Хозяйка Монастыря приказывает прибить к кольям забора пропустившую незваного гостя и его людей охрану.
Один из верных перечит ей:
– Это Монастырь, госпожа! Вы уверены, что Боги и сами послушницы и послушники потерпят подобное…?
– Боги и без того питают чувства к крови и жертвенности, а удел упомянутых заключён в их имени – должно слушаться. С тебя же – усилить охрану и никого не выпускать. Предателей к забору, живо!
После полудня Хозяйка Монастыря выходит на улицу и взирает на наказанных.
– Ваше мнение? – спрашивает подносящая ей портсигар и бокал девочка.
– Отделались лёгкой смертью.
Предателей обезглавили, и головы приветственно посадили на пики по периметру монастырского въезда.
– А сплетниц, – громогласно объявляет женщина, – на ковёр! Ко мне и немедленно! Кажется, послушницы забыли о своей истинной роли в Монастыре и давно не были обласканы хозяйской мерой наказания.
В грядущий вечер ей удаётся присмирить всех находящихся под её началом. В грядущий вечер она, несмотря на долгое время правления до этого, становится истинной Хозяйкой Монастыря. Урок помогает закалить характер.
Вызволяю из ящика стола чистую бумагу и конверты и начерчиваю распоряжение, дабы все служащие мне люди обратили своё внимание, силы и ресурсы на предельно значимое для Монастыря лицо. Я не ведаю имени этого человека, мне неизвестны возраст и занимаемая должность, но он – единственный, кто необходим стенам обители похоти и красоты.
Поиски начинаются.
Поиски приносят известия о кончине Ману. Я проглатываю печальное известие и следом пробую лакомую новость: найден.
Двери отворяются и в кабинет рысьей поступью Яна забредает приятной внешности юноша. Я отрываюсь от дел и в ту же секунду обо всех делах забываю. На меня смотрит прекрасный коктейль из черт оставивших наш мир Яна и Ману.
Смольные волосы чёрной дугой обрамляют смуглое лицо; улыбка – Мамочки, взгляд – Отца. Один глаз у него карий, другой – зеленый. У Гелиоса бы хватило знаний и слов обозначить этот феномен каким-нибудь термином – я же попросту восхитилась красотой ребёнка. Не такого уж и ребёнка…
– Моё имя Гектор, – представляется юноша и шагает навстречу.
Охрана ступает и обрамляет рукопожатие внимательным взглядом. Приглашаю гостя к столу и закладываю в разгорячённые руки бокал. Он не умеючи сжимает его в покрытых шрамами пальцах.
– Сколько тебе лет, Гектор? – спрашиваю я и откупориваю бутыль с вином (Ян до последнего держал её «на всякий случай», а этот случай никак не наступал и при жизни мужчины не явился; визит некогда брошенного сына, думаю, есть лучшая из возможностей обмыть забродившие ягоды).
– Восемнадцать, – отвечает он и незатейливо поглядывает на наполняющийся бокал.
– Прекрасно! – объявляю я. – Значит, ты зрел, умён и жизнь повидал.
– Более чем, – улыбается мальчишка (Ян так не улыбался – улыбалась Ману), однако к напитку не притрагивается.
– Запасы твоего отца, – и я показательно возношу бокал.
В ответ того же действия не наблюдаю.
– Твоё недоверие, Гектор, – говорю я, – не имеет никаких оснований, ибо, ступив на земли Монастыря, где действуют исключительно мои законы, ты всецело доверился рукам Хозяйки. Испей. Яда нет. А Ян – любитель обжигающего питья – утаивал данное вино, так и не вкусив его. Уважь отца.
Юноша осмеливается пригубить.
– Значит, Ян.
Неужели собственный сын не знал имени…?
– А мать тебе известна? – уточняю следом.
– Ману бывала у меня и моей приёмной семьи, – рассказывает Гектор. – Нечасто, так как стены Монастыря, по её словам, предпочитала не покидать. А когда бывала, об отце практически не говорила. Известно мне немногое.
– Однако же известно.
