Все оттенки черного

Вот почему Его Святейшество просил, чтобы я не показывал книгу герцогу. Уж очень сильно схожи герои этой истории с Уильямом и Олавом, хотя у Его Светлости есть ещё двоюродный брат, входящий в Военный Совет герцогства. Притеснения и унижения, испытанные младшим в детстве и юности, прорвались через много лет наружу, превратившись в злобу. Не смог бывший изгнанник победить в себе низменное, встав на путь мщения. Но почему он сделал это с помощью Чёрного дракона? Мне этого уже не понять, как и многих деяний человеческих, несовместимых с божественным.

Зато я в полной мере осознал, что добро и вера в Господа нашего является всепобеждающим и самым сильным оружием в борьбе со злом. Ведь где-то, в какой-то момент любой человек может свернуть с пути истинного и поддаться подлой жажде мести. Лишь твёрдость духа и вера истинная способны остановить его, не дать тьме возобладать на светом в душе. И я всегда буду чтить Олава как своего первого и потому самого лучшего учителя и наставника. А книгу буду бережно хранить и завещаю потомкам своим, дабы помнили они, как велика сила тьмы, как легко сбиться с пути истинного. Пусть это послужит им хорошим уроком, а вера в Господа нашего укрепит их тело и дух.

Аминь.

Юрий Табашников. Падший

Бывает, что попадаешь неожиданно – возможно, раз в жизни – в такие ситуации, из которых просто нет никакого выхода. До сих пор никто, ни один учёный или выдающий себя за такого, ни один алхимик или волшебник так и не смог внятно объяснить, кто же и зачем ткёт хитрую паутину из случаев и событий, в которую так легко угодить, а выбраться из неё уже нет никакой возможности.

Клаус, крепкий высокий парняга с взъерошенной каштанового цвета шевелюрой и разодранной в недавней свалке одеждой, с типично крупным швабским носом и вдобавок с петлёй на шее стоял над смертельной ловушкой. Деревянные створки колодца эшафота обозначились под ногами строгими, отполированными многочисленными смертями линиями. Устало и уже без всякого страха смотрел он на толпу горожан, собравшуюся на площади недавно отстроенного после погрома, что учинили солдаты Валленштейна, небольшого городка.

О-о-о, сколько же их набежало на представление! Шумно, радостно и весело приветствовали они неожиданный праздник, разряженные в лучшие одежды, что у них были. Мужчины – в шляпы и камзолы. Женщины красовались в разноцветных чепцах, корсетах, широких юбках и туфельках опять же разных цветов. А дети… Им хватало для счастья рваных курточек и штанов…

Народ восторженно ревел, оттиснутый от помоста жидким строем стражников в металлических касках и с алебардами. Ведь сегодня казнили не кого-то, а самого Клауса Бернштайна, грозу ночных улиц и дорог! Даже священник в сутане и магистратор, зачитавший приговор, остались вопреки обычному и тоже ждали продолжения представления, холодно смотря на него и переговариваясь с улыбками о чём-то, что совсем уж не касалось казни.

Приговорённый к смерти давно перестал увёртываться от всего того, что швыряли в него горожане. На теле не осталось живого места, оно превратилось под одеждой в сплошной синяк. Ладно бы в такую лёгкую цель летели лишь гнилые фрукты и навоз, так нет же, изредка попадался метко пущенный кусок кирпича или камень, выковырянный из мостовой. И ведь удивительное дело: по крайней мере треть собравшихся Клаус хорошо знал, а многих считал своими приятелями и близкими знакомыми.

В первых рядах подпрыгивал от переполнявшего восторга мальчишка Эдигера, в своих сто раз заплатанных сереньких штанишках. Радостный, как в новогоднюю ночь. А ведь он, Клаус, столько раз помогал ему, делясь с ним последней едой или выковыривая из кармана невесть как сохранившуюся там монету.

Или вон старик Гордон, лентяй, какого свет не видывал, рот открыл от предвкушения того, как его бескорыстного покровителя и многолетнего защитника на его глазах вздёрнут на виселице. И ведь в глазах-то не заметно и капли сострадания.

