Две жизни. Роман в четырех частях

За обедом, где преимущественно беседовали князь и Генри, мы сидели не так долго, потому что князь, узнав о приглашении Ананды, заторопился, говоря, что у него еще есть до вечера дело, не терпящее отлагательства, но что без десяти девять он будет в моей комнате.

Генри сказал, что к девяти часам спустится к Ананде сам, а сейчас пойдет к себе, чтобы закончить раскладывание вещей и книг. Мы с капитаном остались вдвоем и вышли в сад.

Капитан несколько раз подробно переспрашивал меня о тех или иных словах Ананды и никак не мог взять в толк, какой же цепью он мог себя с ним связать, возвратив ему исчезнувшее кольцо. Я знал не более его, и обоим нам очень хотелось, чтобы поскорее наступило назначенное время встречи.

Время быстро мелькнуло, к нам вышел князь, говоря, что уже без десяти девять. Не найдя нас в комнатах, он решил, что мы в саду, и не ошибся.

У Ананды мы застали Анну с отцом и обоих турок, спутников по пароходу. В дверях мы столкнулись с Генри.

Я стоял в отдалении и молча наблюдал за всеми. Капитан прежде всего подошел к Анне, низко поклонился и поцеловал ей руку. Затем, оглядев всех, он подошел к хозяину комнат – Ананде, которому Иллофиллион представил капитана как человека, оказавшего нам много немаловажных услуг в путешествии.

Ананда подал ему руку и, задержав его руку в своей, пристально на него поглядел, точно пронзил его своими глазами.

– Я очень рад встретиться с вами, – сказал он ему своим неподражаемым голосом. Мне казалось, что он вложил какой-то особый смысл в свои слова и еще что-то хотел сказать капитану. Но только молча смотрел на него, потом выпустил его руку, как-то особенно остро и странно еще раз взглянул на него и обратился к князю.

Разговор шел в разных местах комнаты сразу. Анна говорила со старшим турком, сын его точно прилип к Генри, князь сел возле Ананды, а капитан подошел ко мне.

Мы забились с ним в угол на низком диванчике, стали за всеми наблюдать и любоваться Анной. Ни тени усталости не было на этом лице. Можно ли было сказать, сколько ей лет? Точно на семнадцатой весне остановился ее возраст, а я знал, что ей уже двадцать семь, и на Востоке это считается уже старостью для женщины вообще, не говоря уже о девушках.

Ананда внимательно слушал князя и, казалось, заранее знал все, что он ему скажет. Из долетевшего к нам слова «жена» я понял, что князь говорил ему о несчастье княгини. Я был очень удивлен, когда вскоре князь встал и, извиняясь, стал прощаться из-за какого-то экстренного дела. Потом я узнал, что он должен был встретить московских адвокатов.

– Вы напрасно волнуетесь, князь, – услышал я слова Ананды. – Судя по словам Иллофиллиона, я уверен, что ваша жена поправится. А относительно раздела ее наследства с сыном, – он усмехнулся, точно вглядывался во что-то, – вы себе и не представляете, как легко и просто все это произойдет. И какая хитрая и ловкая женщина-делец ваша жена! Я непременно завтра зайду к ней вместе с Иллофиллионом.

Князь просиял – если можно было сиять еще больше, – простился со всеми, особенно нежно поцеловал руку Анне и тихо сказал ей:

– Благодарю вас. Ваша музыка помогла мне понять жизнь и найти себя, – и вышел.

– Ваша музыка помогла мне потерять себя, – прошептал внезапно капитан. Я едва расслышал его шепот и увидел, что он, ранее усердно прятавший свою левую руку с кольцом, рассеянно поднял ее и закрыл ею лицо. Кольцо сверкнуло и не укрылось от зорких глаз Ананды, как – я уверен – и шепот капитана достиг его острого музыкального слуха.

– Я так и думал, так и думал, – вдруг сказал Ананда, поднимаясь с места и направляясь прямо в наш угол.

