Loe raamatut: «Осада Ленинграда»

«Один из моих бывших директоров, в начале февраля месяца 1942 года, сошел с ума от голода и позже, кажется, умер, но до последнего дня говорил: “Кирпичи будем есть, а город не сдадим”».

Константин Криптон

Военный дневник

Фотография на обложке предоставлена ФГУП МИА «Россия сегодня»: Горожане идут по проспекту 25-го Октября (ныне – Невский проспект) в блокадном Ленинграде.

© Анатолий Гаранин/РИА Новости

© Предисл., О.А. Чуйков, 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2025

Предисловие
Разгадка Криптона

Вторая мировая война расколола надвое не только историю двадцатого столетия в целом, но и жизни десятков миллионов людей, так или иначе затронутых этим беспрецедентным по своим масштабам событием. Для многих из них жизнь переменилась навсегда, распавшись на «до» и «после». Их судьбы сложились по-разному, о чем свидетельствуют многочисленные документы, мемуары и научные исследования, в которых делается попытка осмыслить опыт этого поколения, захваченного водоворотом истории.

Одной из тем, сравнительно в меньшей степени затронутой общественным вниманием, стали судьбы представителей второй волны русской эмиграции – тех людей, которые в период войны в силу различных обстоятельств оказались на территориях, захваченных немецкими войсками, затем, в послевоенный период, получили статус перемещенных лиц (или, как их обычно называли, «ди-пи», от английского DP – displaced persons, «перемещенные лица»), а впоследствии оказались в самых разных уголках мира – от Германии и США до Аргентины и Австралии.

Одним из тех, чью судьбу можно счесть во многом типичной для русских эмигрантов второй волны, стал Константин Криптон.

Это, конечно же, псевдоним, причем довольно прозрачный, происходящий от греческого «криптос» – скрытый, тайный. Человек, который подписывается таким псевдонимом, как бы хочет сказать, что не откроет своего настоящего имени, однако же самого факта, что это именно псевдоним, скрывать не собирается. Есть в таком подходе даже какая-то бравада, какой-то вызов: да, это выдуманное имя, загадка – сможете ли отгадать? Последующая история дает неожиданный – во всяком случае, для самого Криптона – ответ: да, те, кто захотели, отгадать смогли.

Одним из первых, кто в недавнее время вспомнил о Константине Криптоне и его, пожалуй, самой известной книге – «Осада Ленинграда», – стал знаток истории русской эмиграции Иван Толстой, посвятивший писателю радиопередачу «О чем рассказал загадочный Криптон». Он сообщил, в частности, что в архиве историка С.П. Мельгунова ему попалось написанное в 1950 году письмо, в котором человек, скрывавшийся под псевдонимом Криптон, пишет:«Ваше имя мне известно уже много раньше, почему сообщаю Вам доверительно свои биографические данные. Я русский. Моя настоящая фамилия – Молодецкий. По своему социальному происхождению принадлежу к старой русской интеллигенции (мой прадед – архитектор времен Екатерины II). Революция захватила меня в возрасте 15 лет. Свое место в СССР нашел в научной работе, став специалистом по Арктике и Сибири. Всю свою жизнь (по настоящий день) был беспартийным».

Далее в письме говорится: «В 1943 г. оказался за границей. В 1948 г. получил преподавательскую работу в Германии у американцев. Это дало возможность продолжать свои научные и общелитературные занятия. Выступать в печати, однако, не торопился. После окончания войны мое имя появилось в газетах Америки и других стран. Это подвергло некоторым опасностям».

В этом письме, как сообщает Иван Толстой, настоящая фамилия автора – Молодецкий – тщательно замазана чернилами, однако ее можно прочесть на просвет. Причина, по которой адресат решил скрыть фамилию своего корреспондента, вполне обычна для той эпохи. Люди, после войны оказавшиеся за границей, да еще выступавшие в изданиях, на родине считавшихся антисоветскими, т. е. заведомо вражескими, имели веские основания опасаться как за свою собственную жизнь, так и за своих родных и близких, остававшихся в СССР. Было немало случаев, когда деятели русской эмиграции, занимавшие активную антисоветскую позицию, становились мишенями для агентов спецслужб, а в советском уголовном кодексе еще с 1930-х годов присутствовала статья «член семьи изменника родины».

