Семеро золотых и один из бронзы

Глава 1, Налёт на город и ЧП на разрезе

Все события вымышлены, а совпадения с реальными именами случайны.

Майор Седьмых улыбнулся и ободряюще потрепал

Шерхебеля по роскошному парчовому плечу.

«Пятеро в лодке, не считая Седьмых»,

Евгений Лукин

На золотом крыльце сидели:

Царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной.

Кто ты будешь такой?

Считалка

– Сбрось с себя старую жизнь и вступишь в новую, прекрасную жизнь, – заявил Седьмой, – только надо знать как. Есть строго определенные приемы

и определенные приготовления.

Клиффорд Саймак, «Мираж»

1920 год, Западная Сибирь, город Чеканск

Банда Жогова вошла в Чеканск рано утром. Двести сабель, триста штыков. На Алтае их потеснили белые, и горными перевалами отряд ушёл на север. Озверевшие от голода, холодных ночёвок в тайге, измотанные стычками с колчаковцами, жоговцы сразу начали грабить и убивать. Чекановцы, в большинстве своём мирные обыватели, были не в состоянии не то чтобы дать отпор вооружённым бандитам, им и бежать-то было некуда: зимой, в Сибири, с жёнами и детьми… Город быстро наполнился чадом пожарища, истошным воплем, окрасился в цвет крови на снегу. От церкви ударил было короткий набат, но быстро слетел с колокольни головой вниз звонарь Тимоша, а следом прямо на него скинули и древний колокол. Федька Кобзев, правая рука Жогова, размахивая кавалерийским палашом, орал сверху:

– Хде поп?! Куды запрятался? Поп, падло, выходи, убивать тебя буду!!

В проулке звонко крикнула девушка:

– Бегите, бандиты здеся!

Её схватили, гнилой пастью дыхнули в лицо:

– Ты кого, сука, кого это ты? Что сказала… Это мы бандиты?! Мы есть революционная партизанская армия товарища Жогова, а ты подстилка белогвардейская.

Её ударили кулаком в лицо, а когда упала, задрали юбки, уткнули головой в сугроб и долго насиловали, прежде чем убить.

Насиловали без разбора, грабили всех подряд, жгли всё, что горит. А вот убивали изобретательно, с выдумкой. Старого генерала Путилина, героя турецкой войны, Федька Кобзев и дружок его Куприян Сухнеев распилили двуручной пилой. Такой же лютой смертью казнили попа с попадьёй, а перед смертью долго мучили, выпытывали, где ценности церковные. За них пыталась вступиться купчиха Буторлина. Взывала к богу, молила опомниться. И её распили. Прямо на алтаре. А перед этим вставили в неё толстую свечу, облили лампадным маслом и подожгли.

Попробовал ускакать верхом почтальон, но под ним застрелили лошадь, саблями отрубили руки и ноги, да и оставили умирать на морозе. Недолго отстреливался из нагана бывший городской голова. Кончились патроны и он бросился на штыки ворвавшихся жоговцев. Городской лекарь, запершись в доме, изготовил питьё с отравой и напоил троих детей, жену, а после сам выпил.

Городской дурачок Митяй бегал по улицам, горланя:

 
На болоте мы живем,
По карьерам ходим.
Годовые празднички
Во слезах проводим.
 

И его убили. Бросили в колодец.

Жоговцы лютовали. Большинство из них уже достаточно озверели на фронте, а те, кто не попал на войну с немцами, приобрёл опыт кровопролития на родном Алтае. Там, в боях с колчаковцами и в карательных налётах на небольшие посёлки, где жоговцы пороли, рубили и вешали всех, кто за новую власть, всех, кто за старую власть, всех, кто чем-то не приглянулся Григорию Жогову: сначала герою войны и георгиевскому кавалеру, потом красному партизану, а теперь отчаянному анархисту; там они утратили человеческий облик и обрели веру в собственную исключительность. Все в отряде Жогова обладали чутьём, которое вырабатывается у человека, когда его долго преследуют, когда он уже много убивал и сам множество раз мог быть убитым. И это чутьё подсказывало им, что жизни для них теперь отмеряно совсем немного, и поэтому с лёгкостью и наслаждением они напоследок забирали жизни других людей.

Сам Жогов въехал в город на санях, отороченных горностаем. От выпитого накануне его слегка лихорадило, и он укрывался медвежьей шкурой.