– Мой друг, я перед вами в большом долгу. Вы не можете даже представить себе, как много вы для меня сделали, отыскав мое кольцо, – взяв за левую руку капитана и держа ее в своих, говорил ему Ананда. – Вы очень измучены. Вам кажется, что музыка разворошила вам всю душу. Но, право, верьте мне, мы с Анной сегодня сыграем и споем вам – и вы совершенно по-другому себя почувствуете. Вы найдете тот высший смысл жизни, путь к которому и есть вся наша земная жизнь с ее серыми днями.

– У вас такое печальное лицо, – продолжал Ананда, – как будто бы вы похоронили самые лучшие мечты. Анна, мы должны с вами играть сегодня. Я большой эгоист, прося вас об этом, когда вы не выразили еще желания играть или петь. Но, если только вы желаете помочь мне отблагодарить человека, вернувшего мне подарок дяди, не откажите и сыграть и аккомпанировать мне, – обратился он к Анне, подходя к ней.

– Какой подарок дяди? – спросила Анна, и тот же вопрос я читал на всех лицах.

Ананда подал ей кольцо, которое обошло всех, вызывая всеобщий восторг; дошло оно и до нас с капитаном. Я взял его в руку, еще раз полюбовался им и, передавая его капитану, смеясь, сказал:

– Вот такого мне уж никто не подарит.

– Да ваш цветок вовсе и не фиалка, – внезапно сказала Анна.

– Вот как?! – воскликнул я, пораженный, что в шуме общего разговора она могла услышать мои слова капитану. – А разве цветок капитана фиалка?

– Быть может, и не фиалка, – улыбаясь, ответила она. – Быть может, это цветок из семейства орхидей, но фиолетового цвета, как ирис, во всяком случае.

Капитан смотрел на нее не отрываясь, все еще держа кольцо в руках. Я не мог решить, подозревал ли кто-нибудь из присутствующих – как подозревал это я, – что капитан покупал кольцо для Анны. Я хотел спросить ее, какой же мой цветок, но в это время верзила внес маленькие чашечки ароматного кофе на огромном серебряном подносе, а Ананда, поклонясь Анне, просил ее быть хозяйкой и пододвинул к ней фиолетовое блюдо с пирожными.

Анна заинтересовалась блюдом и кувшином, спрашивая Иллофиллиона, где он их достал.

– Это не я. Это Левушка их раздобыл, точно так же, как фрукты и пирожные. Но если содержание пирожных не будет отвечать его внешнему виду, мы придумаем для Левушки наказание, – прибавил Иллофиллион, юмористически поблескивая глазами.

– Всякий, кто здесь мудрец, почувствует во рту рай, как только откусит пирожного, – заливаясь смехом, брякнул я. – А всякий, кто здесь принц, найдет на блюде божественную красоту и оценит ее, а не будет придумывать мне каверзного наказания.

Все весело смеялись. Строганов даже за голову схватился, повторяя: «Ай да литератор!», а Анна смотрела на меня с огромным удивлением, переводя свой удивленный взгляд на Иллофиллиона и Ананду, которые молча, улыбаясь, смотрели на меня.

– Что же, дорогая хозяйка, давайте нам скорее это сладкое волшебство. Надо решать, кто здесь мудрец и кто принц, – все улыбаясь, сказал Ананда.

– С кого же начать? Не с самых ли младших? – рассмеявшись, спросила Анна.

– О, так как я самый младший, а я уже знаю, что в середине пирожного – рай, то я исключаюсь. Начинайте с самых старших, – ответил я ей.

– Хорошо. Отец, пожалуйста, попробуй скорее, чтобы я успокоилась, что ты мудрец, – подавая отцу тарелку, сказала Анна.

– Мы ровесники с Джел-Мабедом, – сказал Строганов. – Подай и ему, мы вместе будем держать экзамен на мудрецов.

Пирожное было подано отцу Ибрагима, и оба воскликнули:

– Рай, рай! Больше на мудрецов нет вакансий.

– Ну, нет, – сказал Генри. – Я не уступаю так легко. Возраст и мудрость не всегда сочетаются. Я прошу теперь и для нас с Ибрагимом.

Анна подала им пирожные, ласково погрозив Генри за бунт.

Не успели они откусить, как Генри важно заявил, что допустимо оспаривать право на мудрость первых, так как они уже свой рай проглотили. И пожалуй, пирожных не хватит для повторного райского испытания, если все будут съедать райскую мудрость так быстро.