Итак, на самом деле Константина Криптона звали Константин Георгиевич Молодецкий. Он родился 31 мая 1902 года. Учился в 8-й Санкт-петербургской гимназии, но окончить ее не успел и в 1918 году вместе с семьей переехал в село Пановы Кусты Тамбовской губернии, и школу окончил уже в Тамбове в 1919 году. В 1925 году стал выпускником факультета хозяйства и права Саратовского государственного университета, после чего работал учителем обществоведения в школах на станции Званка (впоследствии вошедшей в состав города Волхов) и в Детском Селе Ленинградской области. В 1930 году он стал доцентом Ленинградского института инженеров гражданского воздушного флота. Сотрудничал он и со Всесоюзным арктическим институтом, входившим в систему Главного управления Северного морского пути, а также с другими научно-исследовательскими и учебными институтами. Стал автором многочисленных публикаций, посвященных экономическим и правовым вопросам, связанным с освоением Сибири и Арктики.

В начале войны он, как и многие жители Ленинграда, был направлен на строительство оборонительных сооружений – иными словами, рыл окопы на подступах к городу. Пережил самый страшный период блокады – зиму 1941–1942 годов. В 1942 году К.Г. Молодецкий вместе с сотрудниками института был эвакуирован на Северный Кавказ, который вскоре после этого был захвачен немцами. Судя по процитированному выше письму, в 1943 году он направился на запад вместе с отступающими немцами и после войны оказался в Германии.

В 1949 году он стал преподавателем расположенного в городе Гармиш-Партенкирхен Русского института сухопутных войск США¹. Этот институт, как это ни удивительно для учебного заведения, в котором готовят разведчиков, в начале 1970-х годов стал довольно широко известен в Советском Союзе – именно в нем работал сыгранный Георгием Жженовым разведчик Михаил Тульев из фильма «Судьба резидента». Сотрудничал Г.К. Молодецкий и с мюнхенским Институтом по изучению истории и культуры СССР, в котором он стал одним из основателей и в котором работали многие видные деятели антисоветской эмиграции, в частности Н.А. Троицкий и А.Г. Авторханов.

В июне 1951 года он с женой, сопровождавшей его все это время, переехал в США, где преподавал сначала в Дартмутском колледже, а затем в Русском институте Колумбийского университета². В 1958 году он стал доцентом Института современных российских исследований Фордемского университета в Нью-Йорке³, где и проработал до выхода на пенсию в 1970 году. Скончался К.Г. Молодецкий 15 января 1994 года в городе Лейквуд, штат Нью-Джерси, в возрасте 91 года.

В США К.Г. Молодецкий вел активную научную и общественную жизнь, много выступал с лекциями, опубликовал множество научных статей и ряд книг. Помимо «Осады Ленинграда», вышедшей в 1952 году в Издательстве им. Чехова – крупнейшем эмигрантском издательстве того времени, – у него вышли книги «Северный морской путь: его место в российской экономической истории до 1917 года» (1953 год, на английском языке), «Северный морской путь и экономика Советского Севера» (1956 год, на английском языке) и «История советского образования и его изучения в США» (1978 год, на русском языке). Все эти книги К.Г. Молодецкий опубликовал под псевдонимом Константин Криптон. В 1970–1980-х годах им был опубликован также ряд статей по истории церкви в журналах «Православная Русь», «Вестник русского студенческого христианского движения» и «Континент».

Выше уже говорилось о причинах, по которым использование псевдонима могло показаться необходимым. Следует, однако, сказать и о том, что это «таинственное» имя не было такой уж тайной. В американских газетах нередко указывалась его настоящая фамилия – Молодецкий, при этом тут же подчас сообщалось, что публикуется он под псевдонимом Криптон. Не было секретом настоящее имя автора и в Советском Союзе. В 1957 году Комиссия по проблемам Севера Академии наук СССР опубликовала сборник статей «Летопись Севера»⁴, и в предваряющей этот сборник заметке «От редакции» неожиданно встречается упоминание Криптона:

«Знаменательно, что проблемам географических открытий и исследований на Севере, и особенно на Советском Севере, уделяется много внимания не только в нашей стране, но и за рубежом. В США исполнительный комитет по изучению Советского Союза в составе видных профессоров США (директор Филипп Е. Мослей, вице-директор Александр Далин) ведет специальные работы по истории Северного морского пути и его роли в советской экономике. В 1953 году комитетом выпущена книга Константина Криптона (К. Молодецкого) “The Northern Sea Route, its place in Russian economic history before 1917”. В 1956 г. Издана вторая книга этого исследования, посвященная работам послереволюционного периода»⁵.

