Loe raamatut: «Стихотворения»

© К. Мартынова, 2021

От автора

Однажды шторм закончится, и ты не вспомнишь, как его пережил. Ты даже не будешь уверен в том, закончился ли он на самом деле. Но одна вещь бесспорна: когда ты выйдешь из шторма, ты никогда снова не станешь тем человеком, который вошел в него. Потому что в этом и был весь его смысл.

Харуки Мураками

Это – первый сборник моих стихов (тут я мысленно ставлю дюжину восклицательных знаков от переполняющей меня радости!).

В него вошли мои стихи, написанные в период с 2004 по 2021 год.

В эти 17 лет уместились моя глупость и наивность, робость и восхищение, противостояние и покорность перед неизбежным – перед стихией Чувства.

Чувства, которое толкает на необдуманные поступки.

Чувства, которое срывает с места морозной ночью.

Чувства, которое дает силы ждать, терпеть, собирать чемоданы, просить прощения и прощать.

Чувства, которое годами катает тебя на американских горках…

Но мой кораблик пережил шторм.

И сейчас, наконец выйдя из этого шторма, я понимаю, что на память о нем остались только слова. Слова человека, которым я уже никогда не стану.

Большое спасибо моему брату и другу Федору Мартынову –

за силу, правду и неподдельность;

актрисам театрального проекта «Пластика и лирика»

Лине Захаране, Светлане Туниковой,

Екатерине Прокутиной – за симфонию;

Татьяне Матвеевой – за знание и веру;

Светлане Ремизовой – за мудрость и крепкое слово;

издательству «Маматов» – за волшебство воплощения;

Анне Моргуновой – за слова, помноженные на шаги

Посвящается А. Б.

Точнее, тому, кем я считаю А. Б.

Ксения Мартынова

«Тот, кто немыслимо одинок…»

 
Тот, кто немыслимо одинок,
до отчаяния, до безумия,
вглядывается в темноту
между собственных строк,
прикуривая от Везувия,
 
 
слышит шум океанов и пульс
новорожденных ягнят,
как его умоляют и как,
стоя в черном, клеймят,
 
 
как идут на войну
с его именем на устах…
 
 
Как же сильно от их «почему?»
он устал…
 
 
Он стоит, оперевшись о дверной косяк,
чертит палочкой на песке какие-то завитки.
 
 
Как им всем втолковать, что
то, что в его руках,
происходит так,
как ему с руки?..
 

«А вот ты – мальчик…»

 
А вот ты – мальчик,
в колготах в рубчик,
щекастый, милый,
бежишь по лужам,
еще не зная,
что ты поступишь,
как миллионы
других мужчин.
 
 
То будешь лучшим.
То будешь падать,
ругать министров,
бросать курить.
Любить одну,
а спать с другой,
молчать о третьей
и с этим жить.
 
 
Ты будешь другом
спасен и предан.
Себе признавшись,
что ты не Бэтмен,
хмельной, однажды,
пошлешь все к черту,
начав по новой
куда-то плыть.
 
 
И будет скучно,
И будет ярко
(второе реже,
но что поделать).
И будет надо
за хлеб насущный
в себе кого-то
похоронить.
 
 
Но вот ты – мальчик,
живое лето!
Ты, замерев,
восторга полный,
задуешь свечи
и загадаешь…
совсем не это.
Совсем не это…
 

«Кит, что грустишь?…»

 
– Кит, что грустишь?
– Кит, что с тобой?
 
 
– Приходил за мной
мальчик-китобой…
 
 
– Кит, не беда:
на рассвете мы уплывем туда,
где кругом – вода,
небо и вода!
 
 
– Кит, что затих?
– Кит, что с тобой?
 
 
– Как же он красив,
мальчик-китобой…
 

«Пересижу, пережду…»

 
Пересижу, пережду,
переплавлю, переплыву,
перегорюю, перегорю –
переживу.
 