Когда очередь дошла до Иллофиллиона и Ананды, мне не пришлось решать, кто был здесь мудрецом. Ананда, держа тарелку с начатым пирожным, поклонился мне и сказал:

– Если бы я был мудрецом, то в эту минуту я потерял бы часть невещественного рая, так как весь ушел бы в блаженство еды. Это прекрасно и обманчиво. Угощение скромно на вид и необычайно привлекательно внутри. Если и блюдо обладает таким же скрытым талантом обвораживать людей, то вы далеко пойдете в жизни, юноша. Капитан выказал свой необычайный вкус, вы же показали еще и талант скрытого волшебства. Я нетерпеливо буду ждать, когда откроется дно блюда.

Вскоре от пирожных не осталось ничего, и я увидел остановившиеся глаза Анны, которых она не отрывала от блюда.

Я так перепугался, что встал, собираясь убежать.

– Стой, стой, Левушка! – воскликнул Иллофиллион, мигом очутившись подле меня и беря меня под руку. – Как только дело коснулось конца твоих каверз – так ты и бежать?

– Я очень заинтересован, – вставая, сказал капитан, – Левушка в такой тайне все держал…

И он подошел к столу. Посмотрев на блюдо, на Анну, на меня, он провел рукой по глазам и молча пошел на свое место.

– Да что там такое? – громко сказал Строганов. – Мудрецами все становились вслух, а как до принцев дошло – словно языки проглотили. Надо было бы наоборот!

Он приподнялся, склонился над блюдом, и затем, окинув всех взглядом, с улыбкой сказал:

– Оно выходит, будто принцем-то становлюсь я.

Генри, турки – все бросились к блюду.

– Ну, дайте же и нам с Анандой посмотреть, – подойдя к столу, сказал Иллофиллион.

Я готов был провалиться, а капитан, крепко держа меня под руку, шептал мне:

– Ну и мальчишка! Почему же я не нашел этой вещи? Я готов был бы…

– Я согласен, что на тарелке изображена царственная красота. Если бы в лице нарисованной красавицы сверкало столько духовности и ума, сколько в той живой принцессе, чьим прототипом она служит – я согласился бы признать вас принцем-отцом, – сказал Ананда. – И юноша, сумевший оценить сходство и краски портрета на фарфоре, достоин моей горячей благодарности.

С этими словами Ананда подошел ко мне, обнял и, как ребенка, подняв меня на воздух своими могучими руками, крепко поцеловал.

– Ваша худоба неестественна, Левушка. Надо фехтовать, делать гимнастику, ездить верхом и закалять организм. Генри, доктор, займись моим другом Левушкой.

– Ну а теперь – играть, – прибавил он.

Выйдя из комнат Ананды и подходя к главному крыльцу, мы столкнулись с возвращавшимся князем. Узнав, что мы идем в музыкальный зал, он очень обрадовался, поспешил вперед, и вскоре мы все собрались в освещенном зале.

Я был поражен, когда увидел в руках Ананды виолончель. Я не заметил ее среди его вещей.

Анна, в белом гладком платье из блестящего мягкого шелка, как обычно с косами по плечам, в этот вечер была хороша так, что казалось невозможным представить такую красоту в образе обычной, из плоти и крови созданной женщины.

– Мы сыграем несколько старых венецианских народных песен, теперь уже почти забытых и забитых новыми, примитивными мелодиями, – сказал Ананда.

Я сидел рядом с Иллофиллионом, по другую сторону от которого сел капитан, как раз напротив музыкантов.

Что это были за лица! Глаза-звезды Ананды сверкали, точно бросая искры вокруг. У Анны горели розами щеки, губы снова приоткрылись, обнажив ряд ровных белых зубов.

Ни в нем, ни в ней не было ничего от земных страстей. Но оба они были слиты в высшем страстном порыве творческого экстаза.

Первые звуки рояля сразу вихрем взмыли кверху, точно оторвались и полетели куда-то. И внезапно глубокий, властный звук прорезал их. Сливаясь, отходя, еще ближе сливаясь в гармонии и снова ее разбивая, лился звук виолончели, покоряя себе рояль, покоряя нас, овладев, казалось, всем пространством вокруг. Я не мог поверить, что это поют струны. Это пел голос, человеческий голос неведомого мне существа!