Как видно из этого отрывка, подлинная фамилия Криптона уже через десять лет после войны вовсе не была тайной даже для советских ученых-полярников. Любопытно, что в 1957 году в советском официальном (пусть и специализированном) издании в нейтрально-благожелательном контексте упоминается человек с подобной биографией. При этом для редакции «Летописи Севера» это был не просто некий американский исследователь русского происхождения, а их бывший коллега, которого они хорошо знали лично.

И все же самой известной книгой Константина Криптона – хотя и почти забытой на долгие годы – стала именно «Осада Ленинграда». В ней автор с холодной отстраненностью ученого фиксирует то, что ему кажется наиболее важным, наиболее значимым для анализа этой темы – начиная с советско-финской войны и настроений ленинградцев в этот период и заканчивая эвакуацией в 1942 году. При этом сквозь эту отстраненность постоянно слышится подлинно человеческий голос свидетеля, наблюдающего всю чудовищность разворачивающейся трагедии, и непосредственного участника, обладающего собственным взглядом на происходящие события.

Как и полагается настоящему ученому, Криптон начинает свое повествование о блокаде Ленинграда не с описания самих событий и даже не с начала войны, а обращается к истории вопроса и анализирует предшествующий период, а именно ситуацию в Ленинграде во время финской кампании 1939–1940 годов и зимы 1940–1941 годов. Именно в этих событиях, по мнению автора, можно разглядеть корни того, что в итоге привело к положению, сложившемуся в Ленинграде в первый год войны. Так, например, он отмечает, что «начало финской кампании ознаменовалось тем, что очереди за сахаром и маслом, насчитывавшие сотни, стали насчитывать тысячи людей», и ему с женой – как и многим другим ленинградцам, в течение всего этого периода пришлось обходиться без этих продуктов. Приводит он и другие свидетельства времени, которые особенно ценны тем, что принадлежат очевидцу. Например, несмотря на патриотический подъем в обществе, власти старались не допускать контакта между горожанами и ранеными красноармейцами, проходившими лечение в ленинградских больницах. Интересно также свидетельство о том, что в 1941 году ощущение грядущей войны носилось в воздухе, причем это относилось не только к тем, кто внимательно следил за новостями и анализировал международные события, а к самым простым людям. Поразительно, что 15 июня о будущей войне с уверенностью говорила даже прачка, сетовавшая на сложности с сушкой белья: «Все чердаки ломают, война, говорят, скоро будет. Хотят предупредить пожары от бомбежек».

Весьма интересны и многочисленные наблюдения автора за языком эпохи, что также добавляет дополнительное измерение к ее пониманию. Например, автор неоднократно подчеркивает, что в советской печати запрещалось использовать слово «война» в отношении финской кампании, вместо этого указанные события строго предписывалось называть «военными действиями». Когда же речь заходит о народном ополчении в первые дни войны, мы узнаем, что первоначально эти формирования назывались «демократическая армия по обороне Ленинграда», а «народным ополчением» стали называться лишь спустя несколько дней.

