Loe raamatut: «Нулевые дети. Рассказы»

Редактор Анна Абрамова

Корректор Валентина Корионова

© Крапива, 2021

ISBN 978-5-0055-6435-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Белые перья Майны

Люди шарахались. Что-то двигалось к сцене, прорезая путь через разряженную в мишуру толпу и оставляя пустоту позади. Актёр по инерции ещё прыгал по сцене, но уже забывал, кого играет – зайку или лопнувший резиновый мячик. «Что это?» – шуршали внизу шепотки. Где-то заплакал ребёнок. Где-то – закричал. Музыканты сбились. Только барабанщик ещё какое-то время выстукивал жуткий в своём одиночестве ритм. Наконец замолк и он. Человечиво отхлынуло от ограждения, и со сцены тоже стало видно.

Босыми ногами по утоптанному снегу шла обнажённая девушка. Она двигалась вперёд, почти не отрывая длинные ступни от земли. За ней волочилась поржавелая цепь. Тонкая, покрытая кровоподтёками и струпьями, девушка наконец остановилась перед ограждением и развела в стороны руки-веточки. Засаленные редкие волосы свисали на лицо и прикрывали острые ключицы. Актёр посмотрел ей за спину, упал на задницу и попытался отползти в глубь сцены.

Из-за её спины показались отвратительные, покрытые синеватой ноздреватой кожей отростки, похожие на куриные крылышки, которые он с таким аппетитом разгрызал всего пару часов назад. Актёра стошнило.

Несколько перьев девушка сжимала в руке. Она прохрипела что-то и упала на колени.

Когда впервые она ступила на этот снег, около месяца назад, крылья сложились с мягким шелестом и исчезли. Простой фокус. Она улыбнулась.

Одежда появилась сама. Лёгкое пепельно-розовое пальто, серебристые мягкие штаны с таким же свитшотом, грубые шнурованные ботинки. Она не знала, как выглядит: ещё час назад она была только идеей, частью целого. Теперь у неё были имя и цель. Майна… Покатала слово на языке, как камешек со дна Индийского океана. Вкусное.

Она не составила план: до воплощения такой возможности не существовало, но знала, что в её силах помочь человечеству.

Слева от неё оглушительно молчал Мавзолей, сзади чувствовалась мощь Лобного места. Перед ней поигрывала огнями и вспышками веселья предновогодняя ярмарка. Каток, леденцы, запах блинчиков и ягодного пунша, пережаренная карамель. Майна чувствовала эмоции, как летучие мыши – препятствия. Потоки людей рисовались перед закрытыми глазами силовыми линиями: там синие стрелочки от малыша, которому отказали в игрушке, здесь лимонно-жёлтые искры от девчонки, играющей с обезьянкой. Майна постояла с прикрытыми глазами, впитывая, наслаждаясь, и, не удержавшись, подошла поближе, чтобы увидеть всё самой.

Своего существования до воплощения она не помнила. Потому что помнить было некому и нечем. Когда ты идея, можешь только опровергаться или доказываться, пытаться убедить других в собственной верности. Но в тебе нет ничего лишнего: ни чувств, ни эмоций, ни слабостей. Кроме потребности воплотиться. Это, конечно, уязвимое место для каждой идеи. Но Майна была молода, сильна и самоотверженна. Ничто не смогло бы её переубедить.

У катка задержалась: там искрилось новое для неё – бордовые плотные мазки влюблённости. Они плавали по кругу вслед за парой двадцатилетних ребят, которые падали и вставали, обнимались и кружились, кружились.

Вдруг кто-то её толкнул.

Обернулась. Но только почувствовала шлейф серо-коричневого, затхлого отчаяния. Пошла вслед. Ведь для этого она здесь. Излечить боль. Помочь хоть кому-то. Конечно, ещё минуту назад она мечтала дать сил кому-то великому. Кому-то, кто сможет благодаря ей продолжить менять человечество к лучшему. Но с чего-то надо начинать, тренироваться.

