Две жизни. Роман в четырех частях

Глава 20
Приезд Ананды и еще раз музыка

Против обыкновения в эту ночь я спал плохо, просыпался в беспокойстве много раз, и все мне казалось, что я слышу какие-то голоса в комнате Иллофиллиона. Но я не отдавал себе отчет, чьи это голоса; я дремал, и все путалось в моих представлениях. То мне казалось, что музыка Анны прерывается воем бури на пароходе, то мне чудился грохот поезда, когда мы вышли с Флорентийцем на площадку, и я с ужасом думал, что мы будем прыгать с него на всем ходу, то грезилась нежно ласкающая меня рука матери, которую я не помнил…

Внезапно я проснулся от звука открывшейся из комнаты Иллофиллиона двери, и в ней появился капитан, пожимавший ему руку. Я понял, что голоса, слышанные мной, были реальностью, а не померещились мне, и что оба мои друга совсем не спали, а проговорили всю ночь.

Лица капитана я не видел, а лицо Иллофиллиона было очень серьезно, светло и спокойно. Печать непоколебимой воли и верности принятому однажды решению была на нем; я уже много раз видел это выражение на его лице и хорошо его знал. Как всегда, бессонная ночь не оставила на нем никакого признака утомления.

Я привстал, и как раз в эту минуту капитан осторожно закрыл дверь и повернулся ко мне лицом. Я чуть не вскрикнул, так он был бледен. Складки покрывали его лоб, глаза ввалились, и выражение такой скорби было в них, как будто он только что похоронил кого-то самого любимого. Он казался постаревшим.

Я вспомнил, как я сидел после разлуки с братом у камина в его комнате в К., чувствуя себя убитым и одиноким. Я не знал, что или кого потерял сейчас капитан, но все мое сердце устремилось к нему; я протянул к нему руки, едва сдерживая набегавшие слезы любви и сострадания.

Увидев, что я не сплю, он подошел ко мне, присел на мой диван и крепко пожал протянутые ему руки.

– Раз ты не спишь, мой друг, одевайся и выходи позавтракать со мной. У меня к тебе будет большая просьба, – сказал он, вставая, и, не глядя на меня, вышел из комнаты.

Я быстро оделся, постарался собрать все свои силы и внимание и пошел к капитану.

Он уже переоделся в свой белый форменный китель и, освеженный душем, казался мне менее постаревшим и усталым.

Верзила подал нам кофе и горячие булочки с орехами и положил перед капитаном газеты и почту. Мы остались вдвоем, сидя перед дымящимися чашками, молча думая каждый о своем.

Я все не мог понять, зачем столько должен страдать человек. Капитан – неделю назад бывший образцом энергии и счастья – сейчас находился в глубокой печали и тоске, которые прибавили ему точно десяток лет за одну ночь. Почему? Зачем? Кому это надо? Разве это называется легче и проще идти свой день?

– Левушка, – прервал мои мысли капитан. – Вот в этом футляре – кольцо, – и он положил его на салфетку. – Оно предназначалось мною для другой цели, для других уст и рук. Но… то был «я» вчерашнего дня. Сегодня тот «я» умер. А тот, который хочет возродиться из пепла – причем я вовсе не утверждаю, что он действительно возродится, – просит тебя: вложи в кольцо салфетку и положи его возле торта, который ты заказал Ананде. Но отнюдь не говори, кто его передал. Если спросят, скажи, что знаешь, но сказать не можешь.

Теперь я побегу, друг. Дел масса. Иллофиллион обещал, что вечером, после обеда, ты приведешь меня к Ананде.

Я взял футляр с кольцом, простился с капитаном и, не притронувшись к еде, как и он, вернулся к себе. Я сел на стул, держа футляр в руках, и несомненно впал бы в свое ловиворонное состояние, если бы голос Иллофиллиона не привел меня в себя.

– Левушка, верзила жалуется, что ты ничего не ел. Это действительно довольно серьезно, – улыбнулся он, – так как ты во всех случаях жизни не терял способности поесть. Что это у тебя в руках?