Вообще, следует отметить, что метод, который Криптон использует для своего повествования о жизни Ленинграда в течение первого года войны, довольно необычен. С одной стороны, он описывает положение дел несколько академично, приводя конкретные цифры или анализируя социальные страты советского общества и их отношение к власти или к происходящим событиям. С другой стороны, он приводит конкретные наблюдения и случаи, с которыми он сталкивался непосредственно, благодаря чему книга получает глубокое человеческое измерение. Описание блокадного города, умирающего от голода, нельзя читать без содрогания и невозможно пересказать. И здесь важно также отметить язык автора, меткость его наблюдений и подход к повествованию. Рассказывая о том или ином случае, автор создает, казалось бы, простой и цельный рассказ. И когда читателю кажется, что рассказ закончен, автор добавляет деталь, которая придает тексту дополнительное – и нередко погружающее в пучину отчаяния – измерение. Например, он рассказывает об одинокой старухе, единственным утешением и смыслом жизни которой была такая же старая собака. Когда в один из дней в голодном декабре 1941 года она вышла с собакой на улицу, на нее напала группа людей, причем одни из них пытались вырвать собаку, а другие – кожаный поводок, чтобы съесть и его. Этот случай сам по себе говорит о том, до какой бездны может довести голод. Прохожие, ставшие свидетелями этой сцены, вступились, и старуха со своей собакой благополучно вернулась домой. И это говорит о том, что даже в этих чудовищных условиях многие люди сохраняли достоинство и благородство. Казалось бы, на этом рассказ можно было бы и закончить – в нем есть и сюжет, и мораль, и развязка, но автору известны все факты, и он с бесстрастностью честного свидетеля добавляет, что еще через 3–4 недели старуха съела собаку сама.

Рассказывая о настроениях населения, Криптон охватывает весь спектр мнений, бытовавших в то время. Были те, кто неизменно верил советской власти, были и те, кто ненавидел большевиков и с некоторой надеждой ожидал прихода немцев: «Хуже, чем есть, не будет, а хоть церкви-то разрешат иметь и Богу молиться». Один из таких людей, крупный специалист, которого должны были эвакуировать в первые дни войны, несколько раз на аэродроме имитировал сердечный приступ, и из-за этого вся его семья оставалась в городе. Криптон бесстрастно сообщает читателю, чем все закончилось: «Так он и остался в Ленинграде, о чем сильно пожалел месяца через три. Немцы города не взяли, а сын его умер от голода».

Тот же прием с дополнительной фразой в конце рассказа, которая придает всему повествованию еще один смысл, Криптон использует и на уровне книги в целом. Если взглянуть на оглавление, то общая структура «Осады Ленинграда» выглядит вполне прямолинейной и последовательной: автор начинает с описания довоенной ситуации, затем посвящает отдельную главу одному дню – 22 июня, после чего переходит к рассказу о народном ополчении, приближении немецких войск, началу блокады и заканчивает главой под названием «Гибель ленинградского населения». Казалось бы, сама логика событий делает эту главу последней, ибо что может произойти после смерти? Но автор и тут остается верен себе и добавляет еще одну – аналитическую – главу, не оставляющую надежды: «Историческая неизбежность гибели ленинградского населения».

Криптон неоднократно отмечает стоицизм ленинградцев, сопоставимый с античными образцами. В конце книги он напрямую уподобляет погибающих жителей Ленинграда «тому спартанскому мальчику, у которого лисица прогрызла под одеждой живот, но он умер, не проронив ни слова и не выдав своих страданий». Но и в этом случае он, говоря о мужестве людей, с горечью и некоторым сарказмом отмечает: «Что же касается ленинградского населения, то оно умирало с исключительной выдержкой, не доставив какой-либо специальной тревоги своему правительству».

«Осада Ленинграда» Константина Криптона – это очень важная книга, которая добавляет много нового и неожиданного к тому, что было сказано о трагедии Ленинграда. Хотя имя и судьба автора оказались почти забытыми, причиной тому стал не выбранный им таинственный псевдоним, а, в первую очередь, время. Однако времена имеют свойство меняться, и новая публикация книги Константина Криптона является тому свидетельством.

Олег Чуйков

Глава 1
Генеральная репетиция борьбы двух систем

Первого сентября 1939 года начались военные действия на германо-польской границе, после чего последовало вступление в войну Англии и Франции.