Звуки замолкли. О, как бедно стало сразу все! Как уныла показалась жизнь, лишенная этих звуков. «Еще, еще», – молил я в душе и чувствовал, что все просят о том же, хотя никто не нарушал молчания.

Снова полилась песня. Мне она показалась еще прелестнее и колоритнее. Огромная сила жизни лилась из этих звуков. Я не мог понять, как такие высшие, недосягаемые по таланту люди живут среди нас и выдерживают вибрации окружающих их простых, маленьких людей, как я и мне подобные? Зачем они здесь, на земле? Им нужен Олимп, а не простые трудовые дни с их трудом, потом и слезами…

«Да, вот благодаря им и нет серого дня сегодня, а есть сияющий храм», – роняя слезу за слезой, продолжал думать я под сменявшиеся песни, из ряда которых я не знал, какую предпочесть.

Внезапно Ананда встал и сказал:

– Теперь, Анна, пожалуйста, Баха и Шопена, в честь моего дяди.

Анна улыбнулась, поправила платье, подумала минуту и заиграла.

В тумане слез, весь взволнованный, я сидел, держась за Иллофиллиона. Мне казалось, что я не выдержу потока новых сил, содрогавших всего меня. Точно под влиянием этих звуков во мне раскрывалось какое-то новое существо, которого я в себе еще не знал.

Как только смолкли звуки, Ананда подошел к Анне, почтительно, но так нежно, что у меня сердце заныло, поцеловал ей руку и сказал:

– Старые венгерские, последние, что я вам прислал.

Еще никто не успел приготовиться, опомниться, а уже полилась песня. Но можно ли это было назвать песней? Разве это голос человека? Что это? Какой-то мне неведомый инструмент. Или это раскаты эха в горах? Это какая-то стихия красоты. Я был так ошеломлен, так сбит с толку, что, раскрыв рот и уставившись на Ананду, еле переводил дыхание.

Он пел на непонятном мне языке. Я ни слова не понимал, но все содержание песни ясно сознавал. Цыган оплакивал погибшую жизнь, погибшую любовь. Ревность, злоба, безумие, – все человеческое страдание, вся бездна страсти и скорби отразились в песне и проникли в сердце. Но вот звуки будто изменились, звучавшие проклятия перешли в прощение, примирение, благословение и мир…

«Зачем этот человек среди нас?» – все не мог я отделаться от навязчивого вопроса. – «Ему место где-то выше, не среди обычных людей».

И вдруг Ананда, что-то шепнув Анне, запел русскую песню:

«Я только странник на земле. Среди труда, страстей и боли / Избранник я счастливой доли. / Моей святыне – красоте / Пою я песнь любви и воли».

Я вздрогнул от неожиданности. Он точно ответил мне. То была не просто песнь, а гимн торжествующей любви…

Когда отзвучало последнее слово, я едва смог, поддерживаемый Иллофиллионом, встать. Оглядев всех своих друзей, я почти никого не узнал; и даже Иллофиллион был необычно бледен, серьезен, почти суров.

Прощаясь с нами, Ананда ласково сказал капитану:

– Я буду ждать вас завтра в пять часов.

С большим трудом воспринимая все окружающее, встретив полные слез глаза Генри, я попросил Иллофиллиона, чтобы верзила помог мне вернуться к себе, потому что мне нехорошо.

Помню только, что сильные руки капитана подхватили меня.

Глава 21
Моя болезнь, Генри и испытание моей верности

Когда я очнулся в своей постели, то первое, что я увидел, было лицо склонившегося надо мной Иллофиллиона, а рядом, держа в руках рюмку, стоял Ананда.

Я даже ахнуть не успел, как Иллофиллион приподнял мою голову, а Ананда влил мне в рот что-то горькое, остро пахнувшее, от чего я чуть не задохнулся.

Почему-то я чувствовал слабость во всем теле, мне хотелось спать; и я закрыл глаза, хотя оба друга склонились надо мной, точно желая о чем-то меня спросить.