– Это, Лоллион, чужая тайна, и я не могу вам ее открыть. Но чтобы не иметь от вас целой серии тайн, я расскажу вам о своих тайнах. Не знаю, что бы я дал, чтобы не держать вот этого предмета в руках, – поднимая футляр, сказал я. – Целая перевернутая жизнь – чудится мне – заключена в этой вещи, которой я не видел, хотя и знаю, что это, – чуть не плача, говорил я Иллофиллиону.

– Хорошо, друг. Пойдем в город, но сначала к княгине, – возьми аптечку. Потом мы зайдем к Жанне. Сегодня праздник, магазин закрыт; она просила нас прийти к ней завтракать. Мне придется там тебя покинуть и возложить на тебя трудную и печальную задачу: привести Жанну в равновесие. Она подпала под влияние старой Строгановой, и это может окончиться очень печально для нее. Ты больше всех можешь помочь ей, как и капитану, своей непосредственной любящей душой.

Я тяжело вздохнул, убрал футляр с кольцом, взял медикаменты и пошел за Иллофиллионом к княгине.

– Ты вздыхаешь и печалишься, потому что тебе тяжела ноша, которую я взвалил тебе на плечи? – спросил Иллофиллион.

– Ах, Лоллион. Если бы я должен был умереть сию минуту за вас – я бы это сделал с радостью. Но и с Жанной, и особенно с капитаном, – я бессилен и беспомощен, – проговорил я, с трудом побеждая слезы. – Но ноша ваша мне не тяжела, а радостна.

Иллофиллион не успел ничего ответить мне, так как навстречу нам шел сияющий князь. Лицо его говорило о таком счастье, что – после скорбного лица капитана и обуреваемый своим собственным внутренним разладом – я даже остолбенел. Что должно было случиться с ним, чтобы он мог так светиться?

– После вчерашней музыки, доктор Иллофиллион, я никак не могу спуститься на землю. Я провел ночь в саду и только к утру пришел в себя. Я теперь понял, как я должен идти по жизни дальше. Так недавно я считал свою жизнь загубленной, себя – потерянным, всего боялся. А теперь я обрел полное равновесие, весь мой страх пропал. Даже если бы у княгини было не один, а пять сыновей – и все злые барбосы, – и тогда бы я не мог уже бояться, так как само понятие страха улетучилось из меня сегодня ночью, и думаю, навсегда.

Если бы вы спросили, как это случилось, я не смог бы вам точно объяснить. Но я могу поклясться, что вечером во время музыки я видел вас светящимся, как гигантский столб огня. И искра вашего огня задела меня, доктор Иллофиллион. Вот она-то и потрясла меня так, что я будто вырвался из тисков тоски и страха, освободился от тяжести. Мне легко сейчас, и жизнь каждого человека кажется очень важной и нужной.

И ко всему этому – княгиня сегодня стала говорить совсем отчетливо, пила чай сидя и держала чашку без моей помощи.

Мы вошли к княгине. Дряблое лицо ее было оживленным; она приветствовала нас и сама выпила пенящееся красное лекарство, которое ей до сих пор вливал в рот каждый раз Иллофиллион.

Иллофиллион разрешил княгине посидеть в кресле два часа и позволил князю поговорить с ней немного о ее делах.

Мы вернулись к себе, переоделись и вышли на улицу, где было уже жарко.

– Ну, рассказывай теперь свои тайны, Левушка. В пять часов мы с тобой будем встречать Ананду. А до этого времени у меня сто дел.

– Лоллион, если вы оставите меня одного на завтраке у Жанны, то давайте в три с половиной часа встретимся в комнате Ананды. Там я не только расскажу, но и покажу вам свои тайны.

– Хорошо, но тогда иди к Жанне один, а я употреблю все это время на дела. Кстати, надо еще купить фруктов для Ананды.

– Это не надо делать. Вообще, не заботьтесь о материальной стороне встречи, – сказал я, густо краснея.

– Ах, так это и есть твои тайны? – засмеялся Иллофиллион.

– Да, да. Там переговорим. Здесь нам придется расстаться, мне надо свернуть сюда.

– Хорошо, Левушка. Только не забудь принести цветов Жанне и постарайся пробраться к ней в душу и брось туда же цветочек любви и мира. Не о своем бессилии думай, а только о Флорентийце. Тогда твой разговор принесет Жанне утешение.