«Купленный Им стол…»

 
Купленный Им стол,
Подаренные Им серьги…
Он-то давно ушел,
Но в силу вступает закон
Сохранения энергии,
И вот ты уже на цыпочках начинаешь плясать
Перед выпотрошенным нутром гардероба –
Тебе снова хочется наряжаться и удивлять,
Чтобы смотрели на тебя, не отрываясь, в оба.
 
 
Гладкоствольные ружья чулок,
Бархатный патронташ, гипюр.
Ты хочешь, чтобы кто-то читал между строк,
Глядя на твой аллюр.
 
 
И кто-то будет, конечно, будет.
У него от тебя застучит в висках,
И сердце забьется об ребра, как студень,
И будет дрожь в руках…
 
 
Ты увидишь все это,
Тебе это понравится.
Во что бы ты ни была одета,
Он скажет: «Красавица…»
 
 
И ты улыбнешься ему, как маньяк,
Потому что тебе невкусно, когда вот так.
Потому что каждый его порыв –
Дань традиции, шаг, но не импульс
И не надрыв…
 
 
Как ни путай,
А к тебе внутрь –
Надо птицей подбитой вниз,
Об высоковольтные провода,
Об столбы фонарные, об карниз,
И только потом туда,
В окно – вот оно,
Твое личное арт-хаусное кино,
 
 
Чтобы не человек, а кровавое месиво.
Ведь только тогда тебе и красиво, и весело…
 

«Не беда, что внутри – вода…»

 
Не беда, что внутри – вода,
Выливается иногда
И становится словом, жестом…
Иногда и вода – тесто.
 

«Такая доля – быть тобою брошенной…»

 
Такая доля – быть тобою брошенной.
Внезапно. Несмотря на красоту.
Бросай меня! Бросай меня пригоршнями!
Я по весне сквозь землю прорасту.
 

«Быть чужаком – быть дураком…»

 
Быть чужаком – быть дураком:
Неподанные руки сплетаются
В огромный кожаный ком
И идут по тебе катком.
Иные – сопротивляются
Или ложатся ничком,
А ты не умеешь ни то, ни то,
И тебе никогда не везло в лото.
 
 
Слышишь, они говорят шепотом
За твоею спиной? Что потом?
Ночь, день, ночь и еще полдня,
И вуаля – на тебе броня!
Яма твоя
Надежно укрыта брезентом.
Еще полдня,
И ты почти без акцента
Сможешь считать до десяти,
 
 
Чтобы своих искать пойти.
 

«Он…»

 
Он
Не сводит глаз с твоего лица.
Лицо начинает трескаться,
Как скорлупа яйца.
Через трещины в тебя проникает свет.
И вот тебя – прежней – на свете нет:
 
 
С тебя облетают листы, пласты,
Обнажая акры неузнанной красоты.
 
 
В середине тебя – неприбранный стол
(ждали гостя, но гость не пришел).
 
 
На закапанной воском скатерти в серебре –
Голова. То есть память о голове.
 
 
Под столом – набитый битком чемодан
На случай отъезда
В честь долгожданного «да».
 
 
Он
Смотрит на этот твой натюрморт
И берет тебя на руки –
Нет: в руки кладет.
 
 
И идет.
Не уходит,
А просто идет.
 

«Тебе бы туда, к своим…»

 
«Тебе бы туда, к своим,
Но нет у тебя “своих”…»
 
 
Если бы вдруг очнулся
музейный мамонт
от тысячелетнего сна
и начал водить трубою хобота
по экспозиционному залу
в поисках своих огромных собратьев,
пугая старушек с чернильными буклями
в жостовских брошах,
его большие глаза наполнились бы слезами,
и зазвенели бы стекла музейных витрин
от страшного трубного рева,
которым звал бы он
через многие-многие зимы
себе подобных.
 
 
И не получив ответа
на свою самую громкую,
разрывающую могучее нутро песнь,
не увидев – хотя бы вдали –
таких же больших,
покрытых длинной шерстью,
с витыми саблями гладких бивней существ,
как он,
вновь обернулся бы мамонт
огромным серым камнем,
осознав, что он – такой –
абсолютно
один…