Какие-то перерывы в сознании, пробуждение в ощущении слабости и рядом со мной неизменно чья-то фигура, – вот все, что сохранила моя память этих дней.

Мне казалось, что я лег спать вчера, когда в один из дней, проснувшись, я ясно увидел Иллофиллиона, задумчиво сидевшего возле меня. Я хотел встать, но его рука удержала меня.

– Не поднимайся, Левушка. У тебя было обострение болезни, и Ананда опасался, что сотрясение мозга разобьет надолго твой организм. Но благодаря его усилиям и нашему общему уходу ты теперь спасен. Я чувствую себя очень виноватым перед тобой за то, что не оберег тебя от чрезмерно волнующих впечатлений. Простишь ли ты меня, что из-за моей непредусмотрительности ты пролежал две недели? – ласково и мягко говорил Иллофиллион, глядя на меня.

– Я пролежал две недели? – совершенно изумленный спросил я.

Я старался что-то вспомнить, на чем закончилась моя сознательная жизнь, где я жил бредовыми представлениями и когда она снова начиналась. Когда я заболел? Но какой-то шум в голове и звон в ушах не давали мне ничего сообразить.

Одно только я понял, что Иллофиллион считает себя в чем-то передо мной виноватым. Эта мысль показалась мне просто смешной; я протянул к нему руку и сказал:

– Ну а у кого же мне просить прощения за то, что я вторично заболел и вторично отравляю вам жизнь, отнимая у вас столько сил и времени? Ах, Лоллион, я вдруг сейчас все вспомнил. Ведь это я снова – как тогда у Ананды – упал в обморок в зале? Музыка, музыка, такая необычайная, точно заставила мой дух вылететь из тела. Иначе я не могу вам описать своего состояния. Я точно улетел и попал к Флорентийцу. Я знаю, что мне это снилось, будто я с ним. Он, в длинной белой одежде, что-то мне говорил. Я видел комнату, всю белую, но что я там делал, что он мне говорил, – я все забыл. Безнадежно забыл. А между тем единственной моей мыслью была радость рассказать вам весь свой сон, все слова Флорентийца. И вот я его забыл и даже смысла его не помню, только знаю, что Флорентиец несколько раз сказал мне: «Ты здоров. Ты совершенно здоров. Но если ты хочешь следовать за мною и быть моим верным другом, – ты должен добиться бесстрашия. Только бестрепетные сердца могут подняться на высокие пути». Вот все, что я запомнил.

– Сейчас, Левушка, не говори так много. Надо все сделать, чтобы ты поправился скорее. За эти две недели случилось очень многое, касающееся наших друзей.

Самое большое огорчение капитана состояло в том, что он должен был уехать, не простившись с тобой, или, вернее, поцеловав твое безжизненное на вид лицо. Этот закаленный человек, считая тебя умирающим, плакал. А верзилу – того, как нервную барышню, мне пришлось отпаивать каплями и уверять, что ты будешь жить.

Видишь ли, друг. Если так или иначе, во сне или в бреду, наяву или в мечтах – но ты вынес из этой болезни сознание, что надо и можно двигаться дальше только в бесстрашии, – тебе надо сделать все, чтобы этого добиться. Это твой ближайший и вернейший урок всего пути. А нам с Анандой, прошедшим в прошлом – как ты знаешь – тяжелый путь скорби и ужаса, надо тебе помочь в достижении этой задачи.

Поэтому давай сначала добьемся твоего полного физического выздоровления. Мне, тебе, Анне и еще кое-кому вскоре предстоят большие испытания. Вернее, мы должны помочь Анне и Строганову избавить их семью от того зла, которое – благодаря неосторожности жены Строганова – губит ее саму, ее младшего сына и протягивает грязные лапы к Анне.

Тебе, выплакавшему в горьких слезах свои детские иллюзии и сомнения, надо теперь стать мужчиной. Ты должен уверенно стоять на ногах, чтобы помочь нам с Анандой в очень важном деле, связанном с семьей Строгановых. Для этого нам надо строго выполнять предписания Ананды. Вот, кстати, и он.

И действительно, я услышал в соседней комнате, где жил капитан, шаги Ананды и его голос. Как я потом узнал, теперь в комнате капитана жил Генри, разделявший с Иллофиллионом все труды по уходу за мной.