Мы расстались; я купил несколько роз, потом зашел к кондитеру, чтобы напомнить ему о своем заказе и передать деньги для антиквара.

Кондитер показал мне вымытые и протертые блюда, которые сверкали одно – красками, другое – искрами от нежно-голубого и желтого до алого и фиолетового. Рядом стоял такой же венецианский кувшин необычайной формы, с тремя кружками на подносе. Случайно упавший луч солнца переливался в них, как в гранях бриллианта.

– Эта прислала моя друг с блюда. Вместе – дешево отдаст. Можно наливать красно питье – карош будет, – сказал хозяин, любуясь не меньше меня чудесными вещами.

Я согласился купить и кувшин с кружками, решив, что «семь бед – один ответ», – попросил не опоздать к трем часам и пошел к Жанне.

Было еще рано, когда Жанна отворила мне сама дверь, очевидно, не ожидая, что это я уже явился к завтраку. На мои извинения, что я пришел раньше срока, она подпрыгнула от удовольствия и повела меня наверх в свою комнату.

Везде был теперь образцовый порядок, и Жанна объявила мне, что встала с рассветом, чтобы Иллофиллион нашел в ее жилище такую чистоту, какой и во дворце не бывает.

Я пошутил, что, очевидно, по ее мнению, для меня было бы довольно и кухонной чистоты, и тут же сказал, что за это различие в приеме Иллофиллиона и меня она и наказана. Все плоды ее усердия в наведении порядка достанутся мне, так как Иллофиллиона отозвали серьезные дела; он приносит ей свои извинения, что не сможет прийти к ней на завтрак.

Сначала Жанна точно опечалилась, но через минуту захлопала в ладоши, еще раз подпрыгнула и сказала:

– Вот, наконец, теперь обо всем переговорим. Вы знаете, Левушка, не все так гладко у меня, как кажется на вид. Конечно, дела идут отлично, и Строганов очень добр. Но в семье их такой раскол.

– Но какое отношение к вам имеют их семейные дела? – спросил я.

– Ну, так нельзя говорить. Мадам Строганова просила меня постараться, чтобы ее муж пристроил к нашему магазину комнату, где можно было бы посидеть, выпить чашку кофе, привести кого-нибудь из друзей. Я так поняла, что ей хочется, чтобы Браццано мог приезжать сюда. А Анна и старик категорически запретили даже ей самой сюда являться, не только Браццано. Она же старается завербовать меня на свою сторону. И этот турок, такой страшный, тоже расточает мне немало любезностей.

– Только этого недоставало, – вскричал я с негодованием. – Как можете вы думать о такой низости? Неужели я ошибся в вас? И вы – злое, легкомысленное существо, неспособное оценить всей доброты и благородства, расточаемых вам? Как можете вы входить теперь в какие бы то ни было отношения со старухой? Мне непонятно, как мог Строганов жениться на ней, но мне понятно, что зависть к собственной дочери заставляет ее вести себя бесчестно. Но вы, вы, для которой Иллофиллион и Анна с отцом сделали так много?

Я был вне себя, огорчен, расстроен и не мог собрать ни мыслей, ни самообладания.

– Левушка, я понимаю, что здесь что-то не так. Но разве так плохо, если Анна выйдет замуж за этого турка?

– А сами вы вышли бы за него? – спросил я.

– Не знаю. Он противный, конечно. Но, может быть, и вышла бы.

– Ах, вот как! Значит, вы уже не та Жанна, которая хотела в мужья только Мишеля Моранье? Значит, теперь, если бы родители вас упрашивали, вы променяли бы свою любовь на адскую физиономию турка и его миллионы? – возмутился я.

– Не знаю, Левушка, не знаю. Даже не знаю, что со мной. Я так изменилась, так много страдала.

– О нет. Вы очень мало страдали, Жанна, если так скоро все забыли. Напрасно жизнь послала вам Иллофиллиона, капитана, Строганова, князя, которые опоясали вас, как кольцом, своей защитой и добротой. Напрасно они спасли вас и ваших детей от лихорадки и голодной смерти на пароходе. Было бы лучше умереть в нищете, но в высокой чести, чем жить в таких гнусных мыслях! – продолжал я кричать вне себя.