Мальчишка щурится – я присматриваюсь.
– Ты похож на него, – отрываю от сердца. – Безумно! Слов не хватит, чтобы передать вашу схожесть, чтобы описать идентично гуляющие черты. От матери в тебе подкрашенный коньяком цвет кожи. Всё остальное – отец.
– Правда же?
Гектор ищет подтверждение; ему то важно, чувствую.
– Словно смотрю на самого Яна, а сам он никогда не покидал этот кабинет. Хозяин Монастыря возгордился бы таким сыном.
– Хозяин Монастыря, то есть отец, не признал меня при жизни, – сухо отвечает юноша.
– И тысячу раз об этом пожалел, – говорю я. – И жалеет, думаю, до сей поры: у него времени много, чтобы думать. А ты, Гектор, знай! Если со мной что-либо случится, Монастырь и все прилегающие к нему дела, люди и земли – всецело твои.
– Откуда такая щедрость?
Хитрый и насмешливый прищур берёт его лицо. Я узнаю повадки Яна: то пугает и радует одновременно. Ответ же был прост. Никогда не знаешь, что придёт завтра: следующий день или следующая жизнь.
– Вовсе не щедрость, – перечу отстранённо (сама же вязну в юношеском взгляде). – Дань уважения твоему отцу, покинувшему нас столь скоро, и возможность не дать хищным ртам – в лице иных божков – отобрать Монастырь и приобщить к их мерзким целям.
– Разве происходящее здесь – не есть Уже мерзко?
– О, вовсе нет! – спокойно парирую я. – Происходящее здесь – обыкновенные и особо непримечательные миру реалии; просто исполненные с большим лоском и представленные с большим блеском; всё это – обёртка банальщины, благодаря которой банальщина обретает вкус уникальности. Происходящее здесь – красота и искусство (не считая высушенных головёх на заборе). Происходящее здесь – порок и преследующая сладость от его вкушения; уродство оплетается изысканностью и подаётся на блюде с удовольствием. А уж на что способны представители Пантеона – не мне тебе рассказывать; их извращённые умы способы догадаться до чего-угодно и явить свету что-угодно; лучше не загадывать.
Юноша кивает, принимая сказанное, и вопрошает следом:
– А что мне мешает забрать Монастырь сейчас?
Плечи его легко расправляются, а стоящей за нами охраны каменеют. Я показываю жестом, что всё в порядке и, насмешливо взирая на Гектора, объявляю:
– Если попробуешь (то есть захочешь, но к реализации ни одного из пунктов прибегнуть не успеешь) отобрать Монастырь – дальше стола вот этого кабинета не двинешься. Насажу твою голову на пику и не подумаю, что питала какие-то определённые или неопределённые чувства к твоему отцу.
Мальчишка внимательно слушает.
– Попробуешь взбунтовать и двинуться напором, – продолжаю я. –Линчую всю твою горе-армию, ибо знай – людей у меня всегда будет больше. Поэтому будь добр не претендовать на Монастырь во время моего правления им, иначе же Монастырь останется без наследника.
– Все предельно ясно, – забавляется он на манер Мамочки и хлопает в ладоши. – Получается, – подводит юноша, – отец оставил это место вам?
– Выбор был невелик, да и времени на решение немного. В последние месяцы (до его ухода) мы вели дела вместе. Но, как оказалось, Монастырь не приемлет двух управленцев. Это тебе на будущее.
Лицо Гектора принимает самый удручённый вид: мысль подпирает мысль, а язык озвучить то не поворачивается. Я провоцирую мальчишку и выведываю утаенное им: Гектор, не выдерживая, вопрошает, что же погубило отца, если люди и приближённые к Богам нашёптывают, будто его убила взошедшая Богиня из нового света.
– Отчасти так и есть, – без эмоций отрываю я, а взгляд молодого напитывается воинственностью. – Но, знай, ни на чью жизнь я никогда не покушалась и намеренно не изводила. Мы изводили друг друга от глупости и нежелания признаться в собственных чувствах, но говорить теперь об этом поздно и не имеет никакого смысла.