Чуть в стороне от остальных собрались дамы с вполне известной репутацией. Со многими из них он был, да притом не раз, и оказывался настолько хорош при этом, что они клялись ему в любви в страстные минуты тёмных ночей, в те времена, когда попадался хороший улов. А теперь – вот же незадача – все смеялись и показывали на него пальцами.

– Пора, пора, ведь приговор зачитали! Господа палачи, давайте скорее, приступайте, сколько же можно ждать! Я хочу посмотреть, как у него встанет. Говорят, у висельников он встаёт сам собой. А у Клауса дубина ещё та! – закричала, едва не сорвав голос, белокурая красавица Грета, вдова патера. В свои двадцать пять она, как говорили злые языки, уже не удовлетворялась жителями собственно самого городка, и переспала на ярмарках, опять же по мнению более зрелых кумушек, со всей округой.

– Вздёрните его! – весело и звонко поддержали её товарки. – Мы тоже хотим посмотреть!

– Поторопись, палач! – заревела, завыла и загоготала толпа.

– Смерть Клаусу! – в восторге заныл и заплакал от счастья захваченный общим настроением сын Эдигера и снова что-то бросил в пойманного разбойника.

– Пора, Клаус, пора. Народ требует. Передай подружке с косой привет от меня. Скажи Смерти, что я успею порадовать её ещё не одним прохвостом, – ухмыльнулся небольшого роста рыжий с веснушками Петер. Он даже капюшон не постарался накинуть, а ведь они не раз выпивали вместе и не один раз сносил тот на своей толстой шкуре проказы приговорённого. Ухмыльнулся же напоследок старый приятель широко и зло, показав в улыбке гнилые зубы, и дёрнул за рычаг.

– О-о-о-о-х, – простонала толпа.

– О-о-о-о-ох, – шумно взлетела над черепичными крышами большая стая голубей.

А под ногами Клауса разверзлась бездна, куда он тяжело и грузно ухнул всем весом.

Так как руки за спиной у мужчины были связаны, у охваченного паникой тела и мозга вся надежда оставалась на ноги. Клаус засучил ими и замолотил по пустоте. Он словно принялся танцевать дикий и никому не известный танец, исполненный в капле воды, где все движения ограничены и стенки кругом до того крепкие и скользкие, что Клауса неизменно отбрасывало назад с каждого с таким трудом отвоёванного сантиметра.

И ещё. У танца был запах. Запах танца.

Язык казнённого вывалился наружу, глаза выкатились из орбит. Клаус захрипел, ведь ему очень не хватало воздуха. А воздух был так ему нужен. Он так хотел вдохнуть хоть немного его внутрь себя!

Пока он отплясывал, в глазах всё больше и больше темнело.

И вдруг Клаус понял, что его член без всяких там эротических фантазий поднялся. От головы отхлынула кровь, и вся она устремилась вниз тела. Его естество так набухло, напитанное притоком перенаправленной крови, что едва не разорвало штанину.

– Ого! – восторженно закричала Грета. – Вы только посмотрите на него!

А Клаус провалился в темноту. И через секунду ощутил, что руки снова стали свободными. Открыл глаза и обнаружил, что стоит где-то в неизвестной точке бесконечного пространства, наполненного светом.

Там, куда он попал, не было больше ничего и никого, кроме него самого и ещё… кого-то.

Неизвестный, огромный и величественный, восседал на гигантском троне. Всё тело незнакомца закрывал яркий свет, из которого по краям вытягивались длинные перья. С одной стороны они оказались на удивление белоснежными, но с другой чёрными как сажа.

– Привет, Клаус, – произнёсло существо на троне вроде как негромко, но так, что слова проникли глубоко в сознание. Невольно человек ощутил неведомый раньше трепет в душе.

– Привет, – прохрипел в ответ преступник и вдруг с удивлением обнаружил, что и верёвки, только что сжимавшей шею, тоже нет.

– Как там горожане? – почему-то первым делом поинтересовался Свет с крыльями.