Фигура завернула за забор катка и углубилась в торговые ряды. Майна догнала её у палатки с валенками. Оказалось, это женщина лет сорока пяти, в засаленной дублёнке и сером головном платке. На её лице играли в догонялки гирляндные огоньки. У карусели неподалёку заело музыку. Взззз, та-та-рааа, взззз.

Женщина нервно взглядывала на товары на прилавке. То брала один сапог, стучала им о деревянную стенку павильона, то тёрла другой морщинистым застиранным пальцем. Продавец косился на неё неприязненно, но молчал. А когда отвлёкся на других покупателей, она схватила ближайшую к ней пару и исчезла из поля зрения. Всех, кроме Майны, конечно.

Всю полуторачасовую дорогу Майна старалась незаметно скрашивать настроение женщины, за которой следила: добавляла то немного светлой грусти, то решительности, то капельку здорового оптимизма.

Наконец женщина обогнула ряд деревянных сараев, прошла сквозь густые заросли каких-то кустов и скрылась в подъезде продолговатого полудеревянного здания. Майна огляделась. Несколько таких бараков тёрлись боками друг о друга. В зарослях колючих кустов копошились то ли дети, то ли подростки. Их мат отражался от грязных стен и усиливался в своей боли.

Майна поёжилась. Её одежда здесь не просто выделялась – притягивала опасность.

– Вы что-то ищете? – сзади прозвучал неожиданно нежный, ласковый голос. Майна обернулась.

И отключилась.

Дальнейшее помнила плохо. Одна мысль неотвязно пульсировала в помутившемся сознании: «Они не должны найти крылья! Не отпускай волю. Не выпускай крылья. Они не должны увидеть крылья!»

Остальное мелькало более смутными образами, чем идеи в первородном бульоне. Её раздели – это точно. Потом она лежала в куче тряпья рядом с обжигающей батареей и еле тёплым телом. Живым ли? Пыталась уползти, но ногу держало что-то холодное, тяжёлое.

Кололи.

Кололи иголками и вводили то, от чего свежеобретённое сознание растворялось. И женщина. Серая женщина снова и снова появлялась перед глазами и улыбалась. Зачем она держит её здесь? Что ей нужно? Нельзя выпускать крылья!

Кормили чем-то противным, жирным, называли «шкодливой сучкой». Вытирали рот и вливали воду. Закашливалась. Тело болело и жгло. Удерживать крылья становилось всё сложнее.

Однажды, неизмеримое время спустя, всё изменилось.

Серая женщина исчезла. Она не приходила всю ночь и день после, и сознание стало возвращаться. Но вместе с ним пришла жажда. И ей нужна была не вода. Она вообще не нуждалась в еде и питье. Сейчас новенькое тело требовало чего-то, о чём она не знала. Тёрла ноги и пыталась зарыться поглубже в тряпки. Свет, проникавший через мутные стёкла, слепил. Наконец стала чихать и чихала, пока тряпки рядом не зашевелились.

Еле тёплое тело вылезло на свет. От него разило.

– Чё, ломает? – усмехнулось тело.

Его эмоции ей были недоступны. Майна уже ничего не могла почувствовать.

– Кто ты? – первые слова прозвучали хрипло и страшно.

– Мать скоро вернётся, – тело достало откуда-то сигареты и закурило. Немного подумав, даже протянуло ей одну.

Она снова попробовала отползти. Тело настаивало:

– Курево отвлечёт малясь.

Взяла, раскурила, закашлялась. Но и правда отвлекло.

– У тебя перья, зая.

Испугалась, попыталась посмотреть за спину – неужели выпустила?

Но тело протянуло синевато-серую руку к волосам. Отшатнулась, но недалеко. Рука сняла что-то с головы.

– Зачем я здесь? – потрогала то, что держало ногу, – ржавую велосипедную цепь.