– Выходит, Боги не бессмертны? – почти разочарованно вздыхает юноша. – А на службах учат иному…
– Бессмертны, бесспорно! – восклицаю я. – Наше бессмертие заключается в слагаемых легендах и сказах, что рассыпаются по городам после кончины.
– Но вы…вы умираете!
– Люди привыкли считать, что боги живут вечно, а мы привыкли одаривать их единой истиной: вечную жизнь можно оборвать насильственно. Никто из Богов не доживал до старых лет, ибо другие Боги изживали его из пантеона, скармливая себе подобным или обстоятельствам.
– То есть убивали. Но по сути вы смертны.
– О, Гектор! – и я устало качаю головой. – Я из той же плоти и крови, что ты. А души – и то меньше. Ты во много раз человечней меня, а уже это способно раззадорить любого бога.
И я засматриваюсь юношеским лицом: Гектор взял всё самое лучшее и красивое от родителей.
Мальчик замечает мою увлечённость и потому, покинув кресло, приближается. Охрана получает очередной наказ жестом: отставить и остаться на местах, я справлюсь. Гектор замирает подле и, поравнявшись взглядом, возносит мои руки до своего лица. Теперь он видит, как это важно для меня. Он понимает. И я прикасаюсь к разгорячённым юношеским щекам и подолгу смотрю в разноцветные глаза. Один от матери, другой от отца…
– До чего похожи… – неловко срывается с губ, а я приглаживаю лицо Яна-Ману.
Гектор с робостью принимает следующее объятие: прижимаю мальчишку к груди как однажды, приговаривая «птичка, ну что ты, птичка», ласкалась Мамочка, как Хозяин Монастыря заключал в лапищах и сковывал без выбора.
Мы могли исправить допущенные ошибки? Возможно. Для самого Яна всё останется неизменно, а вот заключённое в прибывшем юноше будущее – достойно нового (иного) пути. Гектор смельчает и отвечает на объятия. Мы не знакомы и продолжать знакомство не будем: нас связывает человек и любовь к нему – того для слёз и извинений достаточно. Я обхватываю лицо мальчишки и, направив взгляд на себя, велю прислушаться:
– Если со мной что-либо случится – взойди на Монастырские земли незамедлительно. Не давай коршунам и гиенам из пантеона овладеть этим местом, а позволишь – сиюсекундно отвоюй. Твой отец любил Монастырь больше, чем любую из женщин, больше, чем кровных детей и иное. Он возвёл эти стены, шагая по чужим головам, а потому не дай им пасть – грунт хорош: продолжай его дело.
Гектор спокойно соглашается, хотя взгляд его беспорядочно прыгает с моих глаз на щебечущие наваждения губы и обратно.
– Не верь никому и никого не подпускай: захотят дружбы и покровительства – держи на расстоянии. Имей при себе козырь, а не имея – делай вид обратного. Бей первым: на замах отвечай ударом.
– Я всё понял, Хозяйка Монастыря.
– Луна. Зови меня Луной.
– А вы не боитесь именем обратить на себя гнев богов и созвать смерть?
– Всё это я уже сделала, – смеюсь в ответ и отступаю, мы занимаем прежние места.
И я, словно бы состоявшейся только что беседы не было, спокойно вопрошаю:
– А чем ты занимаешься по жизни, Гектор?
– Чем придётся, – говорит мальчик. – Однако работа силой преобладает над работой умом.
Доливаю вина и усмехаюсь:
– Работа умом ещё где-то приветствуется?
Хитрый прищур выдаёт: работа в действительности бывает разной (а когда поручения разнятся есть грешно не уметь анализировать и прогнозировать). Крепкое тело выдаёт: работа не пренебрегает тяжестью, а оплата не пренебрегает съестным провиантом. О покрытых шрамами руками промолчу.
– Я бы могла оставить тебя при Монастыре, но в данный момент для тебя здесь поручений нет, – рассуждаю следом. – В связи с тем в твои обязанности (до передачи обязанностей управления Монастырём) входит беречь себя и не оступаться. Будь достоин имени отца.