Ананда вошел, осветив своими глазами-звездами всю комнату. Он точно внес с собой атмосферу какой-то радости, успокоения, уверенности.

– Ну, что же? Был ли я прав, Генри, говоря тебе, что с Левушки, как перчатка, слезет его болезнь? – прозвенел его вопрос к Генри, которого я, увлеченный появлением Ананды, не заметил сразу.

Генри смущенно улыбался, говоря, что это из ряда вон выходящий случай, что ни в одной из книг он не находил указаний на такое лечение, какое применил ко мне Ананда.

– Знание, Генри, – это жизнь. А жизнь нельзя уместить ни в какую книгу. Если ты не будешь в больном читать его жизнь, а будешь искать в книгах, как там описывается лечение болезни, – ты никогда не будешь доктором-творцом, талантом, а будешь только ремесленником.

Нельзя лечить болезнь. Можно лечить больного, применяясь ко всему конгломерату его качеств, учитывая его духовное развитие. Не приведя в равновесие всех сил в человеке, ты не сможешь его вылечить.

Я даже не спрашиваю, Левушка, как вы себя чувствуете, а предписываю: быть через три дня на ногах; на пятый день выйти в сад; на шестой поехать кататься с Генри; через неделю считаться здоровым и приняться за все обычные дела, вплоть до написания под мою диктовку писем и слушания музыки; а через десять дней помочь нам с Иллофиллионом в одном трудном деле.

Генри всплеснул руками и даже присвистнул. У него был вид полного возмущения. Я засмеялся и, несмотря на слабость и звон в ушах, обещал – при должном количестве пилюль Али – выполнить эту программу Ананды.

– Это не пилюли Али, а лекарства моего дяди приводили в ужас Генри и возвращали здоровье вам. Генри даже попробовал было не послушаться моих указаний и не дал вам ночью должной порции лекарства, боясь, как бы я не уморил вас. К счастью, я зашел к вам перед сном и поправил дело. Не то, защищая вас от меня, он отправил бы вас далеко, – иронически взглянув на Генри, говорил своим звенящим голосом Ананда. Но когда он перевел взгляд на Иллофиллиона, во взгляде его я уловил что-то скорбное.

Внимательно меня осмотрев, он снял лед с моей головы, велел Генри убрать грелку от моих ног и сказал мне:

– Вне всякого сомнения, болезнь уже миновала и вы совершенно здоровы. Если бы не стояла такая жара, я предложил бы вам встать с постели уже сегодня.

Генри снова фыркнул что-то, я понял, что он порицал методы лечения Ананды.

– Генри, друг, надо отнести княгине вот это лекарство. Передай его князю, и первый раз дай княгине сам, в каком бы состоянии – по твоему ученому мнению – она ни находилась.

– Ну хорошо, хорошо, – улыбнулся он, видя вдруг изменившееся и молящее выражение глаз Генри. – Дважды за одну вину не взыскивают. Но… если ты дал слово слушаться моих указаний, вот перед тобой живой пример, как ты был не прав, отменяя мое предписание относительно Левушки. Там, где ты не знаешь всего до конца, – старайся выполнить точно все, что тебе сказано. Умничанье не достойно мудрого человека. Не говоря уже о том, что ты нарушил свое обещание верности, ты мог бы спутать нити многих жизней и погибнуть сам.

Ананда не был строг, когда говорил. И голос его был мягок и ласков, но я не хотел бы быть на месте Генри и не смог бы, пожалуй, вынести спокойно этого сверкавшего взгляда. Генри поклонился и вышел все с тем же смущенным и расстроенным видом. Но я далеко не был уверен, что он смирился и осознал, что поступал неправильно.

– Вот, Левушка, тебе предстоит решить сейчас один сложный и очень важный вопрос, если ты хочешь идти с нами и следовать за твоим верным другом Флорентийцем. Ты уже и сам заметил, что в жизни есть много таких сил и качеств, о которых ты раньше никогда не думал. Когда-то – как ты сейчас – и мы с Иллофиллионом переживали бури жизни. И искали в ней удовлетворения личных желаний, не понимая, что счастье не в них, а в знаниях и служении своему народу. А еще – в раскрытии в себе всех высших сил для помощи людям, в развитии всех талантов и способностей ради того, чтобы побуждать людей к единению и красоте.