Тело теребило в пальцах длинное белое перо и задумчиво пускало дым вверх. Дым закручивался и расползался вдоль подоконника.

– Как те сказать. Сначала мать думала, что с тебя можно чего продать. Потом – что ты мне понравишься. Ну типа как баба.

– Не нравлюсь? – снова прохрипела.

– Да ты ничё, не очкуй. Только на хрена мне баба, если есть ширево?

Майну трясло. Боль расплывалась и с ног уже перекинулась на спину. Она согнулась и обхватила колени.

– Что со мной? – проскулила.

– Ломка. Тебе мать мой герыч колола. По чуть-чуть. Но тебе хватило.

– Зачем?

– Да хер её знает. Она у меня немного того, с прибабахом, знаешь. Хотел бы я, чтобы она была нормальная, а меня никогда не ломало.

– Одно выбери.

Майна легла на бок и свернулась клубком, терпеть было невозможно. Она приготовилась умереть и вернуться домой. И пусть на прощание один наркоман выберет своё желание.

– Чё ты там бормочешь?

– Выбери одно желание, сожги перо. Исполнится.

Присвистнул.

– Может, ты мне глючишься? То-то мне не так херовастенько, как обычно.

– Проверь.

Огонёк проскочил по водянистым глазам наркомана. Майна с натугой села и прикрылась одной из тряпок – красной, как ярость. Прижалась к батарее: спину теперь жгло, но ветер из рамы холодил кожу, а изнутри поднимался тяжёлый, тягучий мороз ломки.

– Как тебя звать-то? – спросило тело.

– Майна. Так какое желание?

– Заковыристое имя. Есть у меня одна мыслишка.

Оно встало. Оголились колени в дырках спортивных штанов. Тело скинуло с батареи цепь, которая тянулась к его лодыжке, и поплелось прочь из комнаты. Тревога пробилась к Майне сквозь пелену наркотической жажды. Что он задумал? Озвученные желания были неплохи, потому она открыла секрет. Да и что этот обрубок человека мог натворить? Но одно дело, когда он прикован к батарее, и совсем другое, когда он делает вид, что прикован.

Издалека донеслись журчание и незатейливый посвист.

В комнате, освещённой бледным декабрьским солнцем, кроме кучи тряпья, стояли только давно никому не нужные книжные шкафы. Книги покрылись пылью так, что нельзя было разобрать даже цвет корешков. Стены когда-то оклеили весёлыми цветочными обоями, но живущее здесь чудовище почти все оборвало, обнажив жёлтые стены.

Тело вернулось умытое и с мокрой головой. Теперь в тапках и застиранной рубахе, похожий на человека, он присел рядом с Майной на краешек матраса, торчащего из-под тряпок. Теребил зажигалку правой рукой, а левую держал в кармане.

– Короче. Меня зовут Серёгой. И желание своё я знаю. Но что-то мне подсказывает, что у тебя их больше одного.

Она поёрзала, вминая лопатки в батарею. Может ли он заставить её выпустить крылья?

Серёга достал перо из кармана. Ещё покрутил зажигалку. Наконец на удивление членораздельно произнёс:

– Хочу знать, как она может исполнять желания.

Почувствовала, как её отодвинуло от батареи, как распластались крылья по грязной жёлтой стене. Зарыдала.

– Отрежь их! Отрежь!

Серёга улыбался. Ослепительно, как в детстве. И пусть зубов не хватало. Счастье лилось из глаз его, такое сильное, что Майна наконец увидела его цвет – грязно-оранжевое, как известковая стена.

– Не, деточка, – прожурчал он. – Думаю, ты нам нужна целиком. А мёртвые крылья будут только грудой мяса и перьев. Прав?

Послышались бряцание ключей и скрип петель входной двери. Майна зарыдала сильней.