Жанна сидела неподвижно, вытаращив на меня глаза.

– Левушка, я все, все сделаю, как вы хотите. Только, знаете, – этот турок… Как только я его вижу, – ну, точно тяжесть какая-то наваливается на меня. Я становлюсь ленивой, глаза точно спят, ноги еле двигаются, и я готова слушаться его во всем. Сейчас с меня точно упали какие-то тяжелые сны, я легко дышу. Ах, зачем, зачем вы меня забросили, Левушка? – вздрагивая, сказала Жанна.

– Стыдитесь говорить такие слова. Кто вас забросил? Все мы возле вас, а Анна разделяет ваш труд, проводя с вами по шесть часов в день неразлучно. Бог мой, да когда же вы успеваете видеться с турком? И где вы его видите?

Жанна испуганно оглянулась и тихо сказала, что Строганова старается всегда устроить так, чтобы она встретила у нее турка. Даже просила Жанну передать ему, в его контору, письмо. И что только случайный приезд мужа домой не дал ей возможности вручить Жанне это письмо.

Я был в отчаянии. Но все же понимал, что только мое самообладание может помочь мне растолковать Жанне всю низость ее поведения и все ее предательство.

Воспользовавшись моим молчанием, Жанна выпорхнула из комнаты. Я же углубился в мысли о Флорентийце, моля его меня услышать и помочь мне. Образ моего друга, спасшего мне несколько раз жизнь за это короткое время, точно влил в меня успокоение. Мысли мои прояснились. Я почувствовал в себе уверенность и силу бороться за спокойствие и счастье Анны и ее отца.

– Левушка, скоро будет завтрак. Не хотите ли повидать в саду детей? – входя, сказала Жанна.

– О нет, Жанна. Если вы действительно полны чувством дружбы ко мне, как вы это неоднократно говорили, то мы должны договориться с вами о том, как вы будете вести себя в дальнейшем. Я не могу сесть за стол в вашем доме, если не буду уверен, что вы не носите в себе мыслей предательства и неблагодарности.

– Ах, боже мой! Вот какая я незадачливая! Я так обрадовалась, что проведу с вами часок без помехи, а теперь готова плакать, что доктор Иллофиллион не приедет.

– Если бы доктор Иллофиллион услышал половину того, что вы сказали мне сегодня, он, по всей вероятности, посадил бы вас на пароход и отправил из Константинополя. Но дело сейчас не в этом. Дело в том, чтобы вы взглянули в свое сердце. Нет ли там зависти и ревности к Анне? Почему, понимая всю ее высоту, вы решаетесь принять сторону такого низменного существа, как этот турок Браццано?

– Я вовсе не завидую и не ревную. Мне никогда не захотелось бы, чтобы на меня смотрели не как на живую, горячую женщину, а как на изваяние, – возбужденно ответила мне Жанна. – Я, конечно, признаю все превосходные качества Анны. Но мы такие разные, что о дружбе между нами не может быть и речи. Но я, конечно, всецело чувствую себя обязанной ее отцу и понимаю мой долг…

– Какой долг вы можете понимать, – перебил я Жанну, – если у вас нет чувства простого уважения к чужой жизни, к чужой душе? Конечно, можно быть грубым и малокультурным существом и не различать ничего, кроме своих эгоистичных чувств. Неужели вы именно таковы? Неужели вы все свои слезы, все муки на пароходе забыли, как только почувствовали почву под ногами?

– Нет, Левушка. Я сейчас начинаю отдавать себе отчет, что какая-то сила, – помимо моей воли, – заставляет меня повиноваться турку. Я понимаю, что он ужасен, хочу защитить от него Анну и вовсе сейчас не хочу, чтобы он был мужем Анны. Но что-то находит на меня, мозг мой затуманивается, и я ему повинуюсь нехотя.

