Loe raamatut: «Алекситимия»
ГЛАВА 1
– Срочный выпуск новостей, – четко заговорил диктор с образцово ровной спиной и сложенными на столе руками.
У неё были до невозможного идеально зачёсанные назад волосы, что не выбивалось ни одного волоска, и строгий, без единой складочки, костюм. Зазвучала привычная тревожная музыка, которая сопровождала каждый выпуск новостей.
В помещении тут же загалдели мужики слегка за тридцать немного навеселе. Столы были уставлены пузатыми бокалами с пивом и глубокими тарелками с чипсами, которые выпивохи горстями забрасывали в рот, просыпая часть на стол.
Это был спорт-бар, где по множеству больших плазм показывали очередную футбольную игру. И контингент бара совершенно не был настроен на выпуск новостей. Они возмущались, некоторые даже бросали в экраны чипсами, как будто это могло помочь. Официантки бегали от стола к столу, пытаясь успокоить посетителей и доказать им, что они ничего поделать не могут и нужно немного подождать.
– За что я деньги плачу?! – доносилось с разных сторон возмущенное восклицание и девушкам в фартушках приходилось вновь и вновь извиняться.
– В школе *** города ***, – быстро заговорила девушка с экрана и посетители немного поутихли под давлением любопытства, что же такого произошло в их городке, – сегодня, в четырнадцать часов семнадцать минут раздались выстрелы. Полиция не комментирует происходящее. Известно только, что один из учеников запер изнутри дверь, закрыв учащихся в актовом зале. По предыдущим данным: он забаррикадировался в зале с пятьюдесятью учениками и двумя учителями и открыл по ним стрельбу. На данный момент прозвучало по меньшей мере двенадцать выстрелов. Количество пострадавших неизвестно.
В баре загалдели, но уже в голосах не было слышно обвинения в прерванном футболе, а чипсы, орешки и пиво были забыты. Мужчины начали переговариваться полными ужаса и возмущения голосами, в растерянности от происходящего. Такого ведь у них не может быть. Как такое может случиться в их городке? Такое где-то далеко, за океаном, может в Штатах, но точно не у них.
Картинка сменилась и теперь на экранах была не девушка, сидящая в студии, которая зачитывает прописанный текст с небольшого монитора, а школа, окруженная паникой и людьми.
Множество полицейских машин криво выставленных вокруг здания, организовав собой ограждение. Они освещали округу красно-синими бликами мигалок, а уши резал вой сирен. Вокруг нескольких пожарных машин и машин скорой помощи суетились врачи в белых халатах с чемоданчиками. Они сами не понимали, что от них требуется.
Полицейские в бронежилетах мелькали то здесь, то там. Они перемещались группами и пытались отодвинуть зевак подальше от места действия, но масса людей давила, надвигалась, приближалась.
Люди в ужасе кричали, испуганно говорили что-то друг другу, некоторые пытались пробиться сквозь полицейский заслон, крича о том, что там их дети. Какая-то миниатюрная женщина яростно налетела на полицейского, пытаясь протиснуться мимо него, уворачиваясь от его рук, пытающихся схватить её.
– Пусти-пусти, – в истерике кричала она, – там моя дочь. Там моя дочь!
Несколько мужчин из числа зрителей схватили женщину за плечи, оттаскивая назад. Та кричала, царапалась и кусалась, но её держали крепко, сохраняя хладнокровие в панике, что охватила людей, подобно волне во время цунами.
– Моя дочь, – завывала женщина, дрожа, как в лихорадке. Её так сильно трясло, что она не могла стоять сама. Один из мужчин сгреб её в объятья, обхватив за хрупкие плечи по-медвежьи большими руками.
Камера кружила, показывая то полную паники толпу, то здание, которое возвышалось подобно древней Вавилонской башне. Как будто ужас происходящий внутри и запертые двери сделал эту когда-то самую обычную школу каким-то другим, недостижимым миром.