Когда они умерли, Серёга и Серая женщина, перьев уже не осталось. Они справились быстро – всего за пару недель. Он говорил ей, что специально не загадывает «не передознуться», потому что в мире ему всё равно делать нечего. А Серая женщина прожила только пару дней после него и тихо умерла от тоски по сыночку.

Майна смеялась бы от последнего их совместного желания, если бы могла ещё смеяться: «Не попасть в ад». Если бы он существовал, было бы за что, конечно. Именно на это растратили они белые перья Майны – на месть, убийства, наркотики, жратву. Иногда Серёга загадывал каких-то женщин – девушку, которую любил в школе, молодую учительницу по физике, о которой фантазировал, сестру бывшего друга. И они приходили. Первый раз Майна пыталась кричать. Потом её накачивали посильнее. И выдирали, выдирали перья. Даже били. За что – она не поняла. Но они быстро додумались, что для себя она ничего загадать не может.

Сколько обещало ей это тело тогда на Красной площади – спасти Человека, ощутить снег ладонями, закрыть глаза навстречу лёгкому ветру. А всё, что досталось, – боль, отвращение и чувство вины. Она выбралась наружу только через пару суток после того, как они умерли. Зловоние уже разнеслось по бараку, но Майне было всё равно.

Она хотела попасть в толпу. И не могла только решить: спасти или уничтожить.

Несколько перьев она сжимала в руке, пробираясь сквозь разряженные тела на новогоднем празднике. Наконец добралась до сцены, прохрипела что-то и упала на колени.

«Пусть им воздастся. Пусть каждый получит, что заслужил», – сожгла перья и растворилась в воздухе.

Нулевые дети

Длиннорукий парень, одетый в рваные засаленные джинсы и футболку Sex Pistols, выплёвывал слова песни вместе с кислым пивом, скача посреди заваленного хламом гаража:

Я заблудился, ха,

Я испугался, ха,

В угол забился

И там остался…¹

Всё здесь было коричнево-красным: пыльный настенный ковёр, дачный диван, застеленный лоснящимися покрывалами с оленями, столы, шкафы и немного инструментов, оставшихся хозяину от деда вместе с самим гаражом. Сквозь жар от буржуйки и дым дешёвых сигарет проступали очертания собравшейся компании. Уже порядком поддавшие подростки от тринадцати до семнадцати жались друг к другу и орали песни.

Обезумевшие от гормонов парочки забивались на диване поглубже в дым и мрак и, не зная, что именно делать с внутренним жаром, только сгорали изнутри и заливали внутренности алкоголем. Они росли в разных семьях, но не нашли ещё себя и не знали, к чему стремиться и как перестать выживать.

Девочек было мало – только достаточно безумные для того, чтобы решать возрастные проблемы опасными путями.

– Граф, давай своё! – затягиваясь, прокричала одна.

– Да ну нах! Давай это ещё послушаем!

– Не, реально, Граф, сыграни! – поддержал Сиплый. Его лицо, изрытое акне, подсвечивалось огнём буржуйки и показалось вдруг героически прекрасным.

– Лаано, – заключил глава тусовки, доставая с высокого шкафа гитару – третья струна держалась на гвоздике, фанера расползалась, жир и пыль пальцев приподняли уровень грифа.

Уже поплывшие глаза публики смотрели на музыканта с восхищением или уважением: он играл, он сочинял своё – о том, как его не понимают, как он любил, как неправильно устроен мир. И взгляды этих растрёпанных подростков нулевых в этот момент были ему важнее, чем мечта выбраться отсюда, забитая тяжёлыми ботинками в глубь души.

Они, как и всегда, были готовы к драке, когда скрипучая калитка гаражной двери распахнулась и кто-то смутно знакомый проорал в зыбкую темноту:

– Пацаны! Наших бьют!

Такой призыв раздавался часто: дрались районом на район, панки против рэперов, гопники против умников. Слишком обдолбанные не утруждались поиском стороны, только находили что потяжелее и били припозднившихся прохожих по тёмным переулкам.