– Найдутся люди сильнее вас и защитят Анну от всех интриг против нее. Речь не о ней, а только о вас одной. Все зло, которое вы думаете причинить ей, ляжет только на вас одну, милая, бедная Жанна. Оглянитесь вокруг. Кто и что есть у вас в мире, кроме горсточки этих спасших вас людей? Если они отвернутся от вас, что вас ждет? И как вы можете жить с таким раздвоением внутри? Вы лицемерно обнимаете Анну и плетете вокруг нее паутину предательства.

Жанна молчала и о чем-то напряженно думала. Я же снова призывал всем сердцем своего далекого друга.

– Левушка, я понимаю все, но поймите и вы. Как только я вижу этого турка, я немею, каменею и ухожу всегда с какой-то навязчивой мыслью, что я должна его привести к Анне так, чтобы никто этого не знал и чтобы она была одна. Сейчас я ни за что этого не сделаю, но как только его вижу – я обо всем забываю и живу только этой мыслью.

– Да ведь это гипноз какой-то! Вы подумайте, мог ли бы этот турок мне, князю или кому-то еще так командовать? Ведь надо носить в себе много зла, чтобы чужая воля могла им воспользоваться.

Долго я еще убеждал Жанну, но все ее обещания не видеться более с турком казались мне неустойчивыми и не внушали веры.

Кое-как высидев с нею завтрак, за которым я едва мог проглотить что-то из вежливости, я ушел домой, решив все рассказать Иллофиллиону.

У калитки я встретил цветочника, взял у него прелестное деревце темной сирени и отнес его в комнату Ананды, где очень хорошо пристроил его во второй комнате на низкой, тяжелой скамеечке, похожей на фиолетовый камень.

Вскоре, в типичной константинопольской тележке, слуга привез мои тайны, изысканно упакованными. Я их развернул, поставил на стол в первой комнате, где они показались мне еще красивее, и пошел к себе за кольцом, а затем к князю за салфеткой.

Князь был очень удивлен моей просьбой об одной салфетке, спросил, не надо ли тарелок и скатерти, но я сказал, что спрошу Иллофиллиона и, если надо, приду еще раз.

Войдя в комнату Ананды, я раскрыл футляр и чуть его не выронил от удивления и восторга. В золотое ажурное кольцо были искусно врезаны по бокам и сзади фиалки из аметистов. А спереди, тоже из выпуклых аметистов, была сложена крупная буква А, вся усеянная мелкими бриллиантами. И так же, чередуясь, шли аметисты и бриллианты по обоим краям всего кольца, образуя какую-то надпись на неизвестном мне языке.

Я понял, что сначала кольцо предназначалось капитаном Анне. Но подарить ей его хотел капитан-тигр, которого я знал вчера, а не тот капитан-мученик, которого я видел сегодня.

Держа кольцо в руке, я задумался о непонятном вращении судеб человеческих и о том их неизбежном земном конце, о котором никто ничего не знает, но миновать которого никому не дано; подумал я и о том, что все живут и действуют по-разному, а умирают и рождаются одинаково.

Тихо вошедший Иллофиллион пробудил меня от моих печальных грез.

– Вот так тайна, Левушка! Это Ананду поразит. Но ты сам не знаешь, что скажут ему твои подарки. Кто дал тебе это кольцо? Ты не мог купить такой ценности. Но, Боже мой, да где же ты это нашел? – тихо прибавил он, рассматривая подробно кольцо.

– Я ничего не могу сказать вам, Лоллион. Кольцо не от меня. Но кто передает его Ананде, я сказать не могу.

Но это не все. Вот на этом фиолетовом блюде, под пирожными, изображена женщина красоты неописуемой. И вся беда в том, что она как две капли воды похожа на Анну. Я знаю, что вы верите в случайное совпадение и в то, что я отнюдь не думал принести сюда вещи для Ананды с какой-нибудь таинственной эмблемой. Но и это еще не все. Пойдемте в другую комнату.

Лицо Иллофиллиона слегка омрачилось. Я открыл дверь и указал ему на деревцо сирени, которое наполняло ароматом всю комнату. Усевшись на табурет у самой двери, я ждал, что скажет мне Иллофиллион. Он же, подойдя ко мне, нежно обнял меня и поцеловал в голову.