Казалось, если прислушаться, то сквозь вопли толпы и ор полицейских сирен можно было расслышать полные ужаса крики изнутри школы, напоминающие стенания грешных душ, погребённых под массами земли в разгоряченном жерле Ада.
***
– Дыши ровно, Даня.
Мальчишка кивнул со слишком серьезным выражением для своего совсем юного личика. Ему было двенадцать и он начал вытягиваться. Из-за этого пропала детская округлость и Даниил стал долговязым, угловатым и костлявым. У него были острые локти и ярко выраженные лопатки.
Футболка на нем болталась, и если бы не густые, длинноватые волосы, можно было бы рассмотреть слегка выпирающие позвонки на задней части шеи. Они казались совсем тонкими и хрупкими. Все его косточки были какие-то птичьи, казалось, они легко сломаются, едва надави на них.
Пантелей улыбнулся, глядя на выражение лица сына. Для него он всегда будет несмышлёным ребенком. Слишком свежи воспоминания, как он впервые взял на руки кричащего младенца. Тот был совсем крошечным, красный от крика, морщинистый, совсем не похожий на ангелочка, как описывают детей, скорее он походил на картошку. От чего первый год Пантелей, пока жена не слышит, частенько называл на сына «картофелина».
Даниил всегда смеялся, дергая маленькими ножками, и сжимал крошечный кулачок на пальце своего отца. Он был совсем крохотным, особенно по сравнению со своим коренастым, крупным отцом. Пантелей всегда был крупным, с широким разворотом плеч и крепкими руками. Потому он боялся лишний раз прикасаться к сыну, опасаясь ненароком сделать ему больно. И даже сейчас, когда Даниилу двенадцать, Пантелей не способен дать даже подзатыльник в наказание. О ремне он вовсе не помышлял.
Даниил быть единственным и любимым ребенком. Когда он был ещё в утробе, была большая вероятность преждевременных родов, потому, начиная с первых месяцев беременности Ира лежала в больнице недели две, если не три, в месяц. Она теряла в весе, а живот ныл болью, как будто нервы медленно натягивали, накручивая на что-то, напоминающее веретено. Ира поддерживала живот снизу с первых месяцев, в надежде облегчить это тянущее чувство.
Она практически ничего не могла есть, всё вызывало приступы болезненной тошноты. Её руки были в непроходящих, насыщенно-синих синяках от капельниц. Иногда, синяки были практически черными, а каждое движение рукой отдавало простреливающей болью.
Над ними висела постоянная угроза смерти малыша и, глядя на свою измождённую жену, Пантелей понимал это с пугающей ясностью. От того у него слишком быстро выработалась привычка прикасаться к выпуклому животу Иры. Он клал свою крупную ладонь, чувствуя, как толкается его сын крошечными ручками или ножками.
Он прикладывал ухо к животу Иры и ему казалось, что он может расслышать удары совсем маленького сердечка.
Ира спала к нему спиной, прижимаясь к его широкой, горячей груди, а Пантелей клал руки на её все растущий и растущий живот и все заботы и тревоги, что накопились за день, отступали под натиском домашнего счастья.
Когда Ира была на пятом месяце беременности, в один из выходных дней они сидели на диване, девушка закинула ноги ему на колени и он поглаживал крепкие, спортивные икры. Ира иногда хихикала и шутливо пихала его ногой, но затем возвращала ноги ему на колени, хитро улыбаясь. Только Ира умела так улыбаться. Её янтарно-карие глаза становились по-лисьи хитрыми, в них вспыхивали веселые золотистые искорки, а в уголках глаз появлялись небольшие морщинки-лучики от веселья.
Пусть Ира была ещё молода, ей исполнилось двадцать шесть, её лицо преобразили постоянные улыбки и весёлости нрава. И даже когда она была серьезна, казалось, что её глаза немного щурятся в смехе.
Для Пантелея она была самой красивой девушкой, даже сейчас, когда она сидела в растянутой футболке с пятном на округлившемся животе. Её густые волосы собраны в растрёпанный пучок, а на лице ни следа макияжа.