– Эй ты, Мелкий! – гавкнул Граф на чьего-то младшего брата, суетливо подбиравшего трубу из валявшейся в углу кучи. – Ты остаёшься здесь.

– Чё? С девчонками? Ну ты чё, ну Саааня!

– Ты меня слышал. Увижу рядом – больше в гараже твоей хари не будет, – добавил Граф и закрыл за собой дверь.

Бежать было недалеко – гаражный кооператив ютился в тени пятиэтажки районного отделения милиции, а через два дома от него, у ночного магазина, пятеро подростков с затуманенными глазами махали битами, иногда попадая по парню, которого трусливо прикрывала тоненькая девочка. Её не трогали – отталкивали и снова месили прижавшегося к красно-кирпичной стене пацана. Он давно не сопротивлялся – только закрывал руками голову, выставив вперёд ободранные локти.

Когда Граф добежал до места, всё было кончено.

Укуренные юнцы на угнанной у бати пятнахе не искали драки – они хотели бить и, когда заметили панков, бегущих к ним со ржавыми трубами, удрали.

Улица опустела. Из забранного решёткой окошка магазина опасливо смотрела тётка-продавщица – дозвониться до милиции не удалось, а больше она ничего не могла сделать, да и не хотела: подумаешь, пацан. Только светловолосая девчонка лет пятнадцати продолжала прикрывать уже упавшего парня от новой угрозы. Граф отбросил трубу и медленно подошёл к ней:

– Болит что?

Девушка только покачала головой.

– Женщина, – обратился он к продавщице. – Там у вас телефон есть? Звоните в скорую.

– Вот суки, свалили, – подал голос Сиплый, – чё делать-то теперь будем? Блин, Граф, нам нельзя скорую дожидаться: на нас всё повесят. Ты хоть знаешь, кто это?

– Видел на районе. Как зовут? – спросил Саша у всё ещё молчавшей девушки.

– Ася.

– Класс, я Саня. Я спрашиваю, парня твоего как зовут?

– Это брат. Андрей.

– У него паспорт есть с собой?

– Есть, есть, – откликнулась продавщица, вернувшаяся из глубины магазина, – он пиво покупал, я проверяла.

– Тётенька, вы же видели, как всё было? Мы пойдём, а? Андрею мы не поможем, тут только скорую ждать, а рассказать нам нечего. Мы пойдём?

– Идите, ребятки. Я никого не видела. А девчонку как же? Её же допрашивать будут.

– Ася, погнали с нами, пивка выпьем? Нечего тебе с ментами общаться, они тебя всю ночь в отделении продержат и потом ещё год будут разбираться, чё да как.

– А брат? Что с ним? Он будет в порядке?

– Я чё, доктор? – он посмотрел на поднимавшуюся и опадавшую грудь побитого. – Пока дышит. Больше мне нечего сказать.

Парни подрывались уйти, а девчонка так и стояла на коленях вполоборота к брату и не двигалась. Граф оставался рядом и пытался придумать хоть что-то.

Услышал сирену.

– Валите, – спокойно сказал своим, протянул руку Асе, – пойдём за угол. Ты будешь смотреть.

Она не шевельнулась.

– Бля, ну вот чем ты ему поможешь? Хочешь остаться?

– Нет, – ответила наконец. Он схватил узкую холодную ладошку и потащил.

Остановился раньше, чем она ожидала, – у крыльца на торце соседнего дома. Нужное когда-то, теперь оно вело к заложенной бетонными блоками стене. Граф сел прямо на бетон и притянул Асю к себе. Она попыталась отстраниться, но вдруг поняла, что над его плечом видит всё, что происходит у магазина. Замерла. Вдвоём, они слились с пейзажем.

