Двойная эмиграция

Тем, кто живёт тоской о близко-далёкой Родине, мечтая когда-нибудь вернуться в свой покинутый дом, посвящается…

Глава 1. Эмиграция глазами сыновей

Переезд

Мы никогда не причисляли себя к лагерю эмигрантов, или беженцев, хотя наша семья эмигрировала из СССР в 1925 году. Всё произошло как будто само собой – мы просто переехали жить из Ленинграда в Мюнхен.

После революции жизнь в России так стремительно менялась, что мы не успевали за этими, порой совсем не радующими нас, переменами. Не только мы, но и остальные питерцы долго не могли привыкнуть к новому названию родного Санкт-Петербурга, получившего вскоре после революции «гордое имя Ленина», и по привычке величали его Петербургом, Питером или Петроградом.

Россия переживала трудные послереволюционные годы. Русской интеллигенции жилось непросто. Наш отец Александр Бояров, ещё до революции преподававший в Императорском Петроградском университете, переименованном в 1924 году в Ленинградский государственный университет, по какой-то счастливой случайности сумел сохранить свой высокий профессорский статус. Однако почти сразу после революции, как и большинство профессоров университета, он почувствовал резкое отторжение новой власти – взамен традиционным методам преподавания стали внедряться молодые прогрессивные практики, совершенно не похожие на старые, привычные, и потому не принимаемые опытной профессурой.

Отец редко рассказывал маме о проблемах в университете, но мы видели, как с каждым днём мрачнел его взгляд, когда он возвращался домой после лекций в университете. А пару раз мы с младшим братом Петькой даже слышали, как он в сердцах выразился крепким словцом в адрес тех, кто «пытается перекроить историю и засорить мозги молодого поколения искажёнными сведениями, отягощёнными каким-то там ещё историческим материализмом…». Что это такое – исторический материализм, мы с Петькой напрочь не понимали, но всем сердцем чувствовали, что это что-то очень большое и страшное!

После того как родители окончательно решились на переезд, отец стал почти каждый вечер рассказывать нам о замысловатых баварских обычаях, рисуя красивые картины заграничной жизни. Он знал несколько языков и не сомневался, что Бавария примет нас с распростёртыми объятиями. К тому же у отца вдруг отыскались какие-то родовые немецкие корни, поэтому препятствий к переезду практически не было, тем более что в горячее послереволюционное время страны Западной Европы с радостью привечали русских эмигрантов, оказывая им всяческую поддержку. Особо это касалось учёных, каким был мой отец. Интерес к русским эмигрантам был огромен и среди простых баварцев, напуганных грандиозным «русским бунтом» и слухами о революции и мечтающих как можно больше узнать об этом из уст самих очевидцев.

А вот наша мама Катерина Боярова, которая была младше отца почти на десять лет, эмигрировать совсем не хотела и даже боялась. Она ещё до революции успешно окончила Санкт-Петербургский женский медицинский институт и служила сестрой милосердия в госпитале Зимнего дворца.

В конце октября 1917 года, после расформирования госпиталя, маме сначала предложили место помощницы главного хирурга в Петроградском госпитале № 1 Красного Креста, а затем – должность помощницы главного врача Обуховской больницы, что расположилась на Фонтанке. Помню, как мы с отцом частенько встречали маму после службы, а потом гуляли по набережной Фонтанки – мы с Петькой веселились и играли в догонялки, а мама с отцом, неспешно прогуливаясь, подолгу о чём-то беседовали. Иногда отец рассказывал маме смешные случаи про его студентов, и она задорно смеялась.

Мама очень любила свою работу и не хотела её бросать, но ещё больше она жалела нашу большую пятикомнатную питерскую квартиру, ранее принадлежавшую родителям отца, а затем доставшуюся нам по наследству. После революции в две комнаты подселили квартирантов, но три комнаты по-прежнему занимали мы.