Он шутя, иногда, проходит кончиками пальцев по голой ступне Иры, щекоча её. Она совсем по-девичьи хихикает, отдергивая ногу, но тут же кладет её обратно.
В комнате полумрак, уже зашло солнце и единственное, что освещает комнату – это телевизор, по которому идет какой-то фильм. То ли комедия, то ли очередная история любви. Они сделали звук практически на минимум и голоса актеров еле различимы. Фильм скорее служил освещением, чем развлечение.
На полу стоит большая, практически полная миска попкорна, из которой совсем недавно увлеченно ела Ира. Но она не съела даже половины, а Пантелей вовсе не любил попкорн. Ире не так нравился сам попкорн, как-то, что большая миска доверху полная, стоит у неё на коленях и она со своим мужем смотрят телевизор. Она сама себе напоминает какую-то героиню фильма.
Они поставили миску на пол. Многие зернышки рассыпались по дивану и слегка покалывали кожу, но никто не обращал на это внимание. На тумбе возле дивана стоял выключенный светильник. Пантелей часто сидел здесь поздними вечерами, читая книги в свете этого светильника, чтобы не мешать Ире спать. На тумбе лежала толстая книга в твердом переплете с золотистым названием, выведенным витиеватыми, закрученными буквами.
Они часто открывали эту книгу, пытаясь выбрать имя для своего ребенка. Недавно они узнали, что ждут мальчика, от того читали всевозможные мужские имена. Но каждый раз это больше походило на развлечение. Они смеялись и подшучивали над очередным странноватым именем или пытались подобрать к нему рифму. От того с недавних пор они начали перебирать имена по памяти.
Этот вечер они тоже решили посвятить подбору имени.
– Егор, – предложила лениво Ира, откинувшись на плечо мужа.
– Егор Пантелеевич, – протянул мужчина, мягко перебирая волосы жены, – Кирилл?
– Возможно. Дима? Женя? Святослав?
– Мне нравится Святослав. Я бы хотел, чтобы это имя что-то значило. Хочу, чтобы Бог хранил его.
Они посидели в тишине. Над ними нависали невысказанные слова. Они не могли повлиять на будущее своего малыша. И на опасности, что его поджидали, от того они, как и множество родителей, постоянно находились под гнетом страха.
Когда от тебя ничего не зависит, ты желаешь чуда. И тогда спасение – это Бог. Мысль, что вера в кого-то всесильного может сотворить чудо.
Давящая тишина, казалось, длилась вечно.
– Даниил, – сказал Пантелей. Ему казалось, что он так долго молчал, что его губы и рот пересохли, от того даже это короткое слово отдавало болью. Привкусом печали.
– Да, – умиротворенно сказала Ира, погладив живот, – Даниил. Бог тебе судья.
Пантелей вынырнул из воспоминаний, когда раздался громкий выстрел и мальчишка сделал шаг назад, поморщившись, опустил руку. Казалось, он вовсе уронил её. В ней все ещё был зажат пистолет, который, в его худощавой руке, был непропорционально большим.
– Молодец, – сказал Пантелей, растрепав и так взъерошенные волосы сына.
У Даниила от природы были густые волосы насыщенного темного цвета, которые смотрелись удивительно красиво в сочетании с его каре-зелеными глазами.
Но из-за подростковой нескладности его голова была слишком большой по отношению к телу, а из-за копны волос Даниил напоминал головастика.
Пантелей положил руку между лопаток сына, смотря вперед – на мишени. Он учил Даниила стрелять по банкам, раньше это были игрушечные пистолеты и тир, теперь же настоящее огнестрельное оружие.
Мужчина гордился, что его сын не сказал ни слова жалобы, хотя настоящее оружие, наверняка, причиняло боль своей отдачей. А Даниил не был в достаточно хорошей физической форме, чтобы не обратить на это внимание.
Его рука дрожала от боли, от чего опущенный вниз пистолет ходил ходуном. Все тело Даниила прошибала дрожь, как будто он замерз.
