– Ваши контраргументы, теть Жень?
Вытянув шею, тетенька выглянула в коридор, приложила к губам ладонь лодочкой и перешла на шепот – сие должно было означать, что в ожидании семи часов Петрович уже толчется под дверью.
– Бороду мы с тобой ему запросто сбреем! В первую брачную ночь. Он и охнуть не не успеет. Тучность тоже ликвидируем как делать нечего. Ради вашего счастья я готова целый день тереть ему морковку.
– Да-а-а, особенно с гипсом хорошо!
– Во имя любви, подруга, я и одной левой ему целое корыто настругаю! Нет, ты давай все-таки на досуге мозгами-то пораскинь. Представляешь, выдали бы мы тебя за Петровича! Такой удобняк! В поликлинику не надо таскаться, в очереди штаны просиживать. Классные дела! Опять же экономия средств – конфетки халявные, коньячок даровой, цветочки друзьям на аменины. В больницу загремим – твой Николай нам завсегда по блату лишнюю капельницу организует.
– Вы что, опять собрались падать? Лично я, после первого же посещения вашей замечательной больницы, твердо решила беречь здоровье.
– Мало ли чего? Вдруг какая экстремалка? Короче, ставлю вопрос ребром… – Грозный матрос в тельняшке, этакий персонаж из «Оптимистической», Жека стукнула гипсом об стол. – Ты решительно отказываешься от такой выгодной партии?
Звонок в дверь не дал ответить: самым категорическим образом!
– Во, зараза, какой пунктуальный! Видать, прям невтерпеж! Вот любовь-то, а? Чего теперь делать? Иди, впущай медицину!..
Жених занял весь дверной проем. Морковки надо много! Одним корытом не обойдешься!
– Добрый вечер, Танечка! – Кокетливо улыбаясь в бороду, мелкий взяточник очень крупных размеров протянул коробку «ассорти» в лопнувшем целлофане и потрепанные дождем и ветром красные гвоздики – подношения несчастных калек.
– Здравствуйте… – Еле удалось сдержаться, чтобы не добавить «батюшка», до того бородатый Петрович, принарядившийся по случаю непогоды в черный безразмерный плащ и доисторического вида шапку, походил на батюшку, вернувшегося после всенощной к своей попадье. Но по сути больше чем на купца третьей гильдии он все-таки не тянул.
– Милости просим-с! Уж мы с Евгенией Алексевной все глаза проглядели. Куда же это, говорим-с, запропастились наш Николай Петрович? Без четверти семь-с, а его все нет-с!
Вместо того чтобы обидеться, уйти и больше никогда не возвращаться, этот ничтожный тип улыбался, будто глухой. Удивительно, как люди меняются в предлагаемых обстоятельствах! Идол инвалидных теток и бабок, доктор суетился, не зная, куда пристроить мокрый зонтик, посшибал задом все щетки и рожки для обуви, висевшие у двери, и кинулся их поднимать.
– Ой, извините, простите…
– Ничего-с. Сущие пустяки-с. Мы так рады-с! Дайте мне ваш зонтичек, я поставлю его посушиться.
Ужасная нахалка – но надо же как-то отвадить «женишка»! – она заперлась с черным поповским зонтиком в ванной и, зажимая рот руками, нахохоталась до изнеможения. Продолжительный смех, подобно долгим слезам, привел к резкой смене настроения: да как смеет этот куль с овсом рассчитывать на взаимность?! Пугало огородное!
Все точки над «и» поставила демонстративно захлопнутая дверь в берлогу, однако стоило лишь поклясться себе не выходить ни под каким предлогом и погрузиться в изучение французских артиклей, как зазвонил телефон. Надоедливые гудки зудели и зудели в упрямо заткнутых ушах. Наконец вместо ожидаемого «Чапаев слухает!» за стенкой задребезжал Петрович:
– Да-да… кого?.. одну минуту, – и в дверь протиснулась борода. – Можно, Танечка? Это вас.
Выхватив трубку у вконец обнаглевшего доктора – с какой это стати он подходит к телефону в чужом доме? расхозяйничался! – она не преминула с силой прихлопнуть за ним дверь…
– Да? Алло? Я слушаю.
– Привет… Кто это сейчас подходил к телефону?.. А почему у тебя отключен мобильник?.. Что ты молчишь?
Это был он! От звука его низкого, завораживающего голоса голова пошла кругом, однако мужчина, обладающий гипнотическим голосом, ни в коем случае не должен был догадаться о полном смятении брошенной им, но по-прежнему влюбленной в него девчонки.
– Вам не кажется, что вы задаете чересчур много вопросов? И вообще, почему вы разговариваете со мной таким гэпэушным тоном, можно узнать?
Он не ответил. В трубке послышались оживленные мужские голоса: деловой человек одновременно общался с кем-то еще…
– Короче, давай бери машину и подъезжай к «Редиссон-Славянской». Часа через два. У меня пока еще дел полно. Утром улетаю.
– Нет, я не подъеду.
– У тебя там гости, что ли?.. Ладно, я сам приеду. Минут через сорок спускайся вниз.
Короткие гудки ошеломили еще больше, чем сам звонок: он приедет через сорок минут! Но почему через сорок? Ведь только что он заявил, что у него дел на два часа. Что сие значит? И зачем он приедет? Просить прощения? Непохоже… Может, он считает, что, когда бы ни позвонил, хоть через год, когда бы ни приехал, Татьяна встретит его с распростертыми объятиями? Если так, то он излишне обольщался!
