Две жизни. Роман в четырех частях

Браццано представил хозяйке и обществу своего друга под именем Тебальдо Бонда, уверяя, что красота Анны заставила его сегодня забыть все правила приличия.

– Впрочем, – прибавил он, поглядев на Анну и ее мать, – сегодня такой важный в моей жизни день, день побед, и власть моя сегодня возросла как никогда. В силу этого не имеет смысла так строго придерживаться условного этикета.

Он хотел снова подойти к Анне, но его задержала старая Строганова, сказав, что все мы ждали более получаса только его одного, чтобы сесть за стол, и что он опоздал свыше всякой меры, хотя и знает, что в этом доме – по любви хозяина к порядку – соблюдается точность начала всех трапез, что ему, Браццано, хорошо известно.

Браццано, привыкший видеть в Строгановой беспрекословно повинующуюся всем его капризам рабу, окаменел от изумления и бешенства.

Но не один он был потрясающе изумлен. Сам Строганов пронзительно посмотрел на свою жену и перевел вопрошающий взгляд на сэра Уоми. Тот ответил ему улыбкой, но улыбнулись только его губы. Глаза его, строгие, пристальные, с каким-то иным – несвойственным его всегдашней ласковости – выражением устремились на Браццано.

Побелевший от злости Браццано точно прошипел в ответ хозяйке дома:

– Я не привык выслушивать замечания нигде, а у вас в доме в особенности.

Он с трудом взял себя в руки, постарался улыбнуться, хотя вместо улыбки вышла гримаса, и продолжал уже более спокойно:

– Я простудился и был болен эти дни.

Внезапно он встретился взглядом с Анандой и точно подавился чем-то, кашлянул и продолжал:

– Лишь несколько часов тому назад я почувствовал облегчение, благодаря усилиям моего доктора, который меня сопровождает сейчас и которого я уже имел удовольствие вам только что представить, Елена Дмитриевна, – поклонился он Строгановой. – Пусть это печальное обстоятельство будет извинением моему опозданию. Смените гнев на милость и…

Тут он направился прямо к Анне, намереваясь вести ее к столу, и уже складывал свою правую руку калачиком, как ему опять не повезло. Откуда ни возьмись, вынырнула маленькая собачонка Строгановой, и Браццано, смотревший на Анну, а не себе под ноги, наткнулся на собачонку и едва не полетел на ковер.

Это было смешно: его грузная фигура точно до полу склонилась, полы его фрака задрались, да вдобавок он еще неловко зацепился за ножку стоявшего вблизи кресла и никак не мог разогнуться, – я не выдержал и залился смехом; мне вторили капитан, оба Джел-Мабеды, сам хозяин и все его многочисленные родственники. Только сэр Уоми и два моих друга хранили полную серьезность. Сэр Уоми подошел к хозяйке дома, поклонился ей и подал руку, чтобы вести ее к столу.

Я взглянул на капитана, чтобы поделиться с ним впечатлением от величавых, полных достоинства и спокойствия манер сэра Уоми, но взгляд капитана и так уже был прикован к нему – очевидно, он уже почувствовал на себе необычное обаяние сэра Уоми.

Пока доктор Бонда помогал Браццано выпрямиться, что произошло не без труда, Ананда подошел к Анне, точно так же поклонился ей, как сэр Уоми ее матери, слегка склонив голову, и подал ей руку.

Как прекрасны были они оба! Так же прекрасны, как в первый музыкальный вечер в доме князя, в день приезда Ананды. Я забыл обо всем, улетел куда-то, стал «Левушкой – лови ворон» и внезапно услышал голос Флорентийца.

«Ты видишь сейчас величие и ужас путей человеческих. Ты видишь, что всякий человек, идя своим путем, может прийти к истинному знанию лишь тогда, когда его верность избранным идеалам стала уже не просто качеством, а главной осью его существа – осью, на которой основывается и развивается все его творчество. Учись различать пути людей. И помни, что никто тебе не друг, никто тебе не враг, но всякий человек тебе Учитель».

Я рванулся было вперед, туда, где я слышал голос, но Иллофиллион держал меня крепко под руку, а капитан удивленно посмотрел на меня.

– Вам, Левушка, нехорошо? Чем вы расстроились? – тихо спросил он меня.