– Беснуются, – честно ответил Клаус. – Радуются, совсем как дети. Так радуются, как я никогда не видел. Как будто попали на праздник.

– Их можно понять, – заметил Свет. – У них ведь совершенно нет никаких развлечений. Жизнь трудна, тяжела и быстро заканчивается. Нужно же как-то снимать стресс.

Разбойник совершенно не знал, что означает слово «стресс», но поспешил согласиться:

– Конечно, надо иногда и расслабиться. Мне и не жалко совсем, пусть смотрят.

– Я много слышал о тебе, Клаус. И много знаю о тебе, – строго произнесло неведомое создание.

– И? – замер Клаус.

– Очень много всего. Больше плохого, чем хорошего.

– Меня могли оговорить. Все люди такие. И потом не всё, что мы считаем злом, может оказаться таковым при более близком рассмотрении. Иногда зло и есть добро.

– Что ты имеешь в виду? – с заметным удивлением спросил судья.

– Ну вот, например, если я граблю заезжего богатея, не нашего, и раздаю большую часть денег для семей нуждающихся – этот поступок засчитывается как недобрый?

– Кхм… Но он же жалуется нам на тебя через тех, кто представляет нас на Земле. Впрочем, засчитывается. А как насчёт убийств?

– Во всех случаях, монсеньор, на меня нападали первыми и мне приходилось защищать жизнь. Поэтому всё выходило… как бы случайно. Ведь так должен действовать любой христианин, если он находится в здравом уме, не так ли?

На некоторое время высшее создание задумалось. А потом громогласно объявило:

– Признаю, что благодаря найденным тобой аргументам возникла дилемма. Попробуем, Клаус из Шомбурга, разобраться в ситуации при помощи весов.

Внезапно перед человеком возникли большие золотые весы. Ничто их не удерживало, они ни на что не опирались, но, тем не менее, без всякой опоры висели в воздухе напротив его груди. Обе чашечки застыли в одном положении, одна напротив другой. Ни одна не перевешивала другую.

Они показались Клаусу настолько красивыми, покрытые волшебной изящной резьбой, что попадись они ему внизу, среди людей, он ни на секунду не задумался бы перед тем, чтобы украсть их.

– Вот видишь, о чём я тебе и говорил, – продолжил его могущественный судья. – В одной чашечке находятся твои добрые поступки, в другой то, чего ты не должен был делать. И на данный момент они совершенно одинаковы по весу.

Вдруг чашечки весов закачались и один край немного опустился, а другой поднялся. Что перевесило – зло или добро?

Ангел так и сказал:

– Что же перевесило? Клаус, знаешь, что перевесило?

– Что, монсеньор?

– Не поверишь. Твоя мученическая смерть. Получается, что тебе пока рано уходить.

Он щёлкнул где-то внутри своего светового круга пальцами. Хоп!

Верёвка на шее повешенного лопнула, и тело мешком повалилось на землю. Ничто не мешало увидеть собравшимся на площади горожанам, как упал с виселицы вор Клаус, ведь страшный помост был снизу открытым для обзора и держался на толстых деревянных квадратных опорах, потемневшим от времени и крови.

С другой стороны, ничто теперь не мешало и Клаусу увидеть лица окружающих. Он с трудом встал на колени и обвёл взглядом толпу.

Стражники смотрели на него и только на него, не в силах вымолвить ни слова. Молчали и остальные, и их лица выдавали ту бурю эмоций, что бушевала внутри – страх, изумление, ужас.

– Меня помиловали. Там, на небесах, – с трудом, словно оправдывая своё возвращение, прохрипел Клаус.

– Смерть Клаусу-преступнику, – глядя в лицо вернувшемуся с того света человеку неуверенно прошептал сын Эдигера, явно рассчитывая на поддержку в этом вопросе окруживших его взрослых горожан.

Кто-то в толпе услышал Клауса и поддержал его:

– Его помиловали на небесах! Повешенному, вернувшемуся к нам с того света – помилование! Так сказано в древних летописях!