– Белых всех убили? – лениво спросил Жогов.

– Всех, товарищ Жогов, – отрапортовал Федька Кобзев, демонстрируя командиру ещё парящий кровью палаш.

– А красных всех убили?

– И их, – подтвердил Федька. – Семь комиссаров и один агитатор, еврейчик. Они у колчаковцев в холодной сидели, ну мы их из холодной сразу в прорубь и сунули.

– Хорошо, – сказал Жогов и зевнул.

Адъютант Жогова, молодой старовер Василий, подёргивая вожжами, недобро спросил:

– Небось, опять, Федька, ты попа смерти предал?

Федька Кобзев довольно хохотнул и, обтирая палаш о рукав полушубка, сказал:

– А как же? Обязательно. Тебе-то что за дело, ты ж другой веры?

Василий молча вылез из саней и прошёл к лошадям, стал сердито поправлять упряжь. Тогда Федька наклонился и в самое ухо Жогова прошептал:

– Сказал поп, сказал про сокровище, товарищ Жогов. Не сдюжил, когда я ему кишки уже по алтарю размотал. Всё как есть сказал.

Мигом слетела с Григория Жогова похмельная сонливость. Схватив Федьку за рукав, он ещё теснее притянул его к себе и грозно произнёс, стиснув зубы:

– Покуда молчи. После всё обскажешь. А проболтаешься кому, я тебе тогда кишки выну, как ты ентому попу.

Западная Сибирь, город Новочеканск, заводоуправление ООО «Разрез Курумнистый», наши дни

– Службой безопасности руководить, не по грушам колотить!

Произнеся эту феноменальную глупость, начальник службы безопасности разреза «Курумнистый» Денис Ильич Муругин сел за стол и грозно оглядел подчинённых. Начальники смен, уже рассевшиеся на стульях вдоль стены, сосредоточенно глядели в пол, любовались древним изгвазданным паркетом, грубо закрашенным коричневой грунтовкой. Потому что знали: Денис Ильич не переносит, когда на него пялятся, обязательно прицепится и будет читать нотацию. Только самый молодой, Лёшка Борисевич, рассматривал потолок с независимым видом. Ничего, ему можно, он тут единственный умный. Зато первый зам начальника службы Генка Брагин сразу поддакнул:

– Верно говорите, Денис Ильич, правильно.

Этот совсем дурак дураком, его Муругин лично выпестовал и до замов возвысил. С таким замом жизнь спокойней: не подсидит. А то, что Генка стучит на него директору разреза, так это Денис Ильич знал и даже специально давал иногда повод. Мелочишку какую-нибудь подкидывал. Так и директору спокойней, и Генка при делах. А компромат хотя бы дохленький на сотрудников у начальства всегда должен быть. Чтобы иметь, чем прищучить при необходимости. А хоть бы и без необходимости. Для профилактики. Иначе начальство беспокоиться начинает. Муторно ему, тревожно, что вот, ишь ты! – выискался подонок, которого и прищучить нечем! У Муругина на своих тоже всё есть, и время от времени он их так прищучивает, что вон сидят, дышать боятся. И правильно. Подчинённый должен быть тих, пришиблен и глуповат. Иначе нельзя, иначе разброд и анархия.

Денис Ильич благосклонно взглянул на Генку и продолжил:

– Я вами руководил и руководить буду. А вы?!

Начальники смен понимали, что вопрос этот риторический, и продолжали молчать. Муругина это вполне устраивало. Он снова встал.

– Вы как эти. Совсем уже. Я этого терпеть не буду, все под забор пойдёте и в канаве подохнете.

«Хорошо сказал, – подумал Денис Ильич. – Надо запомнить». И уже вслух рявкнул:

– Начальник первой смены! Доложить об инциденте!!

Начальник первой смены вскочил весь красный и потный. Он мял в руках форменную кепку, но говорить начал уверенно:

– Инциндент произошёл утром…

– Инцидент, – поправил Муругин.

– А? – не понял начальник первой смены.

– Инцидент, – ещё раз терпеливо повторил Муругин.

– Так я, чё? Я и говорю – «инциндент».

– Баран, – сказал Муругин. – У тебя же высшее образование. Или диплом в переходе купил?

У начальника первой смены даже губы задрожали от обиды:

– Я СибГАУ с отличием…

– Разрешите я, Денис Ильич, – Лёшка Борисевич не вставая, поднял руку как в школе.