– Вот видишь, как надо быть внимательным. Держи руку Флорентийца в своей, как будто он здесь рядом с тобой, – шепнул мне Иллофиллион.

– Нет, капитан, я вполне здоров, – ответил я моему другу. – Это Бог меня наказал за то, что я так потешался над Браццано.

– Ну, если уж Богу стоит сюда вмешиваться, – возразил, смеясь, капитан, – то только разве затем, чтобы покарать этого наглеца и шарлатана, а никак не наказывать невинных младенцев за вполне естественный смех.

Между тем сэр Уоми уже входил – впереди всех следовавших за ним пар – в двери столовой. Уже и Ананда с Анной были много впереди нас, а Браццано со своим доктором все еще стояли в стороне.

Браццано, стоя в отдалении, тяжело дышал и что-то резко говорил по-турецки своему собеседнику, который старался его успокоить.

– Ваши лекарства что-то мало помогают, – вдруг насмешливо сказал он, подойдя поближе к нам. – Вот, говорят, доктор Иллофиллион обладает совершенно волшебными лекарствами, – нагло глядя на Иллофиллиона, продолжал он. – Не удостоите ли вы, доктор Иллофиллион, меня своим волшебным снадобьем? Весь Константинополь только и говорит, что о приехавших сюда новомодных докторах-чудотворцах.

– Не знаю, в какой степени испытали на себе влияние новой медицины те сплетники, что говорили вам о ней. Но, думаю, что вы сами имели случай испытать на себе силу нашего влияния. Мне было бы очень жаль, если бы вам пришлось подвергнуться силе опыта сэра Уоми. Это было бы для вас катастрофой, – очень вежливо и мягко, точно не замечая наглости Браццано, ответил Иллофиллион.

– Вы так думаете? – криво усмехаясь, вновь сказал Браццано, двигаясь вместе с нами в столовую. – У меня сегодня будет случай доказать вам, насколько вы заблуждаетесь, полагаясь на высокий авторитет вашего сэра Уоми, – продолжал он. – Я и шел сюда только затем, чтобы перемолвиться с ним словечком. Я оставляю это приятное удовольствие до ужина, по крайней мере, будет над чем повеселиться.

Когда он смотрел на Иллофиллиона, в его глазах была такая адская ненависть, точно он хотел испепелить его.

Мы вошли в столовую. Сэр Уоми уже сидел рядом с хозяйкой, возле него сидели Анна с Анандой, с другой стороны, рядом с матерью, были сын-любимчик со старшей сестрой, а затем все пять сыновей с женами и Ибрагим с отцом. Напротив сэра Уоми Иллофиллион посадил меня и капитана, сам сел возле меня, а направо от него сел Строганов, указав Браццано и его доктору место на узком конце стола.

Увидев отведенное ему место, Браццано засмеялся смехом, напоминавшим скрип ржавых петель отсыревшей двери.

– Сегодня все не так, как обычно. Не знаете ли, Елена Дмитриевна, почему это все навыворот сегодня? – обратился он к хозяйке, стараясь держаться в границах приличия и изо всех сил сдерживая бешенство. – Ба, да что это? Вы сегодня без вашего жемчуга? Ах, и браслеты вы сняли? Ведь вы же так любите драгоценности! Что же это значит?

– Я любила свои прекрасные, как мне казалось, драгоценности до вчерашнего дня, когда убедилась, как недостойно я была обманута одним человеком, который уверял меня в своей дружбе. Я ему заплатила большие деньги за его драгоценности, а они на самом деле оказались медью и стеклом, – ответила Строганова холодно и презрительно. – С сегодняшнего дня я дала себе слово носить только те вещи, что подарил мне мой муж. Они одни оказались истинно драгоценными.

Со всех сторон послышались восклицания изумления и негодования.

– Вы что-то такое говорите, чего сами, должно быть, не понимаете. Вещи, которые вы носили, выбирал я. А я-то – знаток, – дерзко ответил Браццано, швыряя вилку на стол.

Строганов встал с места, хотел вмешаться и призвать наглеца к вежливости, но сэр Уоми сделал ему знак, и он покорно, молча опустился на свой стул.

– Быть может, вы и знаток, но меня вы обманули, – тихо, но четко и твердо снова сказала Строганова.