– Решение городского совета должно быть выполнено при любых условиях, – тихо и неуверенно произнёс толстый, маленький и лысый магистратор, тот, что недавно зачитывал приговор.

Кто-то грубо схватил Клауса за шиворот и потащил вверх на эшафот по ступенькам.

Петер не терял времени даром. Как только понял, что произошла накладка, закрыл створки, а через балку перебросил новую верёвку с петлёй. Лицо его перекосилось:

– Никто ещё не уходил от меня живым, Клаус! И тебе не судьба. Скажи мне только… Какой на вкус поцелуй смерти?

– Отпусти его, Петер, – нерешительно сказала какая-то совершенно невзрачная сухонькая старушка, одетая в ворох выцветших лохмотьев. – Его же помиловал сам Бог!

– Никто не уходил из моих рук, и этот мошенник не уйдёт! – неожиданно, совсем как разъярённый бык, заревел палач, да ещё так громко, как никто не мог ожидать от него, такого невысокого и неказистого.

Клаус захотел ударить его в лицо, но руки-то его по-прежнему были связаны за спиной.

– Но он может купить себе целую минуту жизни! Я всегда хотел узнать. Я всегда хотел узнать. Скажи мне, какой на вкус поцелуй смерти. Ведь ты единственный, кто ходил на ту сторону и вернулся назад.

– Ты сам когда-либо узнаешь, без моей помощи, – улыбнулся ему Клаус, и тут же палач в гневе дёрнул за рычаг.

Створки снова открылись, и разбойник повис на верёвке. Сил у него оставалось мало, поэтому и танцевал он в воздухе ногами совсем недолго. Клаус только успел услышать, как тихо, среди полной тишины произнесла Грета:

– Смотрите, у него опять встал. Да ещё как…

И тут же умер.

А мигом позже перенёсся в уже знакомое место. Он снова стоял перед троном и весами.

– Опять ты, Клаус? – удивилось всемогущее создание на троне. – Я ведь отпустил тебя, смертный!

– Но они снова меня повесили, монсеньор.

– Кхм… Понятно. Свобода, значит, выбора. Зря мы её вам дали… А зрители? Как отнеслись к этому те люди, что собрались на площади? Ведь они видели чудо. Чудо, что сотворил не ты, а я.

– На этот раз они разделились во мнении: одни говорили, что я должен умереть, другие же засомневались в правильности содеянного и просили подарить мне жизнь.

– Весьма любопытно, Клаус, весьма любопытно. А ты сказал, что это именно я тебя отпустил?

– Конечно. Разве в таких случаях станешь молчать?

Та чаша, что уже перевешивала другую, с грехами, дрогнула и опустилась ещё ниже.

– Я недоволен, Клаус. И по-прежнему считаю, что твоё время ещё не пришло.

Он снова щёлкнул пальцами в своём круге света, куда не мог проникнуть взор человека, и несчастный опять переместился на Землю. На то самое место.

Он хрипел и плевался, пытаясь встать. На груди висело уже две оборванные верёвки, а шею захлёстывали две петли.

Теперь зрители смотрели на него не с растерянностью и изумлением, а с самым настоящим страхом и ужасом.

– Он вернулся. Клаус снова вернулся, – прошептал магистратор.

– Он вернулся!

– Отпустите Клауса!

– Отпустите Клауса, как велит Бог!

Толпа зашумела, заволновалась и начала напирать на стражников. Они пытались сдержать ее, хотя уже и сами не испытывали никакого желания ввязаться в столь пугающую историю. А люди кричали и всё больше теснили их:

– Отпустите Клауса!

– Никогда, – поднял рывком на ноги Клауса рыжий палач.

– Бог отпустил меня! Он помиловал меня и сказал, что я должен жить! – громко закричал человек с двумя петлями на шее, и его клич тут же подхватили многие из тех, кто собрались, уже нисколько не скрываясь:

– Бог простил Клауса!

– Бог помиловал его!

Петер схватил Клауса за волосы и потащил его по ступеням. То, что он сделал, было очень больно. Никогда раньше коротышка, всю жизнь боявшийся его, Клауса, не осмеливался на такую дерзость. Эх, были бы только у него сейчас развязаны руки, он бы ему показал!