– Докладывайте, – милостиво разрешил Муругин.

– Если коротко, то суть ин-ци-ден-та, – по слогам выговорил Лёшка, – заключается в том, что насрали в писсуар.

И тут начальника первой смены прорвало:

– Вот я и говорю! Это вот самое и есть. Прямо в писсуар, падло. Ведь только что евроремонт! Всё управление, везде же кафель, унитазы финские, шампунь, падло, турецкий… Полотенца эти, мля, одноразовые.

Он не врал. Совсем недавно разрез «Курумнистый» у местного олигарха отжал столичный олигарх и на радостях зафигачил в здании управления капремонт. Мужики, привыкшие к спартанским условиям производства, охреневали от хайтэка, и кто-то вот значит, таким неординарным способом решил выразить свой предельный восторг новыми интерьерами.

Возмущённый начальник первой смены кепку свою теперь засунул в карман и размахивал кулаками столь ожесточённо, что Муругин даже слегка от него отодвинулся и спросил:

– А если без выражений?

– Если без выражений, то использовали писсуар в качестве унитаза, – сказал Лёшка Борисевич.

– Вот, – удовлетворённо резюмировал Муругин. – Можете, когда хотите.

– Говорил я, надо в туалете камеры наблюдения ставить! – с отчаянием воскликнул Генка Брагин, и начальники смен поглядели на него с ленивой брезгливостью.

– Нашли мерзавца? – коротко спросил Муругин.

– Сразу нашли! – засмеялся Борисевич. – Всех, кто на тот час был в управлении, построили и сказали, что каждого по очереди будем заводить и, сняв штаны, к этому писсуару прикладывать, на предмет выявления соответствия параметров роста и необходимой длины ног. Они сами быстренько злоумышленника и сдали.

– Вернее, сам сознался, – уточнил начальник первой смены. – Мы его там заперли, сказали, чтоб к вечеру всё блестело.

– Ведро и тряпку, само собой, не оставили, – добавил Лёшка Борисевич.

– Ну и? – спросил Муругин.

– Ну и всё, – несколько растерянно ответил Лёшка, а начальник первой смены снова задёргался. – Выгребает.

– Нет не всё! – назидательно произнёс Муругин. – Учу вас, учу, а вы по-прежнему не видите всех дополнительных аспектов. А дополнительные аспекты заключаются в том, что ему обязательно свои же люлей навешают. Так?

– Если не побрезгуют, – попробовал отшутиться Лёшка, но Муругин шутки не принял.

– Нет, не побрезгуют, – произнёс он столь значительно, что ни у кого из присутствующих не возникло и тени сомнения, что да, навешают обязательно, ещё каких.

– Так вот ваша задача, – продолжил Муругин, – проконтролировать ситуацию таким образом, чтобы означенные звездюля, прилетели виновнику ин-ци-ден-та где угодно, но только не на территории предприятия. То есть вне сферы нашей юрисдикции.

– Вот верно, Денис Ильич, вот правильно, – Генка Брагин аж зашёлся от восторга. -Не учли такой важный аспект.

Даже Лёшка Борисевич глянул на начальника службы безопасности с уважением.

– Как звать-то бедолагу? Я его знаю? – спросил Муругин.

– Ильтовский. Помните, скособоченный такой?

Денис Ильич не успел ответить, его смартфон изрыгнул первые такты бессмертного шлягера «Голуби летят над нашей зоной». Муругин никогда не отключал смартфон на время совещаний, а, напротив, если поступал звонок, то долго разговаривал, заставляя подчинённых томиться в ожидании. Если же у кого-то из них телефон подавал признаки жизни, подчинённого ожидал жестокий разнос.

Номер был незнакомый.

– Слушаю, – сказал Муругин.

– Дэн, Андрюшу вчера убили, – прошелестел женский голос.

Голос он узнал сразу. Это был голос из совсем другой жизни, которая закончилась давно, и о которой Денис Ильич старался не вспоминать. Поэтому этот голос был совершенно неуместен в стенах управления разреза «Курумнистый» на совещании по поводу неприятного и неприличного инцидента. Поэтому Муругин не сразу сообразил, о каком Андрее идёт речь.

– Точнее, пожалуйста, – попросил он.

– Дэн, тебе неудобно говорить? – спросила Алёна. – Мне перезвонить?