– Это детские разговоры. За ваши драгоценности можно было купить княжество. Может быть, вы будете утверждать, что и эта вещь не истинная драгоценность? – ткнул он вилкой в сторону Анны, указывая на сверкавший на ее руке браслет.

– Эта вещь – истинная драгоценность. Но она никогда вам не принадлежала, – раздался спокойный голос сэра Уоми. – Она была украдена, и вы отлично знаете, где, кем и когда. Это вас не остановило, и вы отдали этот браслет одному из надувающих вас шарлатанов, чтобы он сделал на него любовный приворот. Судя по настроению обладательницы этого браслета, вы сами можете убедиться, насколько вы пользуетесь у нее симпатией и каковы ваши шансы сделаться ее мужем, – все так же спокойно продолжал сэр Уоми.

Браццано побагровел от ярости и заскрежетал зубами.

– Какой же это прокурор донес вам на меня? И почему же меня не арестовали, если я подбираю похищенные вещи? – дерзко выкрикнул он.

– О том, что вы похитили эту вещь, сказал мне ее владелец. А что касается ареста, то большинство вашей бесчестной шайки сейчас уже изловлено и главари ее бегут из Константинополя. Самый же главный ее представитель – вы – не можете не только ногами двигать, но и разогнуться в достаточной степени.

Браццано из багрового сделался белым, потом снова багровел и белел от видимых усилий встать, но сидел как приклеенный, склонившись неподвижно к столу и дико вращая головой, которая одна ему еще повиновалась.

– Вот финал вашей преступной жизни, – продолжал сэр Уоми. – Вы втерлись в прекрасную, дружную, честную семью. Чудесной чистоты женщину, Елену Дмитриевну, вы подло гипнотизировали день за днем. Пользуясь ее робостью и добротой, вы превратили ее в сварливое, отравлявшее жизнь всей семье, капризное существо. Вы развратили ее младшего сына, заманив его в сети дружбы, и сделали из них обоих прислужников вашему злу.

Вам было дано Анандой три дня на размышление. Вы еще могли выбраться из ада ваших страстей – иначе вашу разнузданную жизнь назвать нельзя.

Вы пленились красотой прекрасной женщины и решили заманить ее в любовные сети, вызвав на бой все чистое и светлое, что защищает ее. Мы пришли сюда по вашему призыву. И теперь доказываем вам, чего стоит вся власть, приносимая злом, обманом, воровством, убийством – та власть, которой вы так добивались.

Вам сказали правду. Все то, что было дано вами Елене Дмитриевне – как талисманы ваших знаний и власти, – все это вздор, уничтожаемый истинным светлым знанием. Как дым разлетелись ваши наговоренные побрякушки, оказавшиеся вдобавок медью вместо золота.

Вы уверяли Леонида, что его феска ни в каком огне сгореть не может, что его черная жемчужина и бриллиант – вечные ценности.

– И сейчас утверждаю это, – прокричал Браццано, перебивая сэра Уоми и нагло глядя на него.

– Хотите испытать силу ваших знаний? – спросил сэр Уоми.

– Хоть сию минуту, – раздувая ноздри, с видом бешеного быка орал Браццано.

– Левушка, сними феску с головы Леонида, а вы, капитан, снимите с его левой руки кольцо и положите все это – ну хотя бы на этот серебряный поднос, – сказал сэр Уоми, подавая мне через стол большой серебряный поднос, с которого он снял высокий хрустальный кувшин.

Пока мы с капитаном обходили длинный стол, чтобы подойти к любимчику Леониду, доктор, уже давно нетерпеливо ерзавший на своем стуле рядом с Браццано, тихо говорил ему:

– Оставьте, уйдем отсюда; не надо никаких испытаний. Ведь вы опять почти согнулись.

– Замолчите вы, или я сейчас пристрелю вас, – зарычал Браццано в ответ.

Я подошел к Леониду, имя которого узнал только сейчас, снял с него феску без всякого труда и положил ее на поднос.

Казалось, это очень удивило Браццано, он как будто ожидал, что феска не слезет с головы юноши. Я вспомнил, как напялил мне Флорентиец шапку дервиша, которую я действительно не мог снять с головы, и поневоле засмеялся.