А ещё каждый год с огромным нетерпением мама ждала лета – беззаботных вечеров в любимой деревеньке недалеко от Питера, где стоял немного покосившийся старенький домишко, построенный папиным дедом. Она не могла представить себе жизни в чужой стране без этого самого старенького деревенского домишка, отремонтировать который у отца пока так и не доходили руки. Однако мама понимала, что отец настаивает на переезде не просто так…

Папины родные жили в Питере, но встречались мы с ними очень редко. Зато уж мамина «южная» родня наезжала к нам в Питер на Рождество всем семейством, чтобы, как они весело выражались, «проникнуться духом настоящей русской зимы». Мы же с превеликим удовольствием проводили у них в гостях самую жаркую часть южного лета.

Мамин брат – наш любимый дядюшка Николай – жил со своей семьёй в Смоленске, а сестра – любимая тётушка Наталья – со своим мужем-весельчаком Егоршей (так она его ласково величала) и озорными шумными детьми обитали в небольшом, но очень красивом украинском селе неподалёку от Харькова, спрятавшемся где-то на приграничной территории между Украиной и Россией, относящейся всё же к Украине.

Каким безграничным счастьем были наши встречи!

Мы с детьми сразу начинали жить своим миром, а взрослые – своим. Если пересчитать всех по головам, то в зимние дни в нашей пятикомнатной питерской коммуналке проживало более двадцати человек: бабушка с дедушкой из Смоленска – родители моей мамы, шестеро «общих» родителей (мама с папой, дядюшка Николай со своей женой Лизаветой Ивановной и тётушка Наталья с любимым Егоршей), шестеро общих детей (мы с моим младшим братом Петькой, две двоюродных сестрёнки из-под Смоленска – дочки дядюшки Николая, и два двоюродных братишки с Украины – сыновья тётушки Натальи).

Не стоит также забывать и о наших соседях по коммунальной квартире, которых в разные годы насчитывалось разное количество, но всегда проживало не менее шести человек: одна семья с одним-двумя-тремя детьми жила в угловой комнате, а вторая семья с одним-двумя-тремя озорниками – в самой дальней тупиковой. Причём жили мы с ними очень дружно: они побаивались нас, считая хозяевами квартиры, а мы и не возражали – мы тоже так считали.

Им приходилось мириться даже с нашими шумными родственниками, хотя мы с ребятнёй совершенно не замечали какого-либо недовольства по этому поводу. Совсем наоборот: их детишки с нескрываемым удовольствием становились либо участниками шумных игр, либо членами «детского штаба», либо посвящались в рыцари – это уж как нам заблагорассудится. Ну а с нашими родителями поссориться было просто невозможно (они никогда никого ни в чём не упрекали и сами ни на что не обижались), поэтому в Рождественские праздники мы дружной компанией собирались на общей кухне и устраивали совместные посиделки.

Когда же летом мы вчетвером отправлялись в гости к тётушке на Украину или к дядюшке в Смоленск, то осчастливленные квартиранты «наслаждались одиночеством», набираясь сил перед очередным зимним нашествием нашей многочисленной родни.

А мы тем временем испытывали дикое, даже какое-то первобытное удовольствие от красоты бескрайних просторов лугов, полей, от запаха сена и земляного пола глиняной тётушкиной мазанки в весёлом украинском селе неподалёку от Харькова или от уюта большого дядюшкиного дома на Смоленщине. И опять начинали жить на два лагеря: взрослые – дети!

Рыбалка, ночное, сенокосная пора, походы за желудями – всё это захватывало детские сердца с такой страстью, что никто из нас не замечал, как беспощадно отсчитывало дни южное лето! Мы либо опять создавали свой «детский штаб», либо устраивали скачки на лошадях, либо целыми днями пропадали на прудах… Счастье и благодать! Но при этом, как полагается, мы не забывали и о своих садово-огородных обязанностях, выполнять которые особо не хотелось, однако приходилось…

…Даже нам с Петром нелегко и страшно было переезжать в Мюнхен. Мы и думать боялись о том, что, возможно, никогда не сможем вернуться в Россию, называемую теперь странным словом «эсэсэсэр». Мне к тому времени исполнилось восемь лет, моему брату Петьке – шесть.