Дэн. Он уже и забыл, что когда-то был не Денис Ильич, а Дэн. Он сделал усилие, чтобы из начальника службы безопасности хотя бы на время разговора с Алёной снова превратиться в Дэна. Весёлого, беззаботного, безалаберного. На двадцать лет моложе. У него не получилось.

– Я сам перезвоню, – сказал он.

Муругин сунул смартфон в карман и угрюмо оглядел подчинённых.

– Чего уставились?! – зло спросил Денис Ильич, хотя никто и не думал на него смотреть. Но все обратили внимание, как дрогнул голос Муругина, когда он разговаривал по телефону.

1920 год, Западная Сибирь, город Чеканск и его окрестности

Морозной ночью при свете луны ударил по Жогову отряд Первого Крестьянского повстанческого полка «Красные орлы». Командир отряда Ефим Колядкин очень сильно хотел поквитаться с Жоговым, у него с ним были личные счёты. Да и бойцы отряда, насмотревшись на художества жоговцев в разорённых сёлах, рвались в бой. У многих от рук бандитов пострадали родственники, друзья. Многие жаждали мести. Чтобы первыми настигнуть банду Жогова, «Красные орлы» даже потеснили в скоротечной рубке авангард колчаковцев, также наступавших на Чеканск.

– Гриню Жогова мне живым добудьте, – напутствовал Колядкин взвод разведчиков перед штурмом города. – Я из него ремней нарежу.

Комиссар Терентьев не любил самоуправства и выслушал эту тираду командира с явным неудовольствием. Но он знал, что из-за Жогова погибла сестра Колядкина, и понимал, что до трибунала бандит не доживёт.

Штурма как такового не было. Сонные, перепившиеся жоговцы, утомлённые разбоем, грабежом и насилием, не смогли оказать достойного сопротивления озлобленным, рвавшимся в бой «Красным орлам». Бандитов вытаскивали на снег в одном исподнем и тут же рубили саблями. Недолго отстреливались из двухэтажного особняка бывшей городской управы, где Жогов устроил подобие штаба, но красные закидали окна гранатами, ворвались на каменную лестницу и, страшно матерясь, не жалея патронов перебили охрану «штаба», а жоговского казначея Чуню, засунув в сундук с награбленным добром, сожгли живьём.

– Погоняй, Василий, погоняй, – приговаривал Жогов, оглядываясь из саней на зарево над Чеканском. Удивлялся, чему там гореть-то осталось?

Василий погонял, а Федька Кобзев, в который раз повторял:

– Эх, и чутьё у тебя, Гриня, эх у тебя и чуйка! Как же это ты понял, что ночью краснозадые полезут? Ить все думали, что они с беляками в боях завязнут, а они накося – тута!

– Кому чуйка, а кому верная оценка оперативной информации, – скучным голосом отвечал Жогов, любуясь роскошным серебряным алавастром с гранатовым обрамлением по основанию. Это была не самая ценная вещь в поповском кладе, но уж больно Грине приглянулась. А так-то чего только не таилось, в поповском схроне! Когда вскрыли половицы, там, где поп перед смертью указал, от вида сокровища у бандитов захватило дух. Церковная утварь, меха, золотые и серебряные монеты старинной чеканки, мешочки с золотым песком, шкатулка с самоцветами…

Полные сани нагрузили Гриня с Федькой и бежали в ночь, бросив банду на произвол судьбы.

– Слышь, Федька! А ты попа-то от муки избавил, когда он место указал? – спросил Жогов.

– Неа, домучил, – с удовольствием ответил Федька. – Он же не за себя просил, а за попадью.

– А её?

– И её замучили, – расхохотался Федька. – Ох, орала, ох и орала! Ажно осипла.

Василий, что правил лошадьми без нужды дёргая поводья, обернулся и спросил сердито:

– Куда править-то? На Михайловку или на Ельцовку? На Ельцовку вон сейчас свороток будет.

– Правь на Фурсовскую заимку, по просеке, – ответил Жогов. – Оттуда тайгой пойдём, на лыжах.

– На заимку так на заимку, – сказал Василий и снова повернулся к лошадям.

– Слышь, Гриня, на лыжах всё не унесём, – обеспокоился Федька.

– Всё и не надо, – сказал Жогов. – Самое ценное возьмём. Золото, камушки, меха на себя напялим.

– Негоже добро бросать!