Пантелей знал, что его друзья-коллеги тоже учат своих детей стрелять – уж слишком многого они насмотрелись на своей работе. Не было общественно принятого возраста, когда можно дать своему ребенку в руки огнестрельное оружие и быть уверенным, что все будет нормально.
Они никогда не давали своим детям служебное оружие, зная, какими неприятностями это грозит. Но побороть желание обучить ребенка стрельбе не могли противостоять.
Каждое пятое их дело – это ограбление. В дома, самые обычные, такие же как у них, забираются воры и нередко бывает, особенно, когда воры подростки, которые не знают ни страха, ни морали, ограбление заканчивается убийствами.
Берут они немного: украшения, которые потом сдают в ломбард, деньги, которые лежат на самом видном месте.
Они пропивают их за считанные дни, спускают на наркоту, а когда их задерживают и спрашивают почему убили, почему не дождались, когда никого не будет дома, они не могут дать вразумительного ответа. Ответа, который смог бы объяснить происходящее. Но такого ответа просто не существует. От того им необходимо просто смириться с жестокостью этого мира, не пытаясь найти причин.
Именно из-за таких дел они оставляют заряженные пистолеты в сейфах, от которых их взрослые дети знают пароль.
Пантелей ещё два года назад выбрал место куда будет возить Даниила, чтобы научить того попадать в цель. На машине ехать не меньше тридцати минут, после нужно свернуть с дороги и ехать ещё пятнадцать минут по бездорожью. По ямам и лужам, крупным камням, от чего была опасность застрять и не дождаться эвакуатор. Пантелей не был уверен, что тот сможет съехать на эту кривую и горбатую дорожку.
И пусть копчик болит из-за кочек. Это ничто по сравнению с тем, что Пантелей может быть уверен, что никому не навредит по неосторожности. Идти в это захолустье слишком долго и бессмысленно. Куцая полянка со старыми, высохшими деревьями и несколькими ямами полными грязи, которая не высыхала даже в солнечную погоду. Трава была высокой, сухой и колючей. Если закатить штанины, то она до крови издерет щиколотки.
– Посмотри только, – радостно сказал Пантелей, – в пятерочку.
Банка качалась на веревке, за которую была привязана к толстой, сухой ветке. В центре банки серебрилась изнанкой дыра, немного вывернутая, напоминающая распустившийся металлический цветок с острыми краями.
– Похоже на розу, – задумчиво сказал Даниил.
– Розу? – приподняв удивленно брови, переспросил Пантелей.
Даниил качнул головой, как будто молчаливо ответил «не спрашивай» и поднял правую руку, снимавшую пистолет, который казалось, его перевешивал. Он поднял левую руку, словно пытался распределить боль и напряжение или унять дрожь, которая все ещё пробегала по его телу волнами. Он вновь нажал на спусковой крючок, внимательно следя взглядом за слегка покачивающейся целой банкой.
***
Вручение дипломов о неполном среднем образовании. Три класса параллели, в каждом по меньшей мере двадцать человек. Половина уйдет в ПТУ, техникумы, колледжи, другая половина пойдет в десятый. А потом в одиннадцатый класс, пыжась уверенностью, что они способны сдать экзамены и получить высшее образование.
Как будто высшее образование прибавит им цены и веса в собственных глазах.
Они забудут все, что они делали. Забудут все насмешки, шутки, издевательства. Выбросят из головы как ненужный мусор, как детские шалости, о которых даже не стоит вспоминать и будут полны уверенности, что они хорошие люди. Как будто все, что ты делал в школе, остается в школе.
С каждым годом пропасть между ними будет все больше. Королевы школы выйдут замуж за мужиков с толстыми кошельками и нарожают им детей. Будут ездить на моря, гордо неся самих себя, полные тщеславия. А рядом будет идти сутулые мужья с обвисшими, дряблыми животами. Эти девушки будут уверены, что их жизнь удалась и они это заслужили. А если в жизни будет какая-то неурядица, уменьшится приток денег или муженек найдет кого помоложе, то в приступах истерики будут восклицать: «Боже, за что мне это? Чем я это заслужила?».