И всё-таки отцу удалось убедить маму.

Так мы стали русскими эмигрантами…

Мюнхенское затишье…

В Мюнхене отец сразу примкнул к движению «Союз младороссов», которое он с нескрываемой гордостью именовал «Союз „Молодая Россия“», и через несколько месяцев, благодаря старанию неких влиятельных особ, относящихся к этому содружеству, успешно преподавал в Мюнхенском университете Людвига-Максимилиана.

Бавария в то время испытывала острую нехватку квалифицированных медицинских кадров, потому маме хоть и с некоторым трудом, но всё же удалось устроиться сестрой милосердия в один из мюнхенских госпиталей, принадлежащих Красному Кресту. Этот госпиталь был весьма известен среди коренных баварцев: ходили слухи, что в него частенько наведывались даже первые лица Германии. Таким образом, и мама, и отец по роду своей службы сразу очутились в самом центре событий, происходящих в Германии.

В Баварии всё ещё звучали отголоски «Пивного путча», случившегося в Мюнхене в 1923 году, поэтому иногда вечерами за ужином родители весьма активно обсуждали события этого самого «Пивного путча» (уж очень заинтересовало нас с Петькой его смешное название). Вот уже на протяжении двух лет он будоражил умы и сердца баварцев, и они, как говорится, с пеной у рта спорили о правильности идей членов национал-социалистической партии и их сподвижников. И мои родители тоже высказывались по этому поводу, только не публично, а дома за ужином. Мы с Петькой мало что в этом понимали, но всё равно делали вид, что очень интересуемся их разговорами, и даже пытались иногда вставить словечко-другое. Выходило, конечно, невпопад, и родители в ответ лишь задорно смеялись, а потом отец ласково трепал нас рукой по вихрастым головам и отправлял спать.

Как-то само собой произошло, что из Бояровых мы практически сразу превратились в Байер. Вернее, всё было закономерно. Родители приняли это решение очень быстро, чтобы не прослыть чужаками на так гостеприимно приютившей нас баварской земле. Фамилия Байер была созвучна с нашей и означала «баварец, житель Баварии», что, как выражался отец, было очень символично.

Независимая республика Бавария являлась всё же одной из земель, принадлежащих Германии, а наш отец довольно неплохо владел немецким языком, поэтому почти сразу получил негласный статус аборигена. Как-то совсем скоро его приписали к числу лучших преподавателей Мюнхенского университета. Студенты быстро привыкли к нему и даже полюбили за добрый весёлый характер и умение доходчиво объяснять учебный материал (он обладал удивительной способностью превращать самые сложные задания в очень простые), поэтому относились к нему с глубоким уважением и называли его Herr Professor или Professor Bayer. Маму – Катерину Боярову – стали почтительно величать Frau Bayer, моё русское имя Павел (уж очень я не любил, когда питерские мальчишки иногда кликали меня Пашкой) превратилось в красивое немецкое Paul, а мой младший брат Петька стал чинно именоваться Peter.

Вообще, наш отец был очень умным, осторожным, рассудительным и предусмотрительным человеком и умел просчитывать любые комбинации на сто ходов вперёд. Он уверил нас, что коренные баварцы никогда не станут считать нас своими, если мы не научимся говорить и писать на немецко-баварском языке не хуже, чем они сами, а возможно, даже и лучше! Поэтому все мы, начиная с отца и заканчивая шестилетним Петькой, засели за словари, учебники и разговорники, старательно осваивая непростой, но очень интересный немецкий язык вместе со всеми его баварскими диалектами. Нас с Петером особо заинтересовал мюнхенский жаргон: в нём порой встречались такие словечки, о существовании которых не знали и сами немцы. Даже мама частенько, возвратясь домой из госпиталя после очередной смены, тоже веселилась вместе с нами, выискивая в разговорнике какое-либо замысловатое мюнхенское словцо.