– Разве же он был достойным? – щиплется Гектор и осушает бокал.
– Не всегда правым, но достойным. И всегда добивался своего.
Однажды не добился. Новой Богини. И то его – увы – сгубило; цикличность оказалась нарушена.
Я прижигаю щёку юнца поцелуем и, снабдив транспортом, отправляю по своим делам. Знакомство свершено, дело передано. Теперь у Монастыря есть достойный и законный наследник. На случай, если Бог Войны (или любой другой) отправит меня на плаху.
Находящееся в зените солнце заставляет набросить на голову капюшон. Средь песочных глыб наблюдаю кольцом собирающихся стервятников. Они кружат над тропой монастырских конвоев, отчего? Высылаю коня – кремового ахалтекинского – и мчу к измученному, поглощаемому зноем и песком силуэту. Спутанные волосы чистой платины стегают по чёрному платью. Босые ступни оставляют отпечатки в рисунке шин от некогда проехавших автомобилей. Солнце набирает всю свою мощь, чтобы прижечь непокрытую голову незнакомки. Зову.
Девочка пугается и резво оборачивается, вместе с тем в ногах у неё вздымается облако пыли. Платиновая голова обнажает искренний страх, кричит, порывается в сторону. Бросаю поводья и, спрыгивая с лошади, бегу. Девочка бросается в руки и говорит, что секундой ранее кто-то укусил её. За песчаный бугор ползёт испещрённая чёрными полосами змея с треугольной головой; воздух разрезает кончик чёрного цвета. Обращаю внимание на выпуклый живот незнакомки, опосля – на кровоточащую ногу с ударом клыков. Девочка говорит, что ожидает ребёнка через несколько месяцев, однако ей дурно и она боится не пересечь пустыню. Прижимаю ладонь к её разгорячённому лбу, вижу испарины; кожа красная – словно вареная – отходит с некогда прекрасных щёк белыми хлопьями, под носом – запёкшаяся кровь; пульс частый (я сжимаю её запястья и прошу посмотреть на меня), зрачки почти заполоняют всё пространство голубых глаз. Тепловой удар, не иначе. Сколько она брела этой дорогой, сколько времени провела под солнцем?
– Что ты делаешь здесь? – спрашиваю я. – Сбежала из Монастыря?
– Не из него, а от него, – растерянно говорит девочка и теряет равновесие: беспричинно косится и падает в объятия.
– Для чего?
– Я хотела умереть, – признаётся наспех. Незнакомцам так душу не обнажают; значит, она не видит продолжение своей истории. – Вместе с ребёнком. Мне так стыдно за эти мысли, я не готова быть матерью и быть матерью для ребёнка, что не узнает отца и которую не признает отец, я тоже не готова. Была не готова.
– Что теперь?
– Идёт.
Падает на песок и стонет, хватает низ живота и резко выдыхает.
– Ты и не готова, – обдаю правдой. – Что изменилось?
– Прошу, спаси её. Помоги мне.
– Её?
– Это девочка, я чувствую.
Она говорит сбито, небрежно, быстро. Хватает за руки, молит, просит. Теряется, теряет сознание, приходит в себя, приходится с новой мольбой.
– Ты сама дитя, – ругаюсь я, но то не имеет никакого смысла.
Мы погодки, она видит равно юное лицо. Девочка воет, что не справится сама; не в её силах. Поперёк рыданиям и возгласам спрашиваю, чей дом она представляет и к чьему клану относится.
– Нет мне рода, нет мне клана, нет мне имени, – выпаливает, несколько отвлекаясь, незнакомка и вновь сжимает гудящий низ живота. – Я опозорила семью. Опозорила мужа, который таковым мне даже не стал.
– Как тебя зовут?
Вместо имени девочка стонет и коленями врезается в песок.
– Она идёт. Помоги мне.
Сжимает руку и вскрикивает; следом затихает.
– Кто отец? – хочу отвлечь беседой.