Парень подхватил рюкзак за одну лямку и зашел в коридор, тихо ступая. Он заглянул в комнату, посмотрел на свою мать. Она сидела на диване, подтянув под себя ноги. Перед ней стояла открытая бутылка с соком и попкорн. Она внимательно смотрела на действие разворачивающееся в очередной мелодраме. Его мать была мягкой, верящей в чудо, любовь и Бога. Как будто все зло мира было далеко от неё. Впрочем, она сама была далеко от мира. Как будто не принадлежала ему, а он не принадлежал ей. Возможно, от того его отец выбрал её. Он, как никто другой, знал об ужасах этого мира и Ира позволяла ему на недолго о них забыть.
Он солгал ей. Сказал, что вручение дипломов и выпускной завтра. Если бы он не солгал, она бы пришла. Она все ещё думает, что он маленький мальчик. Как будто он переходит с детского сада в первый класс и без маминой поддерживающей улыбки и её мягкой руки разреветься посреди улицы.
Она засмеялась с какой-то наивной шутки и откинула немного голову.
Парень пошел дальше по коридору тихо ступая. Хотя она все равно его не услышит – телевизор работает слишком громко, но он не хочет рисковать. Дверь в комнату отца даже не скрипнула, и он оставил её немного приоткрытой, чтобы услышать, если мать выйдет с комнаты.
Он знал пароль от сейфа, отец самолично заставил выучить.
Его пальцы даже не дрожали, когда он вводил четыре цифры. Его отец выбрал их в случайном порядке. Прекрасно зная, что самые распространённые пароли – это значимые даты и как раз такие проще всего угадать.
Случайные числа – вот залог самого надежного пароля.
Если ты сам не сказал его, не подозревая об опасности.
Ноль. Еле слышный писк при каждом нажатии кнопок. Четыре. Четыре. Он, не колеблясь, нажимает последнюю цифру пароля. С едва слышным писком нажимается восемь и дверца сейфа открывается.
На нижней полке небольшая стопка документов, рядом немного денег.
На верхней полке пистолет, он заряжен. Он знает об этом, но берет ещё дополнительные патроны.
Закрывает змейку на рюкзаке и закидывает его себе за спину. Вес пистолета чувствуется, но он не тягостно тяжелый, заставляющий сердце как-то предсмертно, в последней агонии биться.
Пути назад не будет, он знает это. В каком-то приступе чувств, он даже не может сказать каких, он оставляет сейф открытым и только дверь в комнату закрывает. Он знает, что если кто-то зайдет в комнату то сразу заметит открытый сейф и пропажу пистолета. А это не та мелочь, на которую никто не обратит внимание. Но все равно в каком-то непонятном мотиве оставляет сейф открытым. Точно это должно что-то сказать, как будто это его предсмертная записка.
Его мать все ещё смотрит телевизор. Он на секунду останавливается у двери, глядя на неё, а после идет дальше, все так же тихо.
***
Ира была на седьмом месяце беременности, когда разбудила Пантелея посреди ночи. Он простонал, открывая глаза. Часы на тумбочке светились черточками цифр, показывающими почти четыре часа утра.
– Что случилось? – почему-то шепотом спросил Пантелей, как будто не хотел разбить таинственную магию ночи.
– Что-то не так, – голос Иры срывался, а глаза обезумевше и влажно блестели в свете уличных фонарей.
Сонливость тут же испарилась, подобно утреннему туману, и Пантелей резко сел. Он хлопком руки по выключателю, тот был над изголовьем кровати, включил светильник, встревоженно и испуганно, глядя на свою жену.
Она была бледной, а губы были алыми. Она постоянно то ли нервно, то ли испуганно кусала их. Они налились кровью, в некоторых местах сухая кожа лопнула и выступила кровь.
– Что случилось? – повторил он свой же вопрос.
– Малыш, – испуганным шепотом сказала Ира, – он не двигается. Что-то не так, Панти, что-то не так!