Мой смех лишил Браццано последнего самообладания.

– Посмотрим, засмеетесь ли вы через час, – прошипел он мне.

Капитан что-то долго не мог снять кольцо с пальца Леонида, чем вызвал злорадный смех Браццано. Но сэр Уоми, перегнувшись, посмотрел пристально на Леонида, и кольцо в тот же миг лежало рядом с феской.

По указанию сэра Уоми я поставил поднос в широкий восточный камин. Он встал, обсыпал вещи уже знакомым мне порошком и поджег.

Вспыхнуло большое яркое пламя, как будто горела не одна маленькая феска, а целый сноп соломы. По комнате распространился ужасный смрад, напоминавший не запах горелой материи, а запах падали; это заставило всех зажать носы платками. Раздались два небольших взрыва, и пламя сразу погасло. Я распахнул окно, по указанию Иллофиллиона. Через некоторое время воздух очистился, и я подал сэру Уоми поднос, который он велел мне отнести к Браццано, что я и сделал, поставив его перед ним на стол.

Вернувшись на место, я полюбопытствовал, почему капитан так долго не мог снять кольцо с руки Леонида. Он ответил мне, что если бы не повелительный взгляд сэра Уоми, он и совсем бы его не снял. Глаза злодея Браццано жгли ему руки как огонь, да и кольцо сидело на пальце Леонида, точно его приклеили вечным клеем.

На подносе перед Браццано сейчас лежал жалкий, скрюченный обломок меди, осколки черного стекла и бесцветный камень, похожий на кусок граненого стекла. О феске не было и помину, если не говорить о горсти черной золы.

– Уйдемте, прошу вас, Браццано, или отпустите меня одного хотя бы, чтобы я мог привести вам помощь, – опять умолял его приятель.

– Вы попросту глупец. Разве не видите, что все это шарлатанство? Что могут сделать все эти шантажисты против моего амулета? – заорал Браццано, вытаскивая дрожащей рукой из жилетного кармана треугольник из золота, в котором сверкал огромный черный бриллиант.

По лицу сэра Уоми точно прошла молния. Снова его глаза стали ярко-фиолетовыми.

– Не желаете ли испытать силу вот этого талисмана? – спросил Браццано сэра Уоми, держа в руках дивный камень, сверкавший точно молния в огне ламп и свечей.

– Подумайте еще раз о вашей жизни, Браццано, о всей вашей жизни; и о том, что вы делаете сейчас. Вы отлично знаете, что эта вещь украдена у одного венецианца^[7]. Вы знаете, что ее увенчивали крест и звезда – символы любви. Вы знаете, кто надругался и кощунствовал над этой вещью, отрубив крест и звезду, и какая кара судьбы свершилась над ним. – Тверд, тих, почти ласков был голос сэра Уоми, и глаза его с состраданием смотрели на Браццано.

Тем временем ужин, за которым почти никто ничего не ел, кончился.

– Кара судьбы свершилась? Глупость его свершилась, – злорадствовал Браццано. – Дуракам туда и дорога! Не Боженька ли ваш поможет вам сразиться сейчас со мной? – продолжал он орать, будучи совершенно вне себя.

Он положил на поднос свой камень, от которого пошли точно брызги всех цветов от светлого до багрово-алого. Глаза всех присутствующих невольно были прикованы к необычайной игре дивного бриллианта.

– Ха, ха, ха! Ну, вот моя ставка за власть. Если ваш огонь превратит мой камень в такой же прах, – указывая на золу, издевался он, – продаю вам свою душу. Если же вещь сохранит свою силу, то есть мою власть, вам не уйти и вы мой раб, – дергаясь, с пеной у рта орал Браццано.

Лицо сэра Уоми стало суровым; глаза его метали искры не меньшей яркости, чем искры, исходящие от камня.

– В последний раз я прошу вас, несчастный человек, одумайтесь. Идут последние минуты, когда вы еще можете избавить себя от непоправимого зла. Сейчас я еще в силах спасти вас, но потом уже ни я, ни кто-либо другой не сможет протянуть вам руку помощи.

– Ага, струсили, сэр спаситель! – хохотал Браццано. – Поняли, что бессильны, так запели овечкой! Ну, позовите к себе вашего Спасителя, авось тот покрепче вас будет.