– Ты не уйдёшь от меня, – палач заставил выпрямиться приговорённого и сорвал с шеи остатки от прежних попыток – куски верёвок, переходящие в петли. На местах удушении, на коже остались кроваво-синие рубцы.

Петер накинул на шею Клауса новую петлю.

– Ты нигде не скроешься от наказания! Скажи мне, скажи мне, Клаус, какой вкус у поцелуя смерти? Ты же это знаешь, ты должен знать!

– Я знаю, Петер, один на всём белом свете, – устало признался вор и разбойник.

– Так скажи же!

– Никогда!

– Будь ты проклят, Клаус, будь ты проклят! – взревел в ярости палач, и створки в третий раз опять разошлись.

Клаусу удалось зацепиться за них ногой, но палач больно ударил по ней, и казненный тяжело обвис на верёвке.

– У него всё время стоит! Посмотрите! Всё время стоит! Он так хочет жить! Помилуйте же Клауса, и я подарю ему свою любовь! Подарю настолько сладкую ночь, что он ее никогда не забудет! – услышал он крик Греты.

И опять умер.

– Как? Это ты? В какой раз? – с заметным раздражением поинтересовался ангел.

– А что я могу поделать? Они снова повесили меня, монсеньор.

– А моя воля?

– У них оказалось слишком много своей.

– Ну а народ? Народ, что там был?

– Народ изменился, милорд. Неистовствует и требует, чтобы меня отпустили.

– Клаус… – с непередаваемым теплом и состраданием произнесло светящееся существо и встало. Оно оказалось таким огромным, что приходилось задирать голову, чтобы смотреть на него хотя бы снизу вверх. Оно было таким широким, что закрыло собой весь остальной мир. – Клаус, хочешь, я немедленно пошлю камнепад, и все они погибнут.

– Не надо, не надо, монсеньор.

– Тогда я вышлю ужасающий мор, и никто не выживет.

– Прошу тебя не делать этого.

– У тебя такое доброе сердце, Клаус… – Гигантские невидимые руки обняли бывшего вора и разбойника и прижали к чему-то тёплому и мягкому, совсем такому же, как тело матери, когда он в нём нуждался, будучи младенцем. От небесного создания исходило такое сострадание и любовь, что Клаус хотел прижаться к нему всё сильнее и сильнее.

Но объятия почему-то разжались.

– Я люблю тебя, Клаус, – мягко сказал ангел, – и открываю для тебя путь на небо. Нарекаю иным именем. Теперь ты не Клаус, теперь тебя зовут Амаил.

Клаус вдруг почувствовал приятный зуд между лопатками: в том месте, откуда появились и начали расти крылья.

– Ты слишком много страдал, Амаил, и все предали тебя. Путь наверх для тебя открыт.

За троном неожиданно образовалась самая настоящая светящаяся дорога, уходящая далеко-далеко ввысь.

– Одну минуточку! – сказал Клаус.

Он отвернулся и легко перешагнул через невидимый барьер, разделявший мир людей и то место, где он только что побывал.

Он снова лежал и хрипел под подмостками эшафота.

– Клаус опять вернулся… – едва слышно, с ужасом прошептал кто-то в полной тишине. – Четвёртый раз.

Люди вокруг оцепенели. А Клаус, он же Амаил, встал и принялся расти. Когда вымахал больше трёх метров, то обратился в красивого юношу в белых ниспадающих одеждах и с большими белыми, развёрнутыми за спиной крыльями. Неторопливо поднялся по ступеням и подошёл к палачу:

– Ты хотел, Петер, узнать, что чувствуешь, когда смерть целует тебя? Вдохни запах танца с ней!

Палач, не в силах вымолвить ни слова, лишь кивнул головой. А Клаус обхватил его голову обеими руками.

– Она у меня на губах, – прошептал он так, что его услышали все, кто находился на площади. А потом приблизился к своему убийце и поцеловал его в губы.