– Не спрашивай этого, прошу, не спрашивай.
Она стонет и с новой потугой ревёт. Схватки учащаются. Укус змеи – был ли безобиден?
– Я не справлюсь. Нет, я уже умерла, – девочка бредит; ныне – особенно. – Как тебя зовут? Ведь ты помог мне.
– Ещё нет.
Как сбито она мыслит, как сбито говорит…мне не доводилось видеть умирающих, а она, казалось, умирает в самом деле.
– Назови имя, – швыряет требовательно и крепко сжимает руку, оставляя кровавые вкрапления от ногтей на моей ладони.
Требовательно, а значит…
– Ты богиня, верно? Ты не похожа на монастырскую послушницу, не похожа на безродную…
– Значит, и ты бог. Передавай привет моим братьям и сёстрам, но для начала назовись.
– Бог Смерти.
– Как смешно. Боги, как смешно…!
И девочка в самом деле смеётся. Смеётся вместе с плачем.
– Ты пришёл за мной, – говорит она, – ты пришёл вовремя.
Вовремя окрикнул и отвлёк, позволив змее прикусить лодыжку. Вовремя внял преждевременно наступившим родам. Всё вовремя.
– За мной, – утверждает девочка. – Не за ребёнком, умоляю. Ты пришёл за мной, верно? А её сохрани. Я не справлюсь, чувствую: не справлюсь. Спаси её.
– Кому отнести ребёнка, если тебя не станет?
На глазах её проступают слёзы.
Если.
Когда.
– Только не им, не семье, – плачет девочка, – это опозорит их и следом убьёт. Я вынашивала втайне, им неведомо. Пускай она не знает пантеона, умоляю.
Содрогается и падает, окропляет песок кровью, что от температуры сворачивается в густые капли, просит избавить от мучений и вместе с тем помочь девочке явиться на свет. Велю определиться и срываю мантию, подкладываю под роженицу и прошу дышать ровно.
– Если я не смогу, – выплёвывает сбито, – помоги ей появиться, хорошо?
Слова просящие, однако интонация требующая; молодая богиня – то слышно – всегда получала желаемое, всегда внимала исполнению наказов. Избалованное дитя, обласканное вниманием домочадцев.
– Ты сможешь, – говорю я. И дальше: – Как много богиня взвалила на незнакомца!
Со стоном девочка смеётся. Идут минуты. Идут потуги. Идут часы.
Солнце валится за горизонт, превращая песок в горящее зарево. Коршуны отдаляются, но не теряют нас из виду. Загорается первая звезда, за ней следующая и следующая, вскоре десятки и сотни рассыпаются по графитовому глубокому небу и является прародительница Богини Судьбы – луна. Крик окаймляет пустыню. Крик младенца. Крик роженицы – напротив – затихает, она, отмучившись, отходит. Принимаю дитя на руки и заворачиваю в мантию. Предаю младенческое лицо лунному свету, под которым оно явилось миру.
Бог Войны прибывает в срок, а я не успеваю собрать необходимый процент. Поставки в Полис прекратили, перевозку оружия притупили, торговлю плотью закончили. Мне перестали доверять и лицемерными улыбками отказались от услуг на неопределенных срок.
Я не смогла. Я подвела девочек, которым обещала защиту.
Бог Войны встаёт перед воротами и свистит словно собаке. Мои люди – оставшиеся на охране – не открывают; им велено ценой своих жизней нести истинную службу. С похвалой и спокойствием прохожу мимо них и отворяю ворота самостоятельно: приглашаю наглого мальчишку в кабинет и угощаю питьём.
– Выслуживаешься, богиня, – говорит Война и бегло осматривается. – Пока мы поднимались, я вот что заметил: послушницы сидят у себя по комнатам, двери закрыты. Разве борделю следует так себя вести? Пойдем, откроешь двери и покажешь мне девочек.
Он догадался.
Если поступлю так, поплатится кто-либо из них. Бог Войны говорил: не управлюсь с его требованиями – пристрелит выбранную по его вкусу послушницу. Я знаю, то правда, он говорил правду. Не запугивал, как это могло показаться, а ставил перед фактом.