Не успел он договорить кощунственной фразы, как Ананда подал поднос с драгоценностью сэру Уоми. Тот наклонился над ним, перебросил бриллиант какой-то тоненькой деревянной палочкой на свою тарелку, придержал его этой палочкой и, достав небольшой флакон, облил из него камень. Поднеся свечу, он поджег жидкость, и она горела на камне тихо и ровно, точно спирт.

Браццано, не спуская глаз с огня, молчал, но лицо его выражало такую муку, как будто его самого жгли.

Я посмотрел на сэра Уоми и был поражен тем выражением сострадания, которое лежало на его чудесном лице.

Огонь погас. Сэр Уоми велел мне протереть оставшийся невредимым бриллиант и подать его Браццано.

– Что же, цел? Чья взяла? Кто кому будет теперь рабом? – хрипел Браццано, дрожащими руками вырвав у меня из рук свое сокровище.

Но едва он прикоснулся к нему, как с диким криком уронил его на стол.

– Дьявол, дьявол, что вы с ним сделали? – завопил он как зверь.

Сэр Уоми протянул руку и тихо сказал:

– Умолкни. Я предупредил тебя, несчастный человек, что теперь тебя никакая светлая сила уже не может спасти. Ты не можешь вынести прикосновения любви и света – ты мгновенно умрешь от него. Последнее, чем я могу помочь тебе, – это уничтожить мерзкую связь между тобою и теми гнусными, потерявшими человеческий облик, предавшимися черной магии существами, которым ты обещал отдать жизнь за власть, славу и богатство.

Он велел мне палочкой, которую он мне подал, снять феску с головы Браццано и бросить ее в камин. Я обсыпал ее порошком и, по приказанию Иллофиллиона, вернулся на место.

– Я ничего не сделал с вашим камнем, – снова заговорил сэр Уоми. – Просто тот наговор, который – как вы уверяли – превышает все силы света, оказался ничтожным обманом, а не истинным знанием. Вы совершили два больших преступления. Вы отдали два – правда, украденных вами – состояния и обещали быть семь лет в рабстве у шарлатана и кощунника, давшего вам камень. Теперь вы видите, куда все это привело вас.

Подойдя к камину, сэр Уоми поджег порошок.

Никогда не забуду, что произошло через миг. Раздался грохот, точно разорвался снаряд. В черном дыму завыл ветер в камине. Женщины вскрикнули – но все продолжалось несколько коротких мгновений.

– Сидите все спокойно. Никакой опасности нет, – раздался голос сэра Уоми.

Когда дым рассеялся, все взоры обратились на Браццано. Совершенно идиотское и скотское выражение было на его лице.

– Возьми этот флакон, Левушка, протри этим платком лоб, лицо и шею несчастного, – подавая через стол небольшой пузырек и платок, сказал сэр Уоми.

Побеждая отвращение, с состраданием, которое разрывало мне сердце, я выполнил приказание.

Через некоторое время лицо несчастного стало спокойнее, пена у рта исчезла. Он озирался по сторонам, и каждый раз, как взгляд его падал на чудесный бриллиант, его передергивало; нечто вроде отвращения и ужаса мелькало на его лице, как будто в сверкающих лучах камня он видел что-то устрашавшее его.

Некоторое время в царившем молчании было слышно лишь прерывистое дыхание Браццано да изредка его не то стон, не то вздох.

– Молодой человек, – внезапно обратился он ко мне, – возьмите от меня этот камень. Только в одном вашем сердце было милосердие ко мне, и вы не побрезговали мною. Я не говорю о трех этих людях, – указал он на сэра Уоми, Ананду и Иллофиллиона – от их прикосновения я бы умер. Но здесь сидят люди, которых я баловал немало, как, например, любимчика Леонида. И ничего, кроме ужаса и страха, как бы моя судьба не испортила ему жизнь, я в его сердце сейчас не читаю. В одном вашем сердце и глазах я вижу слезу сострадания. Спасибо. Возьмите эту вещь, пусть она сохранит вас в жизни, напоминая вам, как я погиб.