– Кто сказал бросать? Припрячем.

Федька опасливо покосился на Василия и тихо спросил у Жогова:

– А с этим что?

Гриня, молча чиркнул себе по горлу грязным ногтём, показывая что с этим, и Федька довольно улыбнулся. А Василий вдруг, как будто почуяв недоброе, обернулся. Но смотрел он не Жогова с Кобзевым.

– Нагоняют, – сказал Василий.

Семеро всадников скакали за ними по санной колее, а восьмой, Ефим Колядкин, вырвался далеко вперёд, и уже можно было разглядеть его злое лицо.

«Красные орлы» не гнали галопом, шли рысью, с умом, чтобы не загнать лошадей, изначально нацелившись на долгое, но неизбежно гибельное для беглецов преследование. Восходящее солнце било всадникам в спины багровыми лучами и, окутанные паром от лошадей, покрытые изморозью, отбрасывая перед собой длинные тени, казались они огромными, жуткими в морозной таёжной тишине.

– А-а, – простонал вдруг Федька. – Они, они это…

Он побледнел, затрясся.

– Да кто они-то? – сердито спросил Жогов.

– Утопленники! – истерично взвизгнул Федька. – Комиссары, семеро которых мы в прорубь покидали. Восстали! Обледенелые все, блестят. Это поп с того свету мстит.

– Тьфу на тебя, – сказал Жогов. – Иней это на них, иней! Понимаешь?

– Утопленники они, – продолжал гнуть своё Федька.

– Конечно утопленники, – весело закричал Василий, настёгивая лошадей. – Сейчас они тебя к себе под лёд утащат. К русалкам!

– Тебя думаешь, пощадят?! – завизжал Федька.

– На мне крови нет, я оружие в руки не беру, все знают, что мне по вере не положено, – сказал Василий.

– Ышь ты! – восхитился Федька. – Праведник. А кто дочку пасечника снасильничал? Я видел её, ребёнок совсем.

Василий вдруг, извернувшись, ударил Федьку ногой в грудь, да так ловко, что тот чуть было кубарем не вывалился из саней. Федька зарычал, потянул из ножен палаш, но Жогов ударил его кулаком в ухо.

– Порешат нас, Гриня! – завыл Федька. – Не уйдём, догонят.

– Это вряд ли, – сказал Жогов и вытянул из-под меховой полости новенький, поблескивающий смазкой, пулемёт «Льюис».

Он приладил пулемёт на задок саней и прицельно, короткими очередями стал бить именно по Ефиму Колядкину. В морозном воздухе звук выстрелов был похож на долбёжку дятла. Колядкин придержал коня, ему что-то закричали свои и красный командир спешился, выдернул наган и, прикрываясь конским крупом, выстрелил несколько раз по стремительно удаляющимся саням. Красные отстали.

– От так от, – удовлетворённо сказал Григорий Жогов и похлопал пулемёт по толстому кожуху.

– Гриня, дай расцелую тебя! – заорал Федька, полез обниматься, но Жогов брезгливо оттолкнул его. – И ту всё просчитал, ай да умница. Нет, верно говорю, чуйка у тебя. Не забыл, не забыл пулемёт прихватить!

– Это кому чуйка, а кому стратегический резерв.

– Коренную подстрели, – сообщил Василий. – Хромает.

Западная Сибирь, город Новочеканск, наши дни

Муругин не сразу, но вспомнил, что Андрюшей звали младшего брата Алёны. Тогда ему было лет пятнадцать-шестнадцать, и их компании двадцатилетних студентов был малоинтересен этот щуплый очкарик, вечно путавшийся под ногами. Но Алёна его нежно любила и, чтобы не расстраивать её, они брали иногда нескладного подростка на свои, как они шутили, ассамблеи. Имелось в виду «вольно сидеть, ходить, играть, и в том никто другому прешкодить или унимать, пить вволю, пока ноги держат, а если откажут – пить сидя. Лежащему не подносить, чтобы не захлебнулся, даже если просит».