– Я не справилась, – бросаю наперерез поднимающемуся из кресла.
– Повтори, лживая богиня.
– Я не собрала необходимую тебе сумму и платить мне нечем.
– Это забавно. Что ты можешь предложить?
Так легко он решил сторговаться?
– Себя предложишь? – скалится мальчишка. – Приглашение того вечера, когда ещё был жив истинный Хозяин Монастыря, в силе.
Отвечаю отказом.
– Ты ведь понимаешь, что это за собой повлечёт?
– Мы договоримся, – утверждаю я.
– Не сомневаюсь.
Хотя, признаться, поддерживаю саму себя и саму себя пытаюсь в том убедить. Не верю – лишь пытаюсь. Бог Войны говорит:
– Я предлагаю плату близостью не потому, что ты желанна (таковой была лжебогиня в момент, когда только вступила в пантеон – разило экзотикой и все хотели опробовать понравившееся двум приятелям с разницей в два десятка лет), а для того, чтобы показать: ты обычная продажная девка и ничем не отличаешься от послушниц, которым покровительствуешь. И ты согласишься, чтобы не видеть, как мучаются твои подопечные, которым – я уверен – лживая богиня обещала покой и защиту.
Отвечаю очередным отказом.
– Ты ведь понимаешь, что это за собой повлечёт? – повторяет мальчишка.
Осознанно киваю.
– Я обещал, а к обещаниям отношусь серьёзно.
– Как жаль, что только к ним.
А не к человеческим жизням.
– Зря, как же зря ты скалишься, лжебогиня.
Бог Войны вздыхает и качает головой.
– Когда же ты прозреешь? Ничему тебя жизнь не учит, верно?
Ощущаю нарастающую тревогу. Не понимаю, откуда это чувство…Всё внутри стягивает, рокочет; перед глазами – мутно, в мыслях – тихо. Я не слышу голоса говорящего, не понимаю, о чём он говорит.
– Помнится, это было где-то здесь, – находят меня обрывки суждения Бога Войны. – Да, точно. – Он достаёт спрятанный под столом стилет. – Я помогу тебе прозреть: будет больно, но эффективно.
В следующий миг он разрезает пространство между нами и, хватая за лицо, разрезает его же. Острый удар приходится в область глаза; хочется вскричать и взвыть, но вместо того я пытаюсь отбиться от нападающего: бью руками и лишь получаю исполосованные ладони.
– Не сопротивляйся и не дерзи, Луна, тогда Боги будут милостивы к тебе, – причитает нависший мальчишка и режет вновь.
Молчи, Луна.
Послушницы затихли не по твоей команде, а от интереса: они слушают и подслушивают, они пытаются выведать причины скорого приезда Бога Войны и моего непокрытого волнения. Они слышат каждый шорох и каждый шорох друг с другом перемывают.
Молчи, Луна.
Наконец вскрикиваю, и только тогда Бог Войны отходит. Желчью изрыгаю на него проклятия старого наречия, на что мальчишка усмехается и роняет:
– Следовало думать, Луна, что и кому ты говорила, будучи под крылом и защитой иных, ибо когда их не стало – заступаться оказалось некому.
– Пантеон проклянёт тебя, – рычу в ответ и стягиваю расходящееся веко.
– Да, – соглашается Бог Войны. – За то, что не убил тебя сразу. Думаешь, сыщешь защиты у них? Думаешь, твои беды нужны их головам? Думаешь, сама ты нужна, не имея за собой никаких благ и достоинств? Милое лицо приедается очень быстро, когда не создаёшь свою исключительность. Ты выгодна только Монастырём, Хозяйка Монастыря. Если будешь сильно кусаться – изыму его и мнения не спрошу; тогда ты станешь совершенно не нужна, ибо не догадалась выстроить – хоть и лицемерием напитанные – дружественные отношения с небесным пантеоном. Получай заслуженное, Богиня без друзей. За тебя никто не вступится. Ты отогнала от своего перегнившего сердца души и – соответственно – тела единственно питающих к тебе симпатию любовников. Как же всё закономерно, Луна.