– О, нет, нет, этого не может быть! Не может погибнуть человек, что бы он ни сделал, если он встретил сэра Уоми. Я буду молить моего великого друга Флорентийца, наконец, упрошу Али помочь вам. Прошу вас, не отчаивайтесь, – заливаясь слезами, точно подхваченный бурей, сорвался я с места. И никто не успел опомниться, как я обнял Браццано за шею и поцеловал его. Я стал рядом с ним на колени, призывая мысленно Флорентийца и моля его облегчить судьбу несчастного.

Из глаз Браццано скатились две слезы.

– Это первый чистый поцелуй, который мне дали уста человека, – тихо сказал он. – Освободите же меня, возьмите камень, он меня невыносимо давит; пока он будет довлеть надо мною, я жить не смогу.

Я посмотрел на сэра Уоми, вспоминая его слова, как осторожным надо быть, принимая от кого-то вещи.

– Вещь, Левушка, сама по себе теперь безвредна. Но, принимая ее, ты берешь на себя обет сострадания всем несчастным, гибнущим в когтях зла. И, взяв ее сегодня, ты должен будешь идти по жизни путем не только борьбы со злом, но и защиты всех страдальцев, закрепощенных страстями и невежеством, – сказал он мне.

– Когда Флорентиец бежал со мной через поля, спасая меня от смерти, он не ждал моих просьб. Когда Ананда дал мне одежду дервиша, он нес мне милосердие, о котором я не просил. Когда он и Иллофиллион пришли на помощь моему брату, они, как и вы, сэр Уоми, сделали это легко и просто. Я мал и невежествен, но я рад служить Браццано – вот этому, освобожденному вами – и не вижу в этом подвига; также буду стараться защищать и утешать всех падающих под тяжестью своих страстей.

В то время, как я говорил, я увидел, что красная рука спутника Браццано тянулась по скатерти к камню. Зрелище этой красной волосатой руки, выпяченных, что-то шептавших губ, выпуклых глаз, с вожделением, жадностью и каким-то тайным страхом смотрящих на камень, и вытянутой вперед маленькой головки доктора Бонды было так отвратительно и вместе с тем мерзко-комично, что привлекло внимание всех и многие стали невольно усмехаться.

Заметив, что его поведение уже привлекло внимание всего стола, Бонда привстал, вытянул руку еще дальше, но никак не мог ухватить камень. Обводя стол своими шарящими черными глазками, он сказал:

– Браццано, не делайте глупостей, подайте мне камень. Я его спрячу, а потом передам куда надо – и снова все будет хорошо.

Он, видимо, старался переменить свою неудобную позу, но не имел сил выйти из смешного согнутого положения.

– Последняя просьба, сэр Уоми. Разрешите мальчику взять камень и развяжите меня с этим ужасным Бондой. Перед ним я не виноват ни в чем. Скорее он ввергал меня все в новые и новые бедствия, – сказал Браццано.

– Вы уже освобождены от всех гадов, что шипели вокруг вас. Вспомните, когда вы несли на себе этот камень, впервые став его владельцем, вы встретили высокого золотоволосого человека. Что он сказал вам? – спросил сэр Уоми.

– Я отлично помню, как он сказал мне: «Добытое кровью и страданием, кощунством и грабежом не даст ни счастья, ни власти, но принесет рабство, яд и смерть самому владельцу. Если чистый поцелуй сострадающего сердца не осушит слезу на твоей щеке – страшен будет твой конец!» Тогда я не придал никакого значения этим словам и смеялся ему в лицо. И вот – свершилось, – закончил Браццано.

– Приказать мальчику я не могу, и я не внушал ему дать вам поцелуй сострадания. Он сам – только он один – может принять это решение сейчас, – ответил сэр Уоми.

Я взглянул на сэра Уоми, но он не смотрел на меня. Глаза Иллофиллиона и Ананды, Анны, Строганова были тоже опущены вниз. Никто не хотел или не мог помочь мне в этот трудный момент. Я взглянул на капитана и увидел, что одни его глаза, полные слез, смотрели на меня так ободряюще, так ласково, что мне сразу стало легко. Я собрал все силы, призвал Флорентийца и… точно увидел его в круглом окне улыбающимся мне. Я радостно улыбнулся, взял камень в руку и сказал Браццано:

– Я исполню легко и радостно ваше желание. Но у меня нет ничего, что я мог бы предложить вам взамен. Что будет в моих маленьких силах – я буду рад сделать для вас.