А чем же нам было заниматься в этой незнакомой стране, пока ещё не ставшей нам родной? Общаться со сверстниками мы толком не могли: неважное знание немецкого языка было тому причиной, поэтому всё время мы проводили вдвоём с братом или с родителями – и дома, и на прогулке. Вот и упражнялись! И весьма неплохо! Отец был очень доволен нашими успехами и регулярно устраивал шутливо-озорные языковые соревнования. Мы с братом охотно втянулись в это забавное мероприятие, стараясь не оплошать друг перед другом.

Но лучше всех в изучении языка преуспела мама – она, к нашему несказанному удивлению, оказалась очень способной ученицей. Отец тоже хвалил её и подшучивал, что скоро она всех врачей госпиталя за пояс заткнёт. И не только врачей – она и его самого перещеголяет в своём немецком! Мама лишь отшучивалась в ответ и ещё старательнее принималась осваивать весьма заинтересовавший её немецко-баварский язык.

Суета и повседневные хлопоты, к которым мы с трудом привыкали после налаженной жизни в России, затягивали нас в свою круговерть всё сильнее и сильнее!

Так промелькнули первые три года жизни в Мюнхене: поиски жилья, поиски родителями работы, нескончаемые языковые тренировки, частые домашние уроки, сдача экзамена по немецкому языку, поступление в гимназию…

Когда мы учились в гимназии, то мама вместе с нами продолжила осваивать полюбившийся ей немецкий и достаточно быстро научилась читать, писать и даже переводить тексты. Позднее я понял, что это занятие просто отвлекало её от тоски по Питеру.

Лишь через три года этого, казалось, бесконечного обустройства и приспособления наступило затишье. И потекла ровная, спокойная, даже какая-то однообразная жизнь.

А потом навалилась тоска… В немецком языке вообще-то, как утверждают сами немцы, нет слова «тоска», есть «печаль», «грусть» – всё что угодно, но только не тоска. Но она навалилась – эта русская тоска. Тоска по любимой Родине, частенько зовущей нас к себе в счастливых снах.

Папа, давно мечтавший преподавать в Мюнхенском университете и осуществивший свою мечту, переживал меньше. Два раза он даже смог вырваться в СССР по служебным делам. А вот мама очень тосковала. Иногда ночами мы с братом, услышав за стеной её тихие вздохи-всхлипывания, начинали шептаться, пересказывая друг другу забавные и ещё пока не забытые нами истории из жизни в России: бурные встречи с родственниками и такие же бурные проводы, весёлые ночные прогулки по Питеру и гадания в рождественский сочельник, общие походы, сенокосы, костры, скачки на лошадях в Смоленске и посиделки у любимого чисто-голубого купального озера в окрестностях украинского села. Воспоминания переполняли в те минуты наши юные сердца. Мы тешили себя надеждой, что когда-нибудь снова сможем побывать на Родине, и шутливо вырисовывали друг другу воображаемые картины встречи с нашими родными. Мы засыпали, полные сладких грёз…

А через некоторое время стали долетать слухи о страшных арестах и исчезновениях людей в России, всеми называемой теперь Советским Союзом или попросту СССР. Отец иногда приходил домой очень расстроенным, они с мамой закрывали двери в комнату, чтоб мы с Петькой не слушали их «взрослые» разговоры, и о чём-то подолгу беседовали.

Но мы же были озорными мальчуганами, поэтому, несмотря на запреты, конечно, выискивали способы, как можно подслушать запретные родительские речи. Петька уже тогда серьёзно увлекался конструированием, и мы с наслаждением вызнавали секреты, ощущая себя тайными агентами! В ход шли любые Петькины изобретения…

Отец рассказывал маме о происходящем в России таким тоном, как будто сам не мог в это поверить. Он сомневался и словно обращался к ней за помощью, чтоб она развеяла его подозрения. Но и в мамином госпитале тоже ходили подобные слухи о России. А потом об этом стали печатать даже в газетах.

