков.

Слово Deutsch входит в употребление на востоке от Вогезов только во второй половине десятого столетия, и опять-таки для обозначения противоположности славянам и итальянцам. Вначале оно отнюдь не является национальным именем, а скорее заимствуется государственными людьми и учеными из итальянского обихода. На это указывает уже самая конструкция слова: употребляется не слово teuliskus, которое уже раньше и правильно производилось от слова thiutisk латинского простонародного наречия, а ученая форма teutonicus, напоминающая о кимврах и тевтонах и о бывшем, по всей вероятности, не немецком названии последних⁶. Но и в этой форме слово это в десятом столетии относится почти только еще к языку. Только в одиннадцатом столетии значение слова расширяется, и оно служит для обозначения национального типа и прежде всего у писателей, имевших отношения к Италии⁷, и не ранее 1080 года раздается впервые слово о немецком отечестве (Teutonica patria).

При всем том идея о политическом национальном сознании еще не существовала. Отныне немец по своим внешним физическим чертам ясно отличался от других типов, достигнуто было таким образом конкретное, а не символичное сознание естественной национальности.

Если бы в десятом веке, во времена короля Генриха или в начале царствования Оттона Великого, существовало политическое сознание национальности, то не проявилось ли бы оно прежде всего в прочном и окончательном создании национального единства? Случилось же совершенно противоположное. Едва нация внешним образом сплотилась, как она воспользовалась своим превосходством перед медленно развивающимися западноевропейскими народами, чтобы направить свои усилия по достижению идеала новой Римской всемирной империи. Оттон получает императорскую корону в Риме, завоевывает Италию, овладевает Бургундией – вновь возникла монархия Каролингов. И если новая империя не достигла границ прежней империи, то она все же была настолько же универсальна во всех отношениях, как и та. Никогда не думали вести немецкую пропаганду в Италии или Бургундии. Ни разу важнейшие государственные учреждения не вводились в равной степени в Германии и в других странах. Ленный строй Италии и Бургундии был совершенно отличен от строя Германии, между тем как во Франции и Германии строй этот развивался почти одинаково и из однородных оснований. Еще менее стремилась Германия занять преимущественное положение в своем государственном устройстве сравнительно с двумя другими королевствами новой империи; императором был, разумеется, немецкий король, во всем же остальном все три королевства были равноправными членами императорского союза, и в Германии появились в конце концов три отдельных государственных канцелярии для Италии, Бургундии и собственного отечества.

При всем том нет еще никакого намека на какой-либо поворот в немецком национальном сознании. Политическое сознание остается достоянием отдельных племен приблизительно до половины одиннадцатого века. В качестве герцогств племена составляли еще самостоятельные политические организмы, хотя они и имели второстепенное значение; каждое из них продолжало еще пользоваться своим отдельным независимым правом; центральное правительство по-прежнему еще нуждалось в их признании; каждое из них в своих владениях и за пределами их вполне самостоятельно отстаивало немецкую независимость. Тогда-то французы и англичане начала Средних веков научились называть нас Allemans; тогда все немцы на Скандинавском Севере, как еще ныне в Финляндии и Эстляндии, назывались саксами, а на юго-востоке начинает входить там и сям в употребление и теперь еще сохранившееся название «швабы». Только итальянцы, у которых центральная государственная власть проявляла свою деятельность смещением всех племен, употребляли общее название (Tedeschi).

Отдельные племена продолжали играть роль в образовании национального сознания и после Генриха III. Еще и теперь нам приходится считаться с партикуляризмом, обусловливающимся отчасти племенными различиями, а в 1338 году вюрцбургский франк Леопольд Бебенбург посвятил мозельскому франку Балдуину Трирскому первую теорию немецкого государственного права при следующем пояснении: к обработке этого сочинения побуждает его горячая преданность немецкому отечеству, а прежде всего – стране франков, которая дала нам как короля Фарамунда, так и Карла Великого.

Едва прошло пять поколений с того времени, когда при полном отсутствии национального сознания проявлялось и ослабление племенного чувства, как появляется песня Вальтера Фогельвейде, которую считают первым немецким национальным гимном:

 
                                  Tiusche man sint wol gezogen,
                                  relite als engel sint diu wíp getan,
                                  swer si schildes, derst betrogen:
                                  ich enkan sîn anders niht verstân.
                                  tugend und reine mine
                                  swer die suochen wil,
                                  der sol komen in unser lant:
                                  da ist wünne vil:
                                  lange müeze ich leben dar inne!⁸
 

Был ли Вальтер в этой песне истолкователем или по крайней мере провозвестником великого политического развития национального сознания? Был ли он сам проникнут сознанием своей народности?

Кто не усмотрит в этом первом и на долгое время последнем политическом поэте немцев вызванного политическими условиями национального сознания, обусловливающего в свою очередь политическое единство? Его свирепая ненависть к Риму вытекает всецело и исключительно из этого чувства. Иначе объясняет дело часто цитируемая песня: «Tusche man sint wol gezogen» (немецкие люди хорошо воспитаны), «tilgend und reine minne» (добродетель и чистую любовь) или в другой строфе: «tuischiu zulit gilt vor in allen» (немецкая жизнь лучше всех), а именно «fremeden siten» (чужого образа жизни) – в этих словах и понятиях сказывается совсем иное толкование.

Никто не станет отрицать, что в общем песня проникнута чувством национальной гордости; но гордость эта обусловлена превосходством придворной, рыцарской жизни в Германии над чужеземными нравами, в ней проявляется не столько свободно излившееся национальное воодушевление, сколько сословное высокомерие. В этой песне устами Вальтера говорит не всеобщее, а сословно-рыцарское национальное сознание, скованное требованиями специальной среды, это не что иное, как национальное сознание века Гогенштауфенов вообще.

Приблизительно до половины одиннадцатого столетия, а в некоторых странах и долее, немцы вели образ жизни земледельцев и занимались хлебопашеством. В этом образе жизни их разделяли различные социальные ступени, с одной стороны, и племенное право и племенная принадлежность – с другой. На грани одиннадцатого и двенадцатого столетий эти простые черты национальной жизни начинают сглаживаться, и во время Штауфенов они уступили место иной организации народной жизни. В это время военное ремесло отделяется от крестьянской деятельности; рыцарь гнездился на вершине своего замка, между тем как крестьянин мирно обрабатывал свою ниву, а рядом с социальными слоями деревень и бургов выступил и бюргер большого города. В новом праве этих классов, в великом национальном разделении их труда исчезла противоположность прежнего племенного права и прежних сельских сословных наслоений; на их место среди вновь образовавшихся высших классов, бюргеров и рыцарей, выдвинулись другие стремления и контрасты.

Рыцарское сословие, во времена Штауфенов, приняло на себя руководительство нацией; оно давало также тон для выражения национального сознания. Развившийся придворный конвенционализм начал выражаться в национальной гордости; во времена рыцарства немцы прежде всего должны быть победителями над всеми другими. Подобное воззрение мы находим в песне Вальтера; оно проявляется в великих деяниях Крестовых походов; отражение его мы находим в гордых рыцарских походах в славянские земли и в Италию, оно вызывает на той или другой границе немецких владений крики негодования соседей против высокомерия (superbia) немцев.

Это воззрение продержалось, однако, едва только до половины тринадцатого столетия; оно исчезло с падением рыцарской династии Штауфенов, а на его место выступает более стойкое, прочное, живучее и условно-бюргерское понимание народного сознания.