От жаркого поцелуя его кожа и кожа Петера посыпалась вниз золотым дождём. Лицо Клауса, по мере того как поцелуй затягивался, всё вытягивалось и вытягивалось, превращаясь в хищную демоническую морду. Руки обратились в лапы, тело покрыла чешуя, а за спиной белые крылья изменили свой цвет на чёрный.

Клаус ещё немного подержал в руках череп палача – всё, что осталось после того от поцелуя – и отбросил его прочь.

Со стуком упал тот на верхнюю ступеньку и запрыгал по остальным, пока не докатился до ног ближайшего стражника, что в ужасе отпрыгнул от него.

Толпа в едином стоне выдохнула из себя совершенно дикий страх. Может, так и должно происходить с теми мужчинами, кто, попирая все заповеди, вздумают прикасаться к подобным себе с греховными мыслями?

А Амаил повернул голову, ища кого-то горящими адским огнём красными выпученными глазами. То, что осталось от Клауса, ощутило, как невероятно огромное естество между ног налилось кровью и вздыбилось, раздвигая ниспадающие створки теперь уже чёрной хламиды.

Он нашёл ту, что искал, и улыбнулся красивой блондинке, застывшей в ужасе среди подруг:

– Грета, детка моя, как я мог забыть про тебя и твоё обещание?

Александр Гуляев. Холмс против Потрошителя

– Итак, Ватсон перед нами… труп. Он, вне всякого сомнения, умер насильственной смертью. Кроме того, он – это явно она. А она по роду деятельности в недалёком прошлом работала проституткой.

И Холмс, как всегда, с явным превосходством посмотрел на меня. Признаться, «дедукция» моего друга сегодня уже начинала чертовски раздражать. Кто бы мог подумать, что труп убитой проститутки – на самом деле, труп убитой проститутки?! Видимо, наш гений ещё не пришёл в себя после падения в водопад. Ну, или он опять перебрал с кокаином. Не знаю, как уж там эта белая дрянь просветляет мозг. Похоже, что наоборот.

– Вы, как всегда, правы, Шерлок, – ответил я, с трудом сдерживая зевоту.

– Судя по всему, здесь опять поработал наш неуловимый Джек. – Эту фразу мы с великим сыщиком произнесли в унисон.

Убийства уличных проституток стали настоящим бичом Лондона в последние несколько месяцев. Причём, зацепок не было как у полиции (хотя, кто бы сомневался), так и у моего компаньона с Бейкер-стрит. Создавалось впечатление, что Джек-Потрошитель (именно так прозвали убийцу в народе) хорошо знал методы работы Холмса и не оставлял лучшему детективу всех времён шансов докопаться до истины. Впрочем, Шерлок не унывал. Ну, или это был всё тот же кокаин.

Одно было известно наверняка. Убийца в прошлом (а возможно, и в настоящее время) был врачом. Раны на теле жертв были нанесены с анатомической точностью и, судя по следам от разрезов, орудовал Потрошитель набором хирургических ланцетов. Ими же он удалял селезёнку жертвы, которую, видимо, забирал в качестве трофея. Что, собственно говоря, сужало круг поисков, но не слишком.

Была во всех этих убийствах и ещё одна странность, не дававшая покоя пытливому уму моего друга. Тела жертв были практически обескровлены. В то же время, на месте преступления обнаруживались лишь следы крови. Как умудрялся убийца выкачать всю кровь? Зачем она ему? Слишком много вопросов.

– А что это у нас здесь?! – вдруг воскликнул Холмс, разглядывая перерезанное в обычной для Потрошителя манере горло жертвы. Я насторожился.

– Смотрите, Ватсон! Это же, судя по всему, след от прокола!

Честно говоря, я не смог разглядеть в том участке раны, куда восторженно тыкал пальцем великий сыщик, чего-то выходящего за рамки, но мой друг был абсолютно уверен. Я хорошо знал его подобное состояние, и нет, это был не кокаин. Шерлок нашёл зацепку.