Для меня, как и большинства окружающих людей, это не явилось неожиданностью. Мирный пакт СССР с Германией на фоне общей международной политической обстановки был чересчур многообещающим. Оставалось только неясным, а как же СССР, в конечном итоге будет воевать или нет. Как будто все сложилось так, что он может остаться в стороне. Какие-либо определенные прогнозы было все же трудно ставить, и их просто не ставили. Радовались только тому, что в Европе война, а СССР ею не задет. Одна очень образованная и умная дама старого общества говорила о готовности расцеловать Сталина за то, что он отвел это испытание. Такие же настроения были и у партийных работников. Целовать Сталина они не собирались. Но убежденно характеризовали заключенный с Германией пакт как пакт «популярный» в советской стране. Радостные иллюзии, вызванные данным договором, были, однако, непродолжительны.

Бурные события, разыгрывавшиеся в Польше, не могли не смущать широкие народные массы. У меня на всю жизнь остались в памяти тревожные толпы людей, напряженно ждущих около уличных радиорепродукторов, несмотря на поздний час, передачи последних известий. Затаенное молчание толпы, с каким воспринимались сообщения об одном за другим военных поражениях Польши, ее начавшемся развале, осаде Варшавы, точно скрывало ожидание другой большей катастрофы, которая захватит и Советский Союз.

Правительство СССР в своей политике передачи известий (в СССР без политики ничто не делается) было великолепно. Прежде всего 2/3 последних известий занимали неизменно вопросы внутренней жизни СССР, 1/3 – международные события. Затем крайне нервирующим было то, что международные события, которых все ждали с величайшим нетерпением, передавались под конец.

Правительство как бы подчеркивало своим гражданам, что самое главное – это внутренняя жизнь СССР, все же остальное после. На беду, в то время была страшная бедность с материалами внутригосударственной жизни. Радиопередачи наполнялись всякой ерундой, начиная с декламирования отдельных стихотворений. В напряженные дни Варшавы как-то пять минут (время всей передачи 25–30 минут) говорили о проекте упрощения очередей за театральными билетами, выдвинутом каким-то красным командиром. Возможно, это имело и внешнеполитический смысл: демонстрация безразличия советского правительства в отношении войны между капиталистическими странами.

Как-то, когда уже можно было видеть, что польской армии нанесен сокрушительный удар и отстоять государство она не сможет, я заехал по делу к одному большому специалисту в вопросах международной политики. Разговор коснулся, конечно, и Польши. Я высказал мысль, что вряд ли советское правительство останется безразличным к дальнейшему ходу событий. Польша, как государство, разваливается, а тем самым возникает вопрос о Западной Белоруссии и Западной Украине, хотя бы без Галиции, являвшихся старыми русскими областями. Мой собеседник несколько недоверчиво протянул: «Да, это так, но Сталин – интернационалист. Вопросы национального порядка для него не существуют, и рассчитывать на то, что он вмешается сейчас в польские дела, трудно».

События ближайших дней показали, что Сталин все-таки вмешался, но вмешался, конечно, как интернационалист. Правда, Молотов сказал о «воссоединении с единокровными братьями», но это была только формула, отвечающая требованиям диалектической кривой во внешней политике Советского Союза. Содержание историко-политического процесса оставалось прежним. «Капиталистическому миру пришлось потесниться» – говорит тот же Молотов, подводя на ближайшем Верховном Совете итоги внешнеполитических успехов СССР.

Последняя формула противоречила основным началам внешней политики, принятой в то время СССР. Однако надо было подумать о партийных и непартийных большевиках, да и о самой гуще населения, четче ориентируя их в задачах Советского государства, для решения которых они призваны отдать свои силы. Собственно, если иметь в виду не внешнюю политику, а только партийных и непартийных большевиков, то никакого противоречия между первой и второй формулами не было. Капиталистическому миру явно пришлось потесниться. Что же касается вновь приобретенных районов, то они населены действительно единокровными братьями: украинцами и белорусами, а не индусами. Не будет никакого противоречия и в том случае, если индусы будут присоединяться. Братья они не единокровные, но потеснение капиталистического мира будет явным.