Много говорить я сейчас не буду. Надо, чтобы ты поправился и сам решил: хочешь ли ты идти туда, куда я и Иллофиллион будем тебя звать? Хочешь ли, легко, просто, добровольно повиноваться нашим указаниям, имея в виду одну цель: стать близким другом и помощником Флорентийцу?

Ты должен осознать, как много надо знать и как высоко подняться, чтобы приблизиться к нему. Пока ты мало знаешь, но веришь всецело ему и нам, надо повиноваться, не рассуждая. Если бы я не поспел вовремя, Генри погубил бы тебя. Он, не имея достаточных знаний, вздумал менять мои назначения, чем мог привести твое сердце и нервы в полное расстройство – и уже никто не смог бы вернуть тебя на землю.

Нам предстоит вскоре сражение с человеком большой темной силы, злым эгоистом и бесчестным губителем чужих жизней. Если хочешь ближе придвинуться к Флорентийцу, включайся с нами в битву. Но для этого надо победить в себе страх. Это условие – как новый урок – стоит сейчас перед тобою.

Это одно, что тебе предстоит обдумать и решить в течение целых трех дней, пока ты будешь соблюдать постельный режим.

А вот и второе: уезжая, капитан очень горевал, что не может переговорить с тобой. Он просил меня передать тебе его письмо и этот пакет. Но читать тебе сейчас нельзя, как нельзя и разворачивать сию минуту свертка. Ни одно лишнее волнение не должно потрясать твоего сердца все эти три дня.

Живи, как живут схимники; как будто бы каждый новый день будет последним днем твоей жизни, и думай о Флорентийце и о том, что я тебе сейчас сказал, если хочешь трудиться с ним.

Через три дня ты дашь мне ответ. Тогда же, в зависимости от твоего решения, мы с Иллофиллионом выработаем план наших действий в отношении тебя, – улыбнулся он, пожимая мою руку. – Тогда же ты прочтешь и письмо капитана.

От пожатия Ананды к моему сердцу пробежала точно какая-то волна теплоты и спокойствия. Не скажу, чтобы его слова не взволновали меня. Но вместе с тем, по мере того как он говорил, я становился спокойнее, и мысль моя начинала работать совсем ясно. Теперь же, держа его руку в своей, я весь наполнился таким же чувством счастья, мира и уверенности, как в тот раз, когда Али, в комнате моего брата, взял меня за руку.

Как тогда, так и теперь, сознание превосходства этого человека надо мной исчезло из моего сердца. Я уже не спрашивал себя, зачем такие люди, будучи много выше и совершеннее нас, ходят среди нас по земле, в ее страданиях и слезах, страстях и зле, пачкая свои светлые одежды.

Я, казалось, слился весь с той добротой, с тем милосердием, которые так просто и легко излучал Ананда моему маленькому сердцу, моей неустойчивой взбудораженной душе.

«Вот она, любовь, – не только думал, но и ощущал я всем существом Ананду. – О, если бы я мог научиться так любить человека! Все в том, чтобы понять сердцем, что такое любовь, тогда нет места осуждению…»

Я почти не заметил, как Ананда и Иллофиллион вышли из комнаты. Мне думалось, что я снова дремлю, как и все эти дни, когда я ощущал как бы раздвоение своего существа. Я знал, что вот здесь лежит мое тело, и вместе с тем я знал, что я – как мысль и сознание – где-то летаю, будучи в нем и не в нем, и никак не мог достичь ясного и четкого состояния. Я был точно невесом.

Но теперь, в эту минуту, я ясно ощущал тяжесть своего тела, чувствовал слабость, затрудненность каждого движения и понял, что начинаю выздоравливать и период бреда закончился.

Я было начал размышлять над тем, рад я или не рад, что вернулся на землю из мира моих грез. Но вошедший Генри принес мне завтрак и сказал, что все приготовлено руками самого Иллофиллиона, а Ананда предписал мне съесть непременно все, что подано.