Ах, как они зависали! Сутками напролёт пили, гуляли, веселились. Часами рубились по сети в стрелялку. Стопили до Владика и обратно. Зависали на концертах Самойлова, Бутусова и Сукачёва. Ещё были безумные сплавы по горным рекам и ещё более безумные рейв-пати! И само собой «и влюблялись, и любили, мчались годы с той поры». Да, с той поры прошла целая жизнь. Славка подсел на герыч и загнулся от передоза. Антоха умудрился схлопотать пятнашку за участие в разбойном нападении и где-то пропал. Рудик мотанул сначала в Германию, потом в Штаты, а сейчас уже из Австралии выкладывает в соцсетях фоточки с коалами и пингвинами. Ну а Алёна вышла замуж за Борьку. Неожиданно для всех и уж конечно совсем неожиданно для Дэна. И Дэн превратился в Дениса Ильича.

Наглая тойота попыталась подрезать крузак Муругина и, буркнув: «Ага, щаз, мля!», Денис Ильич дал по газам, создал острую аварийную ситуацию и выехал на кольцо. Сзади возмущённо гудели, и Муругин включил музыку погромче.

 
Девочка пела в кубанском хоре,
девочка пела в кубанском хоре…

 

Эта песня тоже была оттуда, из прошлого и может быть именно после звонка Алёны ему захотелось снова послушать бойкую и одновременно щемящую сердце мелодию. Под эту музыку он немножко становился прежним Дэном, ему не хотелось предстать перед ней совсем уж Денисом Ильичом.

Оказывается, Алёна жила по старому адресу, на окраине, в трёхкомнатной хрущёвке, оставшейся от родителей. Муругин ожидал увидеть традиционную картину: гроб в квартире, венки и скорбящих родственников, Алёну в чёрном платочке и с заплаканными глазами. Даже пожалел, что не сообразил купить цветов по дороге. Но потом он опомнился. Какие в наше время гробы в квартирах? Как теперь принято, тело сначала в морге, а оттуда сразу в крематорий. Всё быстро, стерильно, без суеты и неприятного запаха.

Поэтому он не стал звонить в домофон, а открыл дверь подъезда своим универсальным чипом и по знакомой лестнице поднялся на второй этаж. Запах всё-таки был. Гадостно воняло свежей краской. Здесь только что закончили ремонт, выкрасив стены в дичайший сиреневый цвет. Дверь в квартиру открыта. Муругин вошёл.

Алёна сидела на кухне с каким-то парнем в растянутой кофте. Муругин вспомнил. Такую кофту с капюшоном называют худи. Они пли чай и, кажется, только что смеялись.

– Дэн, – сказала Алёна со странной интонацией.

На столе две чайные чашки, блюдце с печеньем и стакан с водой. Понятно. Запивала таблетки. Она на колёсах, поэтому и смех и глаза не заплаканы, а моторика заторможена. Ещё Муругин обратил внимание на расширенные зрачки. Только лишь таблетки? Ладно, потом.

– Здравствуй, – сказал Муругин. Ему почему-то не хотелось называть её по имени. Это была другая Алёна. У той, которую он знал когда-то, лицо не носило следы застарелого алкоголизма, не дрожали руки, и она не пользовалась косметикой.

– Садись, Дэн, – сказала Алёна.

Она не обратила внимания на то, что садиться, собственно было некуда. На кухне было две табуретки, и обе в настоящий момент заняты. Вот теперь Муругин узнал прежнюю Алёну, она никогда не обращала внимания на такие мелочи.

– Это Саша, – сказала Алёна и чайной чашкой показала на парня в худи.

– Ништяк, – сказал Муругин, усаживаясь на корточки посреди кухни. – Кем живёшь, под кем ходишь?

– Что? – растерялся Саша.

– Не обращай внимания, – сварливо сказала Алёна.

– Да, не обращай, – согласился Муругин. – Не надо обращать на меня никакого внимания.

– Это у него с молодости привычка, вот так вот быковать с новым человеком, типа проверка. Ты не верь, он на самом деле не такой, – Алёна дурашливо хохотнула. – Это у него имидж. Чтобы не выглядеть слабаком. Чтобы боялись.

Последние слова Алёна проговорила с ноткой презрения и добавила:

– Я думала, с годами ты избавился от комплексов.

Муругин сдержался и произнёс с милейшей интонацией:

– Нет, ну а чё? Внешность мне позволяет, все верят. Вот и быкую.

И он, подражая артисту Леонову в известном фильме, громко втянул воздух уголком перекошенных губ.

– Точно, – Алёна приподняла пальчик с ярко накрашенным ногтем. – Ты же тогда Чаку Нориссу подражал, даже походку выработал такую.