Не знаю, что сталось со мной. Но я зарыдал так, как после этого уже ни разу в жизни не плакал. Все скопилось в этих слезах. Все перенесенные волнения, страх, разочарования, горечь от последнего разговора с Жанной – все вылилось из меня, точно прямо из сердца моего лилась кровь.

– Мой дорогой брат, мой милый друг. Перестань плакать. Тебе уже двадцать второй год. Ты прожил младенчество, детство, юность и вступаешь в зрелость. Только три первые семилетия – юность человека, и ты их прожил, мало сознавая ценность жизни. Но после двадцати восьми лет никто уже не может сказать, что он юн. Твои слезы сегодня – это пожар, в котором сгорели три твоих семилетия полусознательной жизни. Начинается твоя зрелость, ты входишь в полное сознание, в полосу наивысшего развития всех твоих сил, расцвета деятельности и труда.

Никогда больше не мелькнет в тебе сомнение, нужно ли страдание человеку, чтобы идти выше и стать чище в своем творчестве. Оглянись назад – отдашь ли ты свое теперешнее понимание счастья и смысла жизни за то, чем ты жил двадцать один год? Быть может, у капитана, которому ты так сейчас сострадаешь, есть еще больше причин для горечи, так как он дольше тебя жил полуживотной жизнью, даже не представляя себе, в чем ее истинный смысл, растрачивая дни в пустоте, а иногда и в разгуле страстей.

Но не все идут путем страдания. Посмотри пристально на князя, и ты увидишь человека, идущего путем радости.

Но пойдем отсюда, друг. Твои слезы сейчас сожгли в тебе сознание мальчика, и ими же начался твой новый путь мужчины. Пусть их огонь горит в тебе всегда не как поток слез, а как великая сила любви, когда сердце раскрывается все шире, готовое вместить весь мир, с его печалями и радостями.

Мы вышли из комнат Ананды, переоделись и зашли к князю сказать, что Иллофиллион обедать не будет, и поехали на пристань. По дороге я успел рассказать Иллофиллиону о свидании с Жанной и разговоре с ней.

Когда мы подошли к пристани, пароход уже пришвартовывался. Я искал внизу высокую фигуру Ананды, как мне послышался его голос откуда-то сверху. И действительно, я его увидел на верхней палубе парохода, машущим нам белой шляпой. Рядом с ним стоял юноша, высокий, худощавый, с красивым лицом. Мне издали он показался блондином. Я вспомнил, что Ананда вез с собой своего приятеля-доктора.

Пока мы ждали Ананду, какое-то чувство стеснения перед ним и его спутником, род какого-то страха, что я буду теперь отдален от Иллофиллиона, проникло мне в сердце, и я робко прижался к нему. Иллофиллион точно понял мое детское чувство и обнял меня, ласково улыбаясь.

Сойдя на берег, Ананда сразу же покорил меня простотой своего обращения. Он сердечно обнял Иллофиллиона и меня, сияя своими глазами-звездами, попросил принять в наше братское содружество своего спутника и с таким юмором шепнул мне, что привез мне в подарок новую шапку дервиша, что я залился смехом и взял у него из рук пальто и саквояж, сказав, что уж наверное, шапка здесь, и я очень прошу не лишать меня привилегии нести ее самому.

Капитан – всегда и обо всем помнящий друг – прислал на пристань верзилу, который взял вещи и сказал, что все доставит сам.

Налегке, пешком мы пошли домой. Ананда был очень рад узнать, что будет жить не в отеле, а в спокойном частном доме вместе с нами. Расспросив обо всех, кто нас окружает, он спросил об Анне и ее отце. Узнав про магазин, он покачал головой, но ничего не сказал.

Дальше он стал говорить с Иллофиллионом на неизвестном мне языке, а его спутник, подойдя ко мне, спросил, бывал ли я раньше в Константинополе.

Он, как и я, оказался мало видевшим свет; сам он был англичанином, но вырос и учился в Вене, где и познакомился несколько лет назад с Анандой.

В прихожую Ананды мы вошли все вместе, но спутник его прошел прямо к себе по крутой винтовой лестнице, куда за ним пошел и догнавший нас верзила с вещами.

Ананда, оглядевшись в комнате, укоризненно посмотрел на Иллофиллиона.