Позднее родителям как-то удалось узнать, что в Питере арестованы почти все друзья и коллеги отца. Многим из них так и не суждено было вернуться к своим семьям: кто-то бесследно исчез, кому-то повезло чуточку больше – удалось избежать расстрела, но репрессии оставили свой отпечаток почти в каждой семье. И что ожидало тех, кто был отправлен в далёкие северные или сибирские лагеря? Лишения. Почти круглосуточная работа. Голод. Холод. Безысходность. Душевные мучения. Смерть.

Когда отец полушёпотом рассказывал об этом маме, она лишь тихонько успокаивала его. Стоя за закрытой дверью, я представлял, как при этом она красиво покачивает головой и ласково смотрит ему в глаза. Нам с Петькой тоже не верилось: «Как же так? Это же наша родная земля – добрая и любимая. Разве на ней могут бесследно исчезать люди?! Разве могут убивать и расстреливать просто так?! Нет, это точно какая-то ошибка! Кто-то придумал эти глупости про нашу Родину специально, чтобы мы испугались и не вздумали возвращаться обратно! А мы потом – когда вырастем, обязательно возвратимся и докажем, что это неправда!»

Так промчались шестнадцать лет спокойной и даже какой-то вялотекущей жизни в Мюнхене. К этому времени мы уже говорили на немецком языке без малейшего акцента и чувствовали себя практически коренными баварцами: папа успешно преподавал, мама по-прежнему работала сестрой милосердия в госпитале, а мы с братом успели отучиться в гимназии, и не только…

К власти в Германии уже давно пришли национал-социалисты, и Мюнхен, как, впрочем, и всю Баварию (да и всю Германию), иногда будоражил какой-нибудь очередной политический «взрыв». Родители пережили нечто подобное после революции в России, поэтому к политическим передрягам относились весьма осторожно. Постепенно всё угасало, и опять наступала тихая размеренная жизнь.

Я усердно готовился к выпускным экзаменам в Мюнхенском университете Людвига-Максимилиана, где преподавал мой отец, нацелившись пойти по его стопам. Я мечтал стать для студентов не просто преподавателем, а, как и мой отец, старшим наставником. Профессора университета поддерживали меня, пророча успешную педагогическую карьеру.

Петька к тому времени уже окончил колледж и намеревался поступить в Мюнхенский технический университет. Он хотел стать инженером-конструктором и посвятить свою жизнь глобальным научно-техническим разработкам. Я в шутку прозвал его «мыслителем», потому что всё свободное время он что-то высчитывал, чертил, рисовал… Короче, по-прежнему изобретал!

Иногда нам всем вместе удавалось выехать за город на пикник. Тогда мы, сидя на коротко постриженной ровненькой травке, смеялись, иногда даже громко хохотали от всей души, снова и снова вспоминая Россию и наши с Петькой детские проказы. В эти минуты мы совершенно не замечали осуждающих взглядов, которые бросали в нашу сторону выдержанные баварцы. Это, безусловно, были самые лучшие моменты нашей мюнхенской жизни.

…Перед бурей

И тут пришла война… Война с коммунистами, захватившими два десятилетия назад нашу Родину и мечтающими вскоре завладеть целой Европой… С коммунистами, уничтожившими почти всех коллег и друзей нашего отца, не захотевших покинуть так же, как мы, любимую Родину и поплатившихся за это жизнью… Коммунисты уже крепко обосновались на русской земле, лишив её имени и придумав вместо красивого гордо звучащего слова «Россия» весьма странное название из нескольких букв – «СССР». Мы были убеждены, что они не остановятся и непременно решат завоевать весь мир, поэтому уверовали, что пока не поздно, надо освободить любимую Родину от «красного дьявола»… Во что бы то ни стало!