Алёна подёргала бёдрами, показывая какую именно походку вырабатывал Дэн двадцать пять лет назад. На этот раз Муругин слегка покраснел и стиснул зубы. Она знала его слабые места. Он подумал, а какого чёрта он вообще тут делает? Какое ему дело до убитого Андрюши, до истеричной Алёны и до этого странноватого Саши? Ну, пришёл, выразил соболезнования и сваливай. Ведь уже давно не осталось у него никаких чувств к этой, когда-то любимой женщине, забыто всё, быльём поросло… Кстати:

– А где Борька? – спросил Муругин.

– Ты что, ничего не знаешь? – удивилась Алёна. – Мы уже лет восемь в разводе. А не живем вместе и того больше. Я думала ты в курсе.

– С чего бы?

– Неужели за все эти годы ни разу не поинтересовался, что да как? – недоверчиво спросила Алёна.

– Нет, – совершенно искренне ответил Муругин.

– А я вот тобой интересовалась, усмехнулась Алёна. – Знаю, что в гору пошёл. Знаю, что не женился, что на войне был, что из милиции уволился.

– Где это ты интересовалась? – недовольно спросил Муругин.

– Ну, знаешь… Фитнесы, теннисы, стрелковый клуб… Там всё время чьи-то жёны. А эти жёны мои подруги. И часто эти подруги жёны твоих начальников.

Муругин подумал, что она врёт. Не могло у женщины с испитым лицом и проживающей с братом в трёшке на окраине города быть фитнесов и теннисов. А если были, то как раз лет восемь-десять назад. Интересно, это он её бросил или она его выгнала, когда узнала, что он начал бегать по молоденьким? Ай да Борька!

– Я, пожалуй, пойду, – сказал вдруг Саша, вставая. – Я, пожалуй, тут уже несколько лишний.

– Сиди! – приказала Алена, и Саша сел.

«Ого!» – подумал Муругин. А вслух сказал:

– Да. Это я, пожалуй, пойду. Алёна, я очень сожалею, что с Андреем такое несчастье…

– Нет, – сказала Алёна, но уже совсем другим тоном. – Ты никуда не пойдёшь. Ты останешься и найдёшь мне убийц Андрюши. Ты обязан это сделать ради нашей любви. Или хотя бы в память о ней.

Муругин посмотрел ей в глаза и понял, что ему каюк.

1920 год, Западная Сибирь, Фурсовская заимка

Заимка оказалась давно заброшена, разорена. Амбар сожжён, в избе всё перевёрнуто, на кровати пятна крови. Видно старика Фурсова тоже не пощадили новые времена, видно, что наведывались к нему лихие люди. А может и сам он сейчас где-нибудь с обрезом под полой волчьей дохи промышляет разбоем. Времена нынче смутные, не поймешь, кто за белых, кто за красных, поэтому те, что поумней, были сами за себя. А старик Фурсов не дурак и скорее всего уже давно в Харбине чаи гоняет.

Жогов с Кобзевым, едва отдышавшись с дороги, едва сжевав по куску сала, учинили калькуляцию поповскому добру, да быстро сбились со счёта, плюнули и начали паковать по мешкам самое ценное. Набивали потиры самоцветами и жемчугами с бриллиантами, золотой елейник затрамбовали рубинами.

– Когда старовера кончать будем? – спросил Федька Кобзев, сосредоточенно увязывая в узел из церковного покровца царские червонцы.

– Угомонись ты, – сказал Жогов. Его опять лихорадило, но уже не от выпивки, а видно застудился в тайге, когда плутали по заснеженной целине, не могли найти просеку, а после ещё толкали сани, помогая утомлённым лошадям. – Всё бы кровь пускать.

– Сам же ты его того хотел! – обиделся Федька.

– Того-этого, – передразнил Жогов. – Я чаял по распадку на Михайловку уйти, да ведь Колядкин не дурак, перекроет он нам распадок. Там подмоги дождёт и тута нас обложит. Так что пока, того-этого, лишний ствол не помешает.

Он был раздражён. Он очень не любил, когда всё складывалось не так, как задумывалось. Ефим Колядкин оказался злей, настырней в своей ненависти, теперь не отцепится. И не только он. По следу Жогова теперь пойдут не только белые, не только красные, но и свои, из банды, те, кому повезло уйти от праведного гнева «Красных орлов», все они будут мстить Жогову за предательство, за то, что бросил их на произвол судьбы, бежав с награбленным добром.