– Я здесь и пальцем не пошевелил. Тут хозяйничали князь и Анна, да еще вот этот мальчик, самую большую каверзу которого вы отыщете на дне этого блюда, когда съедите пирожные, – сказал Иллофиллион.

Ананда пристально поглядел на меня, на блюда и кувшин, протянул мне руку, а потом поцеловал меня, поблагодарив за внимание и за тонкость вкуса… но при этом мягко побранив за расточительность.

– Я ведь не принц, чтобы встречать меня такими царскими вещами, – сказал он, улыбаясь обаятельно, ласково, но покачивая головой.

– Есть люди, считающие, что вы и принц, и мудрец, – расхрабрился я в ответ, на что и он, и Иллофиллион рассмеялись совсем уж весело.

– Но что это? Как могла очутиться здесь эта вещь? Однажды мой дядя подарил мне точно такое же кольцо, но оно исчезло на другое утро бесследно, и никто не смог найти его. Это оно, оно самое. Вот здесь надпись на языке пали и буквы С. Ж. Как вы его нашли? – спрашивал меня Ананда, пристально рассматривая подарок капитана и все более удивляясь.

– Все, что я могу вам сказать, это то, что человек, подаривший его вам, купил его у антиквара. Я знаю его имя, но не имею права вам его назвать, – ответил я.

– О, я очень, очень теперь обязан этому человеку. Передайте ему, что я у него в большом, очень большом долгу. И если бы я ему понадобился, я был бы счастлив отслужить ему всем, чем смогу. Он и не представляет себе, какой крепкой цепью связал меня с собой, возвращая мне эту пропавшую вещь. Передайте ему, Левушка, вот это колечко с моего мизинца. Если он пожелает, он может увидеться со мной когда угодно.

– О, он пожелает хоть сегодня вечером, если позволите. Но… ведь он просил меня соблюсти тайну его имени, как же быть?

– Ничего, вы передайте ему мое кольцо. Если он не захочет открыться мне, то не наденет его.

– Ну, не наденет! Так наденет, что уж никогда и не снимет, – сказал я, представляя себе удивление и радость капитана. – А можно мне его надеть, пока я не увижусь с ним? – не смог я удержаться от восторга, держа кольцо с большим, продолговатым, выпуклым аметистом и двумя бриллиантами по бокам, в тяжелой платиновой английской оправе, необыкновенно пропорциональной.

Ананда засмеялся, сказав, что будет рад видеть его на моей руке, считая меня добрым вестником и чувствуя себя обязанным и мне.

– Но вам не я дам кольцо, а ваш великий друг Флорентиец. И камень в нем будет зеленый, – сказал он мне, ласково меня обнимая.

– Зайди еще сюда, Ананда. Здесь тоже все приготовлено не мной. И это дерево сирени – дар все того же моего Левушки, – открывая дверь в соседнюю комнату и пропуская туда Ананду, сказал Иллофиллион.

Когда Ананда вошел, Иллофиллион тихо закрыл за ним дверь и сказал мне, чтобы я шел к князю, попросил скатерть и несколько тарелок и прислал их сюда с верзилой.

Потом он попросил меня заняться спутником Ананды, которого зовут Генри Оберсвоуд. И только после обеда, к девяти часам, следовало привести князя, капитана и Генри в комнату Ананды.

Я обещал все точно выполнить и, радуясь за милого капитана, весело побежал к князю.

Как только князь отправил верзилу с тарелками и скатертью, я решил пойти к Генри и предложить ему свои услуги, если он в них будет нуждаться, а также предупредить его о часе обеда.

Генри я застал за раскладыванием вещей. Я еще не видел его комнаты и теперь еще раз оценил утонченный вкус князя. Это была большая комната, с обоями почти белого цвета; мебель в ней была синяя. Там стояли шкафы и столы орехового дерева, ковер на полу тоже лежал синий и – чего не было в других комнатах – на двух широких окнах стояли горшки с цветущими розами и гардениями.

Первое, чем встретил меня Генри, была радость и благодарность по поводу цветов, любителем которых он оказался, поскольку его мать разводила именно розы и гардении. На его вопрос, кто так заботливо обставил его комнату, я назвал князя. Я объяснил ему, что зайду за ним в четверть восьмого, чтобы познакомить с любезным хозяином и показать ему, где столовая.