Бог Войны обходит стол и, в очередной раз приближаясь ко мне, прихватывает за шею; вертит, оглядывает. Не могу сопротивляться – не вижу одним глазом, а потому растерянно хлебаю воздух и ощущаю привкус сбежавшей на губы крови.
– Скажи спасибо, что оставил его. Посмотрим, будет ли интересна некогда красивая богиня в пантеоне при нынешних обстоятельствах. Не волнуйся, мне ты нравиться не перестала: не обязательно смотреть в лицо; тебя же следует проучить и взять кобылой.
Собираю силы и плюю вместе с набежавшей ко рту кровью:
– Катись к чёрту.
– Взаимно. Хотя туда ты и направляешься, судя по языку, который не можешь держать за зубами даже в такой момент. Ещё раз огрызнёшься – отрежу его.
– Сразу после того, как я отрежу твою принадлежность к мужскому полу.
– Очаровательная Богиня, – смеётся Бог Войны. – Потому за тобой увязалась Смерть: она чует трупный запах и видит скорую кончину. – Лучше бы ты раздвинула ноги, – плюётся под ноги сам и, обтирая стилет о шторы, бросает его на стол. – Мы в расчёте, на этот месяц – целый месяц – ты свободна.
– Не трогай… – хочу сказать про послушниц, но мальчишка опережает.
– Сегодня монастырские кошки мне неинтересны, за них вступилась мать. Кого-то ты спасла, но будь мудра, иначе в следующий раз останешься без второго глаза, а на третий – если не справишься с данным поручением, сама вручишь послушницу на казнь. До встречи, лжебогиня.
Мальчишка покидает кабинет; слышу заведённый автомобиль. Поднимаюсь и наблюдаю – одним глазом – отдаляющееся облако пыли.
– Хозяйка? – зовёт голос из коридора.
– Разве был указ выходить из спален? – бросаю я и не позволяю послушнице зайти в кабинет.
Та рвётся с извинениями и убегает прочь. Подхожу к балдахину и, распахнув его, оказываюсь подле зеркала в спальне. Отёкшее веко не позволяет открыть глаз, поставленная стилетом полоса тянется от щеки до брови. Всё в крови – лицо (и на шее прорисована мужская пятерня), руки (которыми я пыталась отбиваться, а после – удержать алые брызги), платье (напрасно выбрала синий шёлк). Острая боль расплывается по телу, а голову наливает тяжесть.
– Хозяйка? – балдахин отходит в сторону; хочу вскричать и погнать неугодную, но вместо одной девочки за дверьми спальни толпятся десятки. Заглядывающие в рот птички щебечут свои беспокойства, просят пустить их и искренне переживают. Едва удерживаю слёзы. Старшая по обязанностям девочка ступает совсем близ и замирает с полотенцем у лица.
Этого не было у Яна.
Их поддержки, их понимания, их доверия.
Они ощущали себя защищёнными от невзгод внешних, но царившая внутри Монастыря атмосфера незащищённости от управляющего скоблила их сердца ещё больше.
– Разрешите? – спрашивает девочка.
Позволяю взмахом головы. И смотрю в зеркало. Заплывший глаз плачет кровью, по веку тянется разрез. Полотенце впитывает краску, и девочка смывает металлический запах. Не этого желал мне Гелиос…И даже сейчас я думаю о нём.
Послушницы молятся за мать, которой могли лишиться, и за богиню, которая вступилась за них. Послушницы благодарят и плачут. Монастырь оплетается воем.
Пришедший вскоре лекарь говорит, что зрение на травмированный глаз не вернётся. В наших силах – не дать ему загноиться (ну просто чудо) и не позволить пустить заразу по телу (нет, право, великолепно). Сетчатка белеет, голубая радужка прячется за матовой поверхностью. Разрез затягивается, оставляя выбеленный шрам.
Я прозрела, как того возжелал глупый Бог.