На лице Бонды отразилось злобное разочарование, и он убрал наконец свою руку.

– Ступайте отсюда, – тихо сказал ему сэр Уоми. – А вы, капитан, помогите Браццано добраться до дому и вернитесь снова сюда, – обратился он к моему доброму другу.

– Браццано, все, что я могу для вас сделать, – это помочь вам укрыться в Тироле у моих друзей. Если вы хотите, капитан даст вам каюту на своем пароходе и довезет вас до С. Там вас встретят и проводят до места, где ваши сообщники не дерзнут преследовать вас, – сказал сэр Уоми Браццано.

– У меня выбора нет, – ответил тот. – Я согласен. Но ведь все равно меня и там найдут и убьют мои вчерашние спутники, – помолчав и опустив голову, безнадежно прибавил он.

– Идите смело и ничего не бойтесь. Страшно не внешнее, а внутреннее ваше разложение, – все так же тихо и твердо сказал сэр Уоми.

Капитан подошел к Браццано, помог ему встать и увел его из комнаты, всей своей силой поддерживая его старчески согнувшуюся фигуру.

Вслед за их уходом все встали из-за стола, и часть общества перешла в кабинет Строганова. Когда все сели, я увидел, что, кроме моих друзей, здесь оказались только супружеская чета Строгановых, Анна и Леонид.

– Анна, во многом, что произошло сегодня, есть часть и твоей вины, – сказал сэр Уоми. – Два года назад Ананда сказал тебе, чтобы ты покинула этот дом и сожгла феску Леонида. Ты не сделала ни того ни другого. Но ты одержала над собой другую победу, и у Ананды была еще возможность взять на себя задачу охраны твоей семьи. Теперь же, когда он приехал, чтобы увезти тебя в Индию, где ты должна была начать новую ступень своей жизни, он нашел тебя в сомнениях, ревности, мыслях о своей молодости и красоте, увядающих без личного счастья.

Тот отрез материи, который прислал Али, я не могу передать тебе. Из нее в Индии шьют хитоны людям, видящим счастье жизни в освобождении от страстей, а не в погружении в них. Ты же стала жаждать страсти.

Остальное – та буря, в которую ты позволила Браццано увлечь себя и из которой тебя спас Ананда – это только твоя тайна, и говорить о ней здесь я не буду.

Теперь трудись еще семь лет, учись и работай в самой простой жизни будней. Помоги Жанне достичь самообладания и пока заботься о ее детях. Помогай князю, не сторонись людей и не мечтай о жизни избранных. Не скупись на музыку, расточай людям сокровища своего дара. Играй и пой для них, но не бери денег за свое искусство.

Нет времени, нет пространства как ограничений на пути вечного совершенствования человека. Радуйся, что испытание пришло сейчас и показало тебе самой, насколько шатко твое сердце.

Не плачьте, Елена Дмитриевна. Тяжелый и страшный урок ваш показал, как, пойдя на малый компромисс, начнешь все глубже увязать в нем и в итоге кончишь падением.

Внесите теперь мир в свою семью, которую вы чуть не разбили, поставьте своего младшего сына в нормальные условия, чтобы он мог трудиться. А для мужа постарайтесь быть доброй и заботливой сестрой милосердия, так как по вашей вине он считает себя больным – на самом деле ваш вечный страх заразил и его, и выразился в мнимой болезни.

Это были последние слова сэра Уоми.

В дверях комнаты появилась высокая фигура капитана. Сэр Уоми ласково ему улыбнулся, простился со всеми, и мы вышли на улицу, отказавшись от экипажа Строганова.

Я был счастлив вырваться из этого дома на воздух. Увидев небо в звездах, вспомнил Флорентийца, как я ехал с ним в повозке ночью по степи к Ананде.

Каким одиноким и брошенным я чувствовал себя тогда! Теперь же – ощутив, как нежно взяли меня под руки Иллофиллион и капитан, как ласково смотрели на меня сэр Уоми и Ананда, – я чувствовал себя словно в их защитном кольце, в неприступной, надежной крепости.

Я еще раз мысленно поблагодарил Флорентийца, который дал мне возможность узнать всех этих людей и жить рядом с ними.