Ночной город был пустынным, воздух был на удивление чистым, а фонари резали слезящиеся глаза. Руки на руле дрожали и приходилось их сжимать до побелевших костяшек, чтобы не выдать предательской дрожи.
Ира держалась за живот, как будто хотела держать ребенка, слегка покачиваясь. Она напоминала умалишённую, какими их показывают в фильмах. Но после, Ира была уверена, что, если бы её ребенок, её Даниил умер бы внутри неё, она такой и стала бы. За те полчаса, которые длились целую бесконечность, ей казалось, что она погрузилась в самые пучины Ада, где был лишь ужас и горе. Ей казалось, что человек не способен пережить столько мучений.
Пантелей был уверен, что врачи слишком медлительные. Они суетились вокруг его жены, ощупывали её живот. Они были сонно-усталыми, но по каждому их движению было заметно, насколько привычно им быть в такой ситуации.
Медсестра накричала на него, заявив, что он мешает врачам своей болтовней и требованиями и заставила его сесть на один из неудобных, металлический, до ужаса холодный стул, надавив на его плечи.
Будь это в иной ситуации, он бы посмеялся, но сейчас он не находил ничего смешного.
Маленькая, но тучная женщина, уверенно надавила ему на плечи и он – мужчина крепкий и высокий, безропотно сел.
– Слушай, – авторитетно сказала медсестра. Той было немного больше сорока, но её внутренняя сила и уверенность заставляли почувствовать себя детсадовцем, которого отчитывала воспитательница, – если не вызвать роды сейчас – ребенок умрет. Всего седьмой месяц, так что это опасно. Но шанс, что он выживет есть. И пока врачи будут бороться за твоего ребенка ты будешь сидеть здесь, готовый поддержать жену. Понимаешь?
– Да-да, – качнул он головой, глядя в лицо своей испуганной жены.
После этого Иру увезли на слегка скрипучей каталке. Дверь закрылась и над ней засветилась тусклым светом надпись о том, что посторонним вход воспрещен.
Бесконечные, мучительные часы. Они длились и длились. Каждая минута, казалось, не имела конца. Он ходил взад-вперед по коридору, громко топая, чувствуя недовольный взгляд медсестры на себе, но не делать совсем ничего он не мог.
Он сжимал и разжимал кулаки, проводил в бессилии по своей бритой голове, понимая, что не побрей голову он почти на лысо, сейчас бы буквально вырывал бы волосы.
Эти часы были одновременно худшими и лучшими в его жизни. Минуты, в которых в одно нечто неразделимое сплелись ужас и отчаяние, а также радость несравнимая ни с чем, когда он услышал плач своего ребенка. А после, когда он увидел уставшую, обессиленную жену, с волосами прилипшими ко лбу, покрытую потом, но полную облегченного-благоговения.
Его сын был крошечным, недоношенный. Весил слишком мало и от того меньше нормального ребенка. Он был красным, капризным, но при взгляде на своего ребенка сердце Пантелея замерло.
***
Когда Даниил был в начальной школе, он был меньше других мальчишек. Возможно, излишне пассивный или даже вялый. Он никогда не бывал громким, никогда не устраивал истерик. Удивительно тихий ребенок с поразительно серьезными и умными глазами. Казалось, он, как не свойственно детям, был поразительно вдумчивым.
Для Пантелея он был особенным, исключительным и он думал, что все видят эти черты, что так сильно выделяли Даниила среди других детей. Но, если Пантелей гордился этим, считая своего ребенка уникальным, то Ира, которая всегда была в центре внимания и всеобщей любимицей, была обеспокоена этим.
Дети замечали что-то чужеродное с поразительной точностью и пытались вытеснить это. И они единодушно, не обговорив, приняли решение, что Даниил был чем-то чужеродным.
Ира с болезненной точностью поняла это, когда в очередной раз сидела на скамейке у детской площадки, наблюдая за резвящимися детьми. Их матеря, приглядывая за своими чадами, болтали, обсуждая трудности материнства. Обычно Ира с легкостью вливалась в эти разговоры, но сегодня она внимательно глядела на Даниила.