Операция по занятию Западной Украины и Западной Белоруссии прошла легко. Последнее неудивительно, если вспомнить, что с запада победоносно двигалась германская армия; польской армии фактически уже не существовало, польское государство разваливалось. Это не мешало Молотову на том же Верховном Совете сказать, что для гибели Польши и ее «незадачливых правителей» достаточно было двух недель борьбы с Германией да хорошего удара Красной армии. Уверение в «хорошем ударе» Красной армии необходимо было, видимо, как дополнительное оправдание оккупации Западной Украины и Белоруссии. Вообще же о какой-либо серьезной борьбе в Польше не могло быть и речи. За исключением отдельных стычек происходила беспрепятственная военная прогулка и расправа с неуспевшими бежать представителями власти, земельного дворянства и другими лицами. Это не мешало газетам говорить о необычайном искусстве Красной армии. Экспедицию даже не карательную пытались изобразить славным походом, всячески унижая врага. Не останавливались перед воспеванием таких случаев, как встреча большой группы советских танков с ротой польских пехотинцев, пытавшихся бороться и стрелять по приказу офицера в щели танков. Танки были, конечно, гордыми победителями, а пехотинцы, вооруженные только ружьями, презренными побежденными. Мне было горько, стыдно.

Позже я беседовал с одним участником этого похода, имевшим опыт Первой мировой войны. Марш на его участке был проделан исключительно плохо. Шли, все время создавая пробки. Если бы с той стороны оказали действительное сопротивление, могли быть большие несчастья. Командный состав показал себя очень слабым, что не помешало ему набраться изумительной самоуверенности при столь легком военном походе. Политруки были вообще невыносимы. Вели себя, как боги, разносили всех за все, усиливая только общую бестолковость. Один доктор, например, стоявший поблизости от взбесившейся и сломавшей оглобли лошади, был публично жестоко изруган за неумение предупредить эту «аварию».

«Собирание земель русских» не могло, конечно, остановиться на Зап. Украине и Белоруссии, хоть осуществлялось не национальной властью. Международная обстановка для этого была чересчур благоприятна. Следуют договоры с прибалтийскими странами и ввод туда, в отдельные населенные пункты, советских войск. Заключение этих договоров протекало в обстановке исключительного подчеркивания государственного суверенитета прибалтийских стран, начиная с национальных гимнов и флагов при встрече и проводах их делегаций. У людей, знакомых с советской действительностью, последнее не оставляло сомнений, что суверенитет этих стран должен скоро отойти в область предания.

Общий поступательный процесс «потеснения» капиталистического мира оказался нарушенным неуступчивостью Финляндии. Встреча ее представителей на предмет переговоров о территориальных уступках или даже территориальном обмене и заключения договора, аналогичного договорам с прибалтийскими республиками, ничего не дала. Беседа была краткой, как сообщалось официально, едва ли не 15–20 минут, прервавшись, очевидно, сразу же по выяснении непримиримых позиций. Чувствовался характер Сталина – обидно было после таких «успехов» натолкнуться на сопротивление крохотной Финляндии. Дальше последовали, разумеется, «провокационные действия финской военщины» на советской границе, и в декабре месяце началась война.

В отличие от польского похода здесь ставился уже вопрос не о «хорошем ударе», а о чем-то вроде небольшой карательной экспедиции. Приличие требовало. Сама война, стоившая СССР многих десятков тысяч убитыми и соответствующего числа раненых, была названа всего лишь «военными действиями». Их осуществление было возложено на Ленинградский военный округ. Штаб последнего давал и сводки о ходе военных операций. Это положение сохранилось на все время войны, хотя уже после первых недель пришлось вводить в действие войсковые части других округов, вплоть до сибирских.

На второй день «военных действий» «населением занятых районов» было провозглашено новое правительство Финляндии, чем окончательно юридизировано положение карательной экспедиции, призванной уничтожить «клику финских буржуазных правителей», продавшихся международным империалистам. Властью финского народа, при помощи великого Советского Союза, на их место пришло правительство, отражающее народные интересы. Помощь Советского Союза была налицо. Новое правительство также. Чьи интересы оно отражало, должно было показать будущее. Что касается настоящего, то договор с Советским Союзом оно действительно заключило. Содержание последнего было напечатано в газетах и еще до этого весьма эффектно передано на французском и русском языках по радио. Передача на французском языке, представлявшая собой нечто новое и совершенно неожиданное, произошла до русской передачи, так что все было обставлено даже интригующе. Одно было неясно, населением каких занятых районов провозглашено это правительство. На Карельском перешейке советские войска прошли всего лишь до Териок, т. е. несколько дачных остановок. Немного больше могли они продвинуться и на отдельных участках восточной безлюдной границы. Самое же главное, что в первые два дня войны стал очевиден ее особый характер и, в частности, поголовный уход или увод всего населения.