В избу зашёл Василий, грохнул у печи охапку дров.

– На Михайловку теперь не уйти, – сказал он, как будто бы подслушивал под дверью.

Жогов нахмурился. А ну, как и вправду подслушивал? Нет, не такой человек старовер, за это и держал при себе, доверял. А может и такой, кто их разберёт, людишек… Всяких повидал Григорий Жогов, георгиевский кавалер. Был у них в полку фельдфебель, душа человек. Очень его уважали. Перед начальством не лебезил, в бою не трусил, и главное, солдат жалел. А потом украл артельные деньги и сбежал.

Василий скинул полушубок на пол, присел к столу, хлопнул ладонями по коленям. Видно, решил сообщить что-то важное. Кобзев обошёл его сзади, щупая в кармане нож, но Жогов строго взглянул на него, и Федька испуганно отпрянул.

– Я вас к алтайским каменщикам уведу, – сказал, наконец, Василий. – Они не выдадут.

– Примут ли? – усомнился Жогов.

– Со мной примут, – успокоил Василий. – За один стол, кончено не посадят, но до весны перекантуемся. А от них до Монголии рукой подать, потом в Китай. Весной и уйдёте. Там уже и как искать вас забудут. Токмо идти тайгой будем. Вот конины поедим и пойдём.

– А сам? – вроде как равнодушно спросил Жогов, но Василий знал, что сейчас от ответа зависела его жизнь.

– Ты, Григорий, меня знаешь, – сказал Василий. – У вас я человек случайный, грабежа не люблю, в бога верую. И девку ту я не насиловал, – Василий зло оглянулся на Кобзева, – по любви у нас было. Поэтому до весны с вами останусь, а после до родни подамся. Клыковы, слыхал, небось?

– Под Ачинском заимка, – подтвердил Жогов, но в глаза Василию не смотрел, а Федька опять затоптался, задышал торопливо, как всегда перед убийством.

– Знаю, что думаешь, – медленно проговорил Василий. – Думаешь, как это от такого богатства человек добровольно отказывается, доли не требует?

Жогов криво усмехнулся.

– А я возьму долю, возьму, – с неожиданной страстью в голосе произнёс Василий.

Вот теперь Жогов успокоился. Теперь ему стало понятно. И у этого корысть, и этому чего-то надо. А то уж и прямо святоша, а в святость Гриня не верил, подозрительна она ему была.

– Говори, чего хочешь?

– Икону. Там в пелену золочёную икона завёрнута. Не подфурная эта икона, наша, истиной веры. Её мне и отдадите, она вам совсем без надобности, а мне за это все грехи мои простятся. И книгу ещё, тоже старинную.

– Книгу? – удивился Жогов.

– Была книга, – подтвердил Кобзев. – Черная вся, закопченная, но переплёт в каменьях. Я её кажись с горностаями поклал.

– Ладно, – легко согласился Жогов. – Так тому и быть. Книгу с иконой тебе, сам цену назначил.

– Слово? – спросил Василий.

– Слово! – сказал Жогов и протянул Василию руку.

Они ударили по рукам, но Василий не сразу разжал ладонь, ещё сказал:

– Как уходить соберёмся, я вперёд вас пойду. Вы чего с собой не утащите, прячьте, где хотите, я знать не буду, чтоб на меня и думки не было. По лыжне опосля меня догоните.

– Дело, – согласился Жогов. Такой расклад его и вовсе утраивал. Да и Федька подобрел, убедился, что у старовера свой интерес, для него совсем не интересный.

Василий встал из-за стола, достал мешок с мясом, стал резать крупными ломтями и бросать в чугунок. Нет худа без добра! Подстрелил Колядкин им коренную, пришлось забить лошадку, зато теперь мяса вдоволь. А то из Чеканска впопыхах бежали, едой как следует не запаслись. Было сала немного, пшена, да мурцовка до того уже старая, что комочки медвежьего сала не просто потемнели, а коркою покрылись. Даже сухарей не взяли, но ведь и не собирались в долгий путь, Михайловка в сутках пути, а теперь недели две по тайге топтать. И это в лучшем случае, если на перевале метелью не накроет, если мороз не ударит… Да мало ли этих «если» в зимней тайге, куда и чолдоны лишний раз не сунутся? А ведь идти с весом немалым, золото на себе переть, пропади оно пропадом.