Генри сказал мне, что это его первое плавание «в свет», что он очень мало осведомлен относительно правил хорошего тона и боится осрамиться в том обществе, куда его привез Ананда и обычаев которого он не знает.

Я ответил Генри, что я точь-в-точь в таком же положении, с той лишь разницей, что пустился в свет месяцем раньше. Но все преимущества на его стороне, так как он уже доктор, а я еще студент, к тому же очень рассеянный, чем заслужил себе прозвище «Левушка – лови ворон». Я прибавил, что хозяин нашего дома очень снисходителен и не осудит за промахи в соблюдении светского этикета.

– Ах, так это вы Левушка? – улыбнувшись, сказал Генри. – Я слышал от Ананды, что вы очень талантливы. Я не ожидал, что вы так молоды.

Я был сконфужен и не нашелся что ответить, – только вздохнул, чем насмешил моего нового приятеля. Сказав ему еще раз, что я зайду за ним и поахав над количеством привезенных им книг, я ушел к себе.

Капитана еще не было, но, судя по тому, что верзила приготовлял ему воду для бритья и свежий костюм, я понял, что он скоро вернется.

Как только я услышал издали шаги капитана, я побежал ему навстречу и очень важно сказал, чтобы он поскорее одевался, так как мне надо иметь с ним весьма серьезный разговор.

Лицо капитана, за минуту до этого печальное, все осветилось смехом, – так я, должно быть, был комичен в своей важной серьезности.

– Да вы не смейтесь, капитан. Это очень важно, то, что я должен передать вам. Но такому запыленному и измазанному я вам ни говорить, ни передавать ничего не буду.

– Есть, иду мыться, помадиться, причесываться, – смеясь, ответил капитан. Но уж извольте держать марку! Если ваши важные известия не будут достойны моей вычищенной персоны – держитесь!

И, все продолжая смеяться, он пошел к себе, шутливо грозя мне кулаком своей сильной, но изящной руки…

Я обдумывал, как и с чего начать разговор, все время любуясь камнем кольца, который отливал то багровым, то фиолетовым огнем. И как всегда со мной бывало в серьезные минуты, когда я готовился к встречам, вся приготовленная заранее речь вылетела из моей головы, а в голову приходили самые простые, неожиданные слова.

Когда вошел элегантный капитан, я протянул ему кольцо и спросил:

– Достаточно ли этого кольца для вашей вычищенной персоны?

Капитан взял кольцо, удивленно на меня посмотрел и спросил:

– Что это значит?

Казалось, кольцо произвело на него сильное впечатление. Я надел ему его на мизинец и полюбовался тем, как красиво оно смотрелось на его загорелой и огрубевшей руке, имевшей тем не менее прекрасную форму.

– Я тоже когда-нибудь получу такое, – сказал я.

Капитан расхохотался и уже хотел меня тормошить за мои загадки, но я просил его набраться терпения, сесть и выслушать меня, как он слушает докладчиков на пароходе.

– Этот мальчишка уморит меня, – усаживаясь и продолжая смеяться, сказал капитан. – Весь свет объездил, но забавней мальчонки не видел!

– С сегодняшнего дня я уже больше не мальчишка. Но если вы не будете серьезны, – я, пожалуй, не сумею вам передать поручения Ананды.

Капитан чуть побледнел при этом имени, лицо его стало очень серьезно, и, по мере того как я говорил, он все больше бледнел и затихал.

– Если я не выполнил всего как надо, простите меня, капитан. Но имени вашего я не назвал, и вы вольны выбирать, как вам поступить. Я уверен – о чем и сказал Ананде, – что ничто и никто не отнимет у вас его кольцо. Ведь я был прав? – бросаясь ему на шею, сказал я.

И тут же прибавил, что Иллофиллион велел мне к девяти часам привести к Ананде князя, Генри и его. Взглянув на часы и увидев, что уже десять минут восьмого, я уговорил капитана пойти со мной за Генри и помочь мне познакомить его с князем. Капитан не очень охотно, но все же согласился пойти со мной к Генри.