Оставалась неизвестной и резиденция нового финского правительства. Однако это были детали, о которых, по военно-стратегическим соображениям, советское правительство говорить подробно не намеревалось. А раз так, то гражданам советской страны приходилось также молчать, что было им не так уже трудно. Заключив договор с новым финским правительством, замолчало и само советское правительство. Ежедневные сводки о военном положении давал, как известно, штаб Ленинградского военного округа. Он же отвечал изредка на издевательства и «клевету» заграничной печати по поводу неудачи с завоеванием маленькой Финляндии, указывая, что имеет свои собственные планы, в которые рекомендует другим не вмешиваться.

Новое финляндское правительство сразу же после своего образования приняло два существенных решения. Первое – это воссоединение с советской Карелией. Второе – создание народной армии Финляндии. Отсутствие финского народа при формировании финской народной армии не могло явиться, конечно, препятствием, так как была советская Карелия, часть будущей Финляндии, откуда можно было брать солдат. Для доказательства, что это солдаты финской, а не Советской армии, на них надели нечто вроде погон, о возможности появления которых в то время Красная армия еще не помышляла. Когда на улицах Ленинграда появились одиночные фигуры финских народоармейцев, то было интересно и занятно. Позже это примелькалось. Ко мне заходил даже в квартиру один такой народоармеец в погонах, мобилизованный студент одного из моих институтов, сдать экзамен. Он не был карелом, но родился где-то поблизости от них, почему и попал в народную армию Финляндии. Новое финское правительство подробно, правда, не говорило о принципах комплектования этой армии, так как предпочитало тоже молчать.

Кто говорил, так это корреспонденты газет, но о продвижении советских войск они также ничего не могли сказать. На Карельском перешейке всю зиму по существу простояли перед линией Маннергейма. На востоке после глубокого продвижения со стороны Ухты последовал жесточайший разгром наступавшей Советской армии и ее отход на исходные позиции. Дальше же все замерло.

Оставались только военные эпизоды. Они представляли неограниченное поле для показа и воспитания советского патриотизма. Были и другие темы, например, народное правительство Финляндии. Говорить о восторгах и проявлении патриотизма финского народа в связи с этим правительством было трудно из-за нахождения его по ту сторону фронта. Однако жизнь разносторонняя. Нет финского народа, зато есть финские пленные, хоть и одиночные. Среди них встречаются офицеры. Можно говорить об их «классовой ограниченности и просто тупости» в вопросе свершившегося внутриполитического переворота в Финляндии. В самом деле, одному офицеру, чуть ли не полковнику, протягивают в руки газету с содержанием договора между новым правительством его страны и СССР, а он молчит и не желает как-либо реагировать. Это ли не классовая ограниченность, достойная внимания советской печати и советских граждан.

На протяжении многих лет советская пропаганда и непосредственно советское правительство заверяли население, что страна обладает могучей, хорошо снаряженной армией, построенной по последнему слову военной науки. Пропаганда есть пропаганда, хотя благодаря ей и можно уверовать во многое. В советской же стране пропаганда дополнялась самой жизнью, существо которой заключалось в одном положении – все для войны. В этом можно было убеждаться на каждом шагу, начиная с состава производственных предприятий, большой процент которых был под номерами засекречен. Обследуя со студентами старые русские кустарные промыслы в Павлове, я мог убедиться, что и там есть секретные цехи, работающие на военную промышленность. Колоссальные средства отпускались на армию. Чего стоила одна авиация! Помимо материального снаряжения армии исключительное внимание уделялось подготовке командных кадров в большом числе военных школ, училищ, академий. Целый ряд гражданских учебных заведений представлял также прямой военный потенциал. Наконец, все были убеждены, что разведка СССР поставлена хорошо. Недаром же Коминтерн содержится.