Он сидел немного поодаль от остальных детей, перебирая листочки, которые он нарвал. Рядом позабыто валялась игрушечная машинка, перевернутая на бок. Даниил даже не бросал на неё взгляда, как будто принципиально.
Он внимательно разглядывал прожилки на листиках, слегка хмурясь, распрямляя немного скрученные кончики листов пальцами.
Мимо проходил какой-то мальчишка в синем комбинезоне возраста Даниила. Он остановился, глядя на одногодку, пуская слюнявые пузыри, после посмотрел на заброшенную машинку и не спрашивая разрешения, схватил её и, прижав её маленькими ручонками к груди, побежал в сторону песочницы.
Даниил даже не поднял глаз от листьев, все также разглядывая их, как будто в его мире не существовало ни похищенной машинки, ни какого-то проходящего мимо ребенка.
Казалось, умение игнорировать было одним из первых, что усвоил Даниил и он делал это настолько искусно, что могли позавидовать взрослые. Ира наблюдала за другими детьми не единожды, сравнивая их поведение с поведением Даниила.
Она поднялась со скамейки и подошла к своему сыну, села перед ним на корточки и положила руки на свои колени, глядя в лицо Даниилу. Тот продолжал разглядывать листики, казалось, не замечая её, хотя это было невозможно. Но движения его маленьких пальчиков по листам были такими же размеренно-спокойными. Его пытливые зеленые глазки были сосредоточены на тонких прожилках и он даже не бросил мимолетного, случайного взгляда на подошедшую маму.
– Даня, – ласково сказал девушка, положив руку на худенькое плечо.
Мальчик вздрогнул и поднял удивленное, даже слегка испуганное, личико, глядя большими, по-детски яркими глазами.
– Может, пойдешь поиграешь с мальчиком, который взял твою машинку? Вы можете играть с ней вместе. Ты же хочешь, чтобы у тебя были друзья?
Даниил медленно перевел взгляд в землю, как-то слишком медленно, как будто опасался отводить взгляд от матери. Он, слегка нахмурившись, смотрел туда, где была машинка, как будто не мог поверить, что та пропала. Выражение непонимания от того, что вещи, оказывается, могут изменить свое местоположение было настолько искренним, как будто он был великим математиком, который не смог сделать домашнее задание по математике своего сына восьмиклассника.
– Не хочу, – нервно двигая пальчиками по листам и, слегка дернув левым плечом, сказал мальчик, глядя в землю.
– Будет весело, – ободряюще погладив ребенка по плечу, сказала Ира, – иди.
Даниил поднялся с земли. Он, продолжая смотреть в землю, медленно и как-то нервно пошел в сторону песочницы, вначале поддергивая подол футболки, а после сложил пальцы замком, иногда нервно меняя пальцы местами. Как будто пытался похрустеть суставами.
Ира с волнением наблюдала за этим. Пока у неё не было ребенка, она и предположить не могла, что для неё когда-либо будет так волнительно разговор пятилеток.
Даниил шел криво, какими-то странными зигзагами, несколько раз обернувшись на мать, как будто хотел отложить разговор с другим ребенком. Он ссутулился, как будто пытался спрятать голову, изображая своеобразную черепаху. Все так же ломая пальцы.
Он встал возле мальчишки с его машинкой, слегка раскачиваясь. Другой ребенок сидел в песочнице, испачкавшись в песке, казалось, полностью. Даже к его футболке с супергероями прилип песок, а в светлых волосах были песчаные комки. Он сложил губы трубочкой издавая странные звуки, едва похожие на звуки, что издавали машины, и водил машинкой по бортику песочницы.
Он поднял голову, глядя на стоящего рядом Даниила, нахмурившись, пародируя взрослых.
– Давай поиграем вместе, – тихо предложил мальчик, казалось, ещё больше сжавшись.
– Во что? – мальчик опустил голову и начал опять водить машинкой по бортику издавая «жжж», при этом немного слюны вылетало через расселину, где раньше был зуб, который недавно выпал. Она скапливалась в уголках рта, немного пузырясь.