В белом шуме Графского гаража Ася не слышала ничего. Она уставилась в огонь буржуйки и продолжала вслушиваться в память: в вой сирены скорой помощи и матюки врачей, заносивших брата в машину. Она не была наивной девочкой, она видела, как сильно его били, как прерывисто он дышал, как торопились врачи. Она надеялась на чудо, но не верила в него. И уже пыталась представить, что будет после того как.

– Бля, да что за мелкие пидорасы! Дрались бы, как нормальные мужики! Так нет, они свалили! – Сиплый разбавлял адреналин пивом. Холодный ужас приближения к смерти прятался, но не уходил.

– Да ты бы тоже небось свалил на их месте! – прикольнулся кто-то.

– Эй, ты чё?

– Не ставь брата Сиплого на место лохов, которые бьют одного чувака, так ещё и…

Граф замолчал, как только Ася выскользнула в гаражную дверь. Он тусовался в противоположной точке помещения – так далеко от неё, как мог, но её перемещения чувствовал телом.

– Так ещё и что, Сань?

– Так ещё и с девчонкой, – ответил за него Сиплый. – Сходи за ней, как бы она чего не сделала.

– Да чё она сделает… – сказал Граф, но поднялся.

Она стояла прямо за дверью, а когда он вышел, отбежала за угол. Он повернул следом и сразу увидел её – Ася сидела на пожухлой от жары траве, прислонившись к гаражу, и смотрела на него. Саша подошёл и опустился на корточки рядом. Закурил, поднеся зажигалку сбоку.

– Дай сигарету, – сказала Ася.

Он отдал свою, прикурил новую.

– Думаешь, там ему будет нормально? – спросила девчонка, кивнув вверх.

– Когда умирал мой дед Саша, мы были с ним в квартире вдвоём: родители то ли работали, то ли ещё где шлялись, хер знает. Он был очень крепкий мужик, никогда не жаловался. Но хоть он ничего не говорил, я знал, что ему капец как больно. Он как-то дышал… Как человек, когда он что-то очень тяжёлое поднимает, что-то охуенно тяжелее, чем может поднять. Так вот, в тот вечер я проходил мимо его комнатухи и услышал, что он дышит нормально, и подумал: «Как круто, что деду лучше, опять будет меня на закорках тягать», – и побежал к нему поздравить. А он лежал, смотрел на меня, дышал и улыбался. И знаешь, у него так слёзы текли, но как будто… От радости, что ли, понимаешь? Он умирал и радовался этому. Ему хорошо там, я точно знаю.

Он оторвал взгляд от огонька сигареты, резко затушил её, повернулся и поцеловал Асю. Ася плотнее вжалась в кирпич за спиной, ощутила между ног уже знакомый огонь и впервые в жизни во время поцелуя решилась закрыть глаза. Она чувствовала только его, жар и пульсацию песни, доносящейся из гаража:

…и они там вдвоём,

И мы, наверное, туда попадём

По дорогам вен, по дорожкам пыли,

Ведь мы так любили, мы были…

То лето превратилось в зебру. День сменялся днём, боль – радостью. Брат не пережил биты отморозков. Родной город виделся красновато-серым, заполненным страхом и угрозой. Но в гараже у Графа она находила покой и защищённость – от сумасшедших подростков, от ушедшей в себя матери, которая каждый день нагружала свою тележку замызганными коробками с тряпками, купленными на одном базаре, чтобы продать их на другом; от вконец спивающегося отца, ходившего по квартире серой тенью, матерящегося и раздающего оплеухи оставшимся в живых близким: «Бей своих, чтобы чужие боялись», – возможно, думал он и начинал день с пары-тройки стопок. Чтобы не было больно, чтобы не помнить о том, что больше нет сына, что за каждым углом эти отморозки ждут дочь, чтобы изнасиловать и убить. Чтобы не думать о том, что причин этому нет никаких и защиты ждать тоже неоткуда. Просто мир такой.