– Ну, смотрите же, Ватсон! Неужели вы не видите?! Вот здесь, вот этот маленькое полукруглое искривление по линии раны! Как раз над артерией! Так он и забирает кровь! Она не вытекает из ран! Он выкачивает кровь каким-то инструментом, а уже потом перерезает шлюхе горло!

Возбужденный Холмс вытащил из кармана трубку и начал нетерпеливо её раскуривать. Судя по запаху, знакомому мне ещё с Вест-Индии, в трубке был совсем не табак, а то, что аборигены на местном наречии называли «ганжубас».

Итак, гениальный сыщик в очередной раз явил миру свой гений. Вопрос в том, что он дальше будет делать с новоприобретённым знанием. Но что-то точно будет. Иначе он не Шерлок Холмс.

– Друг мой, вы собираетесь сообщить о находке инспектору Лестрейду?

Холмс посмотрел на меня, как на внезапно очутившегося на воле душевнобольного.

– Ватсон, вы в своём уме? Сообщить о чём? О том, что так и не рассмотрели даже вы своим многоопытным взглядом? Не тушуйтесь, я всё вижу. Бессмысленная трата времени. Поверьте, я поставлю лондонскую полицию в известность, когда мне будет, что сказать им.

Закончив осмотр места преступления, мы отправились назад на Бейкер-стрит. На протяжении всего оставшегося дня Холмс был непривычно молчалив, много курил и терзал бедную скрипку, полагая, что играет. Я не разубеждал моего друга. Хотя бы потому, что это было бесполезно.

Через несколько дней произошло очередное убийство. Уже начинало темнеть, когда мы прибыли на место трагедии. Прежний сценарий. Проститутка, перерезанное горло, хирургические разрезы, обескровленное тело, удалённая селезёнка.

– Скажите, Ватсон, – внезапно произнёс великий сыщик, не прекращая осмотра. – Форма наших служак в Вест-Индии была фисташкового оттенка или малахитового?

Вопрос моего друга меня несколько обескуражил, но я не стал раздумывать над его смыслом, а сказал, то, что Шерлоку вдруг понадобилось узнать.

– Нефритового, мой друг, она была нефритового оттенка.

– Да, – воскликнул он. – Так я и предполагал!

И с этим его раздражающе превосходящим видом обернулся ко мне, держа что-то кончиками большого и указательного пальцев правой руки.

– Ватсон, наш убийца – военный хирург! Он совершил очередной просчёт! Под ногтями жертвы я обнаружил вот эту нитку. Судя по текстуре, это та самая устойчивая к влаге ткань, идущая на нужды армии. А сколько в Лондоне бывших военных хирургов? А? Джон (Холмс редко называл меня по имени, это означало крайнюю степень возбуждения), нам нужны ваши связи в Военном Министерстве!

Едва ли не приплясывая, гениальный детектив набил трубку очередной порцией «ганжубаса» и с видимым удовольствием затянулся.

На самом деле, я примерно представлял, сколько военных хирургов может быть в Лондоне в настоящее время, но счёл нужным пока промолчать.

– Завтра, друг мой, завтра мы будем гораздо ближе к чёртову Потрошителю! А сейчас мы едем на Бейкер-стрит к чудесному пудингу миссис Хадсон. Мне нужно ещё кое о чём подумать.

И Холмс помахал рукой проезжавшему кэбмену.

Ужин прошёл в полной тишине. Шерлок что-то еле слышно бубнил себе под нос. В таком состоянии его лучше было не отвлекать.

В час ночи я спустился по лестнице в гостиную. Холмс сидел за столом в той же позе и продолжал бормотать.

Я подошёл к моему другу и положил руку ему на плечо.

– Вы всё никак не можете заснуть, друг мой? Что именно вас так беспокоит?

– Один вопрос, Ватсон, только один вопрос. Почему же всё-таки селезёнка?

– Это элементарно, Холмс. Вирус. Вирус размножается в селезёнке, а потом уже атакует клетки.

– Вирус?..

– Да, Шерлок. Вирус вампиризма. Скоро Вы всё поймёте.

Я сжал его плечо крепче и вонзил клыки в шею над сонной артерией.