– Мы можем разобрать машинку, – предложил Даниил, как будто опасливо, отходя назад, – я покажу.
Пока мальчик отвлекся, Даниил схватил машинку, загораясь интересом и увлеченностью. Его зеленые глаза вспыхнули сапфирами, а четкие бровки приподнялись – у него всегда было такое лицо, когда он чем-то увлекался. А такое было не раз, пусть он был и немного апатичным, бывало, что его начинали интересовать совершенно различные вещи. Особенно у него вызывал интерес узнать, что же находиться внутри или как что-то работает.
Он разобрал и сломал часы, что стояли на тумбе в комнате Иры и Пантелея, но не получил порицания. Его родители считали, что нельзя наказывать любознательность. Он не играл с мягкими игрушками, как множество детей. Не спал с ними, не давал им имена, не представлял, что это его друзья, с которыми он устраивает чаепитие.
«Они же неживые», – искренне непонимающе говорил Даниил, на вопросы Иры, почему тот не играет с очередным мишкой или пингвинчиком.
Он с поразительной проницательностью отвечал, что игрушкам не больно, потому что они не живые, когда Ира спрашивала, в очередной раз, почему он порвал мягкую игрушку и сделал ей больно. Ему было интересно, что внутри, почему они мягкие, как они устроены.
Где-то несколько недель он разрывал все игрушки, препарируя их подобно хирургу, такой же сосредоточенный и увлеченный. А после его интерес к этому стих и он игнорировал всевозможных плюшевых мишек и зайчиков, как будто убедился, что внутри они все одинаковые.
Мальчишка не успел и слова сказал, как Даниил с поразительной ловкостью надавил на стык машинки и та хрустнув разделилась на две части, ровно посередине.
Несколько секунд мальчик молчал, а потом, как могут только дети, пронзительно заплакал. Крупные слезы катились по его грязному лицу, оставляя светлые, чистые полосы. Казалось, он не плакал вовсе, а просто верещал.
Крикнув: «ты плохой», он бросил в лицо Даниила жменю песка и вытирая лицо грязными кулачками побежал к маме, врезавшись в неё, обхватил за талию, обнимая, все так же плача. Непонятно нудя о мальчике, который сломал его машинку.
Даниил плюхнулся на землю, уронив куски машинки и прижал ладони к лицу, пальцами надавливая на глаза. Ира подбежала к нему, тут же присев у своего ребенка на корточки и положила ладонь ему между лопаток, обеспокоенно пытаясь заглянуть ему в лицо. Но мальчишка тер и давил на глаза, а слезы катились по лицу, казалось, без его ведома.
– Глаза болят, – всхлипнул мальчик.
– Пошли домой, малыш, – погладив его по плечу, сказала Ира, дрожащим голосом, – мы промоем их водичкой и они не будут болеть.
Даниил кивнул и Ира подняла его на руки, прижимая своего ребенка к груди. В её горле был ком от мысли, что это её вина, что её ребенок теперь плачет. Не скажи она ему, чтобы он подошел к тому мальчишке, позволь она ему делать, что ему нравится, никто не кинул бы в лицо её мальчика песок.
Чувство вины давило на неё грузом, который хотелось разделить с кем-то. Глядя на то, как её сын смешно отплевывается от воды, хихикая и игриво отбивается от её рук её чувство вины становилось лишь сильнее и ей хотелось расцеловать Даниила в щеки, крепко прижав к груди.
Но её беспокойство не проходило, ей нужно было поговорить с кем-то по поводу социализации Даниила. Сказать о своих опасениях из-за того, что, казалось, Даниил слишком сильно отличался от остальных детей. От того, она ждала до позднего вечера, когда Пантелей вернётся с работы. Она смотрела неосмысленным взглядом какой-то фильм, который показывали по телевизору. Ира практически не слышала, о чем говорят герои, сделав звук как можно тише, чтобы не разбудить Даниила, которого уложила спать несколько часов назад.