Она смотрела в небо и видела там улыбающегося брата – живого и всё ещё защищающего её, она плакала и смеялась, а потом шла к Графу и наблюдала, как приходят к нему друзья, как они пьют и спорят, как строят планы на жизнь и выблёвывают все надежды вместе с дешёвым пойлом.

В то лето лампа накаливания внутри Аси искрила. Она была счастлива до безумия и стыдилась этого, потому что брат всё-таки умер. И была несчастна до разрыва сердца, потому что скучала по брату и не могла поверить, что его больше нет.

В то лето она не думала, а только чувствовала: счастье, любовь, боль, страх – всё на свете было не изведано, а Граф открывал ей всё новые двери. Последней было отчаяние.

– Я уезжаю, – он выдохнул фразу в гаражный потолок вместе с дымом. Было душно и потно. Она прикрывала ногой его наготу, но теперь спряталась целиком под покрывало с оленями.

– Надолго?

– Совсем. Не собираюсь возвращаться.

Ася села на диване лицом к Графу. Смотрела на него, гладила лоснящегося оленя и молчала. Наверное, минут пять. Молчал и он.

– Почему? – прохрипела она.

– Я в институт поступил, поживу у родителей, – он помолчал. – Не могу оставаться здесь вечно, – добавил он зло, – я закончил техникум, я сантехник! Как делать мир лучше, если ты сантехник в этой жопе мира?!

– Как угодно.

Она оделась, выкурила последнюю сигарету, глядя в лоно холодной буржуйки, и ушла. Стало тихо.

Школу, в которой училась Ася, окружал бетонный забор, и только в двух местах в нём предусматривались чёрные кованые ворота. Мокрые коричневые листья скрыли дорожки к ним, но дождь не шёл. Лучи октябрьского солнца пронизывали на редкость прозрачный воздух.

Выходя за ворота, Ася расстегнула куртку.

– Привет, – к ней подошёл Граф.

Она оступилась и задышала чаще, но только сильнее сжалась.

– Привет, Саш. Как дела? – и пошла дальше. До дома – десять минут, должно хватить, чтобы на него насмотреться и утвердиться в решении, что даже думать о нём не стоит. Затошнило, но от холодного ветра полегчало.

– Нормально. Приехал вот. Пятница сегодня. Как учёба?

Он ждал её довольно долго, в новых чёрных джинсах, подаренных родителями на день рождения, в старых мартинсах и футболке «Пурген» он чувствовал себя классным, но только вне школы. Когда аккуратненькие школьники начали выходить, он понял, что футболку он носил всю неделю и от неё уже пованивало, что на нормальную косуху он так и не накопил, а потому был в какой-то замызганной чёрной куртке, что из-под кепки с кольцом в козырьке торчат красные, замёрзшие уши. От этого хотелось кому-то втрепать с ноги, нажраться и жалеть себя в глубине дедова гаража.

– Ну так. Ты же знаешь, я не слишком умная.

Они переходили дорогу – водители привычно не уступали школьникам, столпившимся у перехода.

– Умная, не умная – для меня ты самая классная, – выдавил Саша.

Она повернулась к нему, внимательно вгляделась в отведённые глаза и хотела что-то сказать, но боковым зрением увидела, что старенькая белая копейка всё-таки остановилась перед переходом. Промолчала.

Остаток пути прошли молча. Кричали где-то запоздавшие охрипшие птицы, пахло листвой. Только у самого подъезда она приостановилась:

– Ты надолго здесь?

– Уеду в воскресенье утром.

– Ты не спросил меня о брате.

– А что спрашивать? Я вижу.

Он видел, что из школы она вышла одна и ни с кем не разговаривала, что под курткой на ней старая толстовка на молнии, которую раньше носил её брат, что рюкзак с одной лямкой поперёк груди тоже явно мужской и размером больше, чем ей нужен. Она скорбела, но очень-очень тихо, окружая себя братом, заключая себя в него.