Отголоски этой «освободительной» войны уже звучали ранее – из новостей мы узнавали о победоносном шествии немецкой армии по Европе. Из радиоприёмников раздавались бравые марши и рассказы о том, как же повезло жителям стран, освобождённых Великой Германией. Бойким голосом под торжественные марши диктор рассказывал о душевных приёмах немецких солдат на землях Бельгии, Австрии, Польши, Франции и Чехословакии – стран, где так же, как и в СССР, уже начинал поднимать голову коммунизм. Каждый день мы слышали голос министра народного просвещения и пропаганды Йозефа Геббельса. В минуты его выступлений всем жителям Мюнхена непременно предоставлялись перерывы в работе – все обязаны были внимать его речам. Неважно, где ты находишься – сиди, лежи или стой, но слушай! Дома и улицы замирали в полной тишине – все слушали. Не имели права не слушать, а тем более роптать. Смельчаки, пробовавшие выразить недовольство «по поводу или без повода», через некоторое время просто исчезали… Бесследно… Так же, как чуть ранее начали исчезать «недовольные властью» в СССР…

Улицы Мюнхена были увешаны листовками и плакатами, агитирующими молодых людей пополнять ряды победоносной немецкой армии, а молодых девушек – устраиваться сёстрами милосердия и помогать немецким солдатам одерживать победу за победой. Газеты пестрели заголовками о невероятных сражениях и храбрых подвигах немецких солдат на фронтах Великой освободительной войны.

Война описывалась как героическое действо, ведущее к доблестным успехам и победе, поэтому даже мы с братом Петером перестали отдавать себе отчёт в том, что война – это убийство.

Агитация – великая вещь! Мы были юны, решительны, полны сил и энергии. Мы не задумывались, что на войне придётся убивать, что, конечно же, и нас могут убить. Мы с Петером до этого никогда не мечтали стать солдатами и не считали себя патриотами Великой Германии, но всё равно прониклись всеобъемлющей идеей победы, подвигов и славы.

Отец, как мог, убеждал нас в обратном, пытаясь внушить, что война, какой бы праведной она ни казалась, всегда влечёт за собой гибель ни в чём не повинных людей. Но мы не желали верить его словам. Кроме того, солдатам в немецкой армии платили хорошее жалованье и предоставляли множество льгот. Служить в немецкой армии было почётно. И в то же время отказаться от мобилизации было невозможно – это расценивалось как неблагонадёжность, и последствия могли быть непредсказуемы.

Когда отец понял, что нас в любом случае мобилизуют, то перестал более дискутировать с нами на темы несправедливости и разрушительности войны. Он осознал, что ничего уже не изменить, что, заставляя сомневаться, лишь подвергает нас опасности. Поэтому и замолчал. И мама тоже молчала, лишь ласково обнимала нас, гладила по голове, и мы видели, как в очередной раз наполнялись слезами её глаза. Мы начинали её успокаивать, не принимая всерьёз материнскую тревогу и волнение. Всё же будет хорошо! Через месяц, ну, максимум – через полгода мы вернёмся домой с победой и множеством наград!

Нам казались невероятными известия об исчезновении еврейских семей, живших ранее неподалёку от нас. С факультета, где работал отец, как-то быстро исчезли профессора, а потом и простые преподаватели, имевшие даже дальние еврейские корни. Мы терялись в догадках, а папа ничего не рассказывал. Лишь однажды мы услышали его возглас о том, что «…история начала повторяться, и теперь в Мюнхенском университете их заставляют преподавать ещё большую галиматью, чем когда-то в послереволюционной России. И эта галиматья пленяет сердца зачарованных баварцев…».

А мы с Петькой – молодые, горячие – не могли даже предположить, что всё, что слышим из радиоприёмника и видим на плакатах – это страшная ложь. Ложь не во благо народа, а ложь во благо лжи. Ложь во благо смерти… И потому мы с братом рвались на фронт, чтоб как можно скорее освободить от нависшей опасности землю, когда-то захваченную коммунистами. Землю, где родились и были счастливы до тех пор, пока не пришла советская власть. Мы отправились воевать с Красной армией, чтобы отомстить ненавистному коммунистическому врагу за свою семью, лишённую крова в любимой России!