Я поморщился, так как на большом подносе стояло много чего, а есть совсем не хотелось. Генри помог мне сесть и поставил весь поднос на низкую бамбуковую скамеечку прямо на мою постель. Я начал с чашки шоколада, сначала неохотно тянул его, как вдруг увидел на тарелочке «Багдад». Недолго думая, я отправил его в рот, а затем вдруг так захотел есть, что без разбора и последовательности уничтожил все, что мне было подано, и даже заявил, что хорошо, да мало.

Генри с ужасом смотрел на меня.

– Левушка, а ведь я проиграл большое пари доктору Иллофиллиону. Я спорил, что вы не осилите и половины этой огромной чашки шоколада, не говоря уже об этой каше и каких-то подозрительных блюдах, в которых Иллофиллион упражнял свой поварской талант. А вы меня еще раз посадили на мель.

Голос Генри был печален, и он имел очень расстроенный вид.

– Я очень сожалею, если чем-то огорчил вас, Генри; но, право, я желал бы только принести вам свою большую благодарность за те уход и помощь, которые вы оказали мне в болезни, – сказал я ему.

– Нет, Левушка, не вы меня огорчили, а я сам – даже как-то незаметно для самого себя – запутался в отвратительной сети интриг. И лишь сегодня слова Ананды точно пробудили меня от сна.

Отчего я вдруг, дней пять назад, взбунтовался и не послушался его указания и не дал вам его лекарства? Сейчас я даже ответить на это не могу. А в ту ночь у меня поднялся – как мне теперь кажется, без всяких причин и оснований – такой протест в душе! В душе я осуждал и критиковал Ананду, поступавшего вопреки всем правилам медицинских указаний. Я посчитал насилием над собой требование беспрекословно повиноваться ему в таком деле, где я тоже кое-что понимаю и имею степень доктора медицины. Да еще изданную научную работу, как раз по мозговым болезням вашего типа.

И вот теперь на вашем примере я вижу ясно, что ничего не знаю; что не болезнь как таковую лечил в вас Ананда, а видел и знал весь ваш организм, как он всегда говорит. Тогда как я всецело был занят книжным описанием болезни, а не вами.

Когда Иллофиллион готовил вам завтрак, бунт во мне стал проявляться еще сильнее. Я еле сдерживался от проявления грубости и детского желания бежать с жалобой к Ананде и требовать квалифицированного подхода к больному. А Иллофиллион поглядел на меня и, спокойно мне улыбнувшись, сказал: «Хотите пари, что Левушка все съест и скажет, что мало? Но прошу вас ничего, решительно ничего больше ему не давать до самого обеда, к которому я вернусь. Я буду сам обедать с Левушкой в его комнате. И лекарств никаких, и визитов никаких не допускайте». И он еще раз так посмотрел на меня, что я до сих пор не могу прийти в себя. Не то чтобы это была строгость, или приказ, или осуждение. Их бы я вынес легко. Это было такое сострадание, такое сочувствие мне. Я понял, что он догадывается обо всех моих мыслях, в которых я даже себе не хотел бы признаться.

Генри замолчал, опустил голову и через минуту продолжал:

– Но это еще не все. Еще утром Ананда мне сказал, что сегодня вы придете в себя и будете в силах говорить и есть, но никого посторонних к вам нельзя будет пускать. А я обещал Жанне, которая каждый день приходит справляться о вас, что потихоньку проведу ее к вам.

– Как вы могли так гадко поступить? – закричал я так громко, что в соседней комнате раздались поспешные шаги, и ко мне быстро подошел Иллофиллион.

– Что с тобой, Левушка? – беря меня за руку, сказал он. – Отчего до сих пор возле больного стоит поднос, Генри? Чтобы привлекать мух? – тихо, но строго звучал голос Иллофиллиона. – Или я ни в чем не могу положиться на вас? Ни одному из распоряжений Ананды вы не желаете повиноваться. Зачем вы держите письмо от Жанны в кармане? Вы решили, что мы не правы, не давая ей видеться с Левушкой сейчас? Посмотрите, что вы наделали, – указывая на меня, сказал Иллофиллион. А я задыхался, мне было плохо, я знал, что снова сейчас потеряю сознание.