– Как родители? – спросил, когда поднимались на её четвёртый этаж.

Ей пришлось пожать плечами, о них хотелось говорить ещё меньше, чем о себе.

– Не поднимайся выше, – сказала на площадке над третьим. – Пока.

– Пока.

Открывая дверь, очень старалась не смотреть на лестничный пролёт и на него, потерянно стоявшего между этажами. Только на замочную скважину, только на ключ, только вперёд, в квартиру.

Она зашла и захлопнула дверь. Разрешила себе на секунду прислониться и закрыть глаза. Потом сняла куртку, повесила на гвоздь и обутая прошла по грязному тёмному коридору в свою комнату – из родительской раздался пьяный мат отца, но Ася старалась не слушать.

В своей комнате достала из рюкзака стопочку сшитых вручную листочков, открыла их на третьей странице и вычеркнула день. Через три месяца ей должно было исполниться шестнадцать. Месячные задерживались на четыре недели и шесть дней.

Граф шёл по пустырю в сторону реки. Иногда он натыкался на лужи, прятавшиеся в жухлой траве под налетевшими листьями, но только яростно бил по воде ногой. Злился. Город уже стал чужим, но всё ещё не хотел отпускать. Саша смотрел по сторонам и видел «родные» места и смутно знакомые лица, и его это бесило. Он мечтал о больших городах, где все будут незнакомцами, а он – свободен от чужого мнения о себе. Но в новом месте он всем рассказывал о себе старом… Хотелось напиться и забить – что-то сверлило мозг.

Сел на булыжник на берегу и кидал в воду камни, которые отковыривал из-под себя. Реальность размыло: берег, грязь под ногами, мысли, чувства.

– А чего ты хотел? – вдруг спросил себя вслух. – Чего ты, на хрен, хотел?

И тут пошёл дождь.

Ася бежала под дождём. От дома до гаража Графа – десять минут спокойным шагом, бегом – не больше пяти. Слишком скоро она уже стучала в хорошо знакомые ворота. Только сейчас почувствовала, что насквозь промокла, вспомнила, что раз или два поскользнулась и упала в лужу, ощутила царапины на лице и левой руке. Она стояла и переводила дыхание, и приходило осознание глупости этой пробежки. Почему она вообще решила, что он здесь? А главное, что хотела ему сказать?

– Открывай! – крикнула она дверям.

Гараж распахнул своё чрево. В глубине стоял Граф. Пьяный.

– Ты ч-ч-чё? – промычал, глаза фокусировались с трудом.

– Ты пьёшь один?

– А чё? – он опёрся рукой о створку ворот, Ася продолжала стоять под дождём. – Те-е чё, дело есть какое?

Она стояла и смотрела на него, а по лицу и светлым, по-дурацки завивающимся волосам текла вода. Она была грязной, она даже не надела куртку.

Подняла голову вверх и закрыла глаза, убрала с лица волосы и сделала шаг вперёд.

– Хорош бухать. У тебя теперь новая жизнь.

Не поверил ей сначала. Не поверил и тому, что смутно помнил наутро.

– Будущего нет, – шептала она Графу в темноте. – Ничего не важно, кроме «мы» и «сейчас».

– Конечно, милая, – шептал он в полубреду и думал, как бы избавиться от неё: она держала его в этом городе, она делала его обыкновенным, а любовь к ней мешала вырваться.

– Я беременна, – сказала она.

Он подумал, что ослышался, и промолчал.

Они всё ещё были в гараже. Он полулежал на диване, сползая всё ниже, она стояла напротив. И снаружи, и внутри было тихо, только потрескивал старый ящик в буржуйке.

Но днём воскресенья, когда отошла первая похмельная тяжесть, он собрался и уехал. Ася не обижалась, понимая, что она не его мечта, да и вообще не мечта. О беременности она говорить не собиралась, но не знала, что ещё делать.