Между тем от сорока минут уцелело только тридцать пять, и вновь охватила паника: распростертых объятий не будет, а что же будет? Как его встретить? Высказать все свои обиды, поведать о горючих слезах? Ни за что! Сделать вид, что ничего не случилось? А зачем? Чтобы все начать сначала? Не получится. Ничего уже не получится! Восемнадцать дней страданий и восемнадцать дней абсолютного равнодушия к ним не выкинешь из памяти. Так с каким же лицом встретить его? С веселым, сердитым или непроницаемым?
С чужим! И, кажется, он сам подсказал, как не сфальшивить. Налетевшие фантазии, будто пазлы, сложились в картинку: брошенная так соблазнительна, так хороша, что он ахнет: ах, кто это?! Откуда эти огромные серые глаза? Эти длинные, веерообразные ресницы? Эти притягательные губы? Словом, ужель та самая Татьяна? И далее по тексту Модеста: О жалкий жребий мой! – потому что вся эта умопомрачительная красота предназначена другому. Неважно кому! В квартире на девятом этаже собралась большая компания, и все ждут не дождутся возвращения очаровательной хозяйки.
Комбинезон с Пятой авеню или римская туника не могли иметь места, тем более что и погода выдалась мерзопакостная. Духи, так же, как помаду и темно-красный лак для ногтей, следовало позаимствовать у Жеки: ее «Опиум для народа» не спутаешь ни с чем.
Затянув широкий пояс на черном «коктейльном» платье на самую последнюю дырочку, она распахнула фрамугу и перегнулась через подоконник. Далеко внизу серебрилась мокрая крыша затормозившей у подъезда машины… Ага, прибыли-с! Но, извините-с, придется подождать-с! Для начала пусть Петрович ахнет и, есть надежда, наконец-то сообразит, что куль с овсом – не пара Бриджит Бордо. Причем, в зените ее всемирного обожания.
В кухне, где клубился сизый дымище, вишневые губы, сладкие-пресладкие зрелые вишни, растянулись в обольстительную улыбочку:
– Доктор, угостите даму папироской!
Петрович оторвал тупой взгляд от шахматной доски – Жека, со своей больной «башкой», опять поставила медицине мат – ахнул и в обалдении приподнялся навстречу. Спохватился, протянул пачку сигарет. Пламя зажигалки в его пухлой руке трепетало так, словно к кухне приближался шторм. Еще бы! Из-под веерообразных ресниц, не мигая, на доктора смотрели суженные от дыма, страстные глаза. Правый глаз не удержался и зазывно подмигнул… О господи, боже ты мой! Очумевший Петрович закачался, ухватился рукой за край стола и, увлекая за собой шахматную доску, с грохотом приземлился на пол! Все попытки поднять его под дикий хохот зрительного зала потерпели фиаско: толстяк застрял между столом и холодильником, как Винни-Пух в норе у Кролика.
– Ха-ха-ха!.. Сдохнешь с тобой, Танька! Тянем-потянем, вытянуть не можем! Давай вставай, Епиходов ты наш! Местного разлива! Часом, кий не сломал?.. Ха-ха-ха!
Сумасшедший дом! Жекиного зонтика не оказалось ни на вешалке, ни под вешалкой, ни за вешалкой. Пришлось схватить свой, со сломанной спицей. Черт с ним! Главное – не переиграть. Или, еще хуже, не расплакаться.
Классный светло-серый костюм. Внушительный темно-серый зонтик. Смуглый мужчина, прогуливающийся под мелким дождиком на фоне «мерса» с личным водителем, выглядел потрясающе. С мятым Петровичем не сравнишь. А если честно, то не сравнишь ни с кем! Но, увы, он не собирался просить прощения: если бы речь шла о прощении, то сейчас он уже летел бы навстречу, широко улыбаясь и протягивая какой-нибудь необыкновенный букет. Букета не было, и эмоций тоже: обернувшись на звук захлопнутой двери, он не спеша, гуляючи, свернул на дорожку к подъезду.
– Привет.
– Здрассьте! – Кокетливая, веселенькая, она, пританцовывая, затянулась сигареткой, отшвырнула окурок в мокрые кусты и улыбнулась так, как должна была бы улыбнуться самая что ни на есть легкомысленная девчонка, к тому же, слегка подшофе:
– Пардон, задержалась! Тетка отбыла в Штаты, и мы уже третью неделю подряд празднуем День независимости… хи-хи-хи… Чуть не забыла, что вы должны приехать.
Господин Швырков (а как же еще следовало теперь называть его?) и не думал ахать. Хмыкнул, отступил на шаг и смерил ироничным взглядом:
– Футы-нуты! Надо же, куколка какая! А я смотрю, что это за улетная баба из подъезда выползла! – Вдобавок к плебейской лексике он, который никогда-никогда не был пошлым, с недвусмысленным напором стиснул зонтики и вжался светлым ботинком в мысок черной туфли… Ужас! Что это с ним?.. Заметив, как вздрогнула «куколка» (от изумления забывшая о своем амплуа), он словно бы смутился, поспешил отойти и, высоко вскинув голову, так что выражение его лица стало тайной, принялся разглядывать окна на девятом этаже. – Ну, раз в гости не приглашаешь, тогда пошли в ближайшую забегаловку. Не под дождем же торчать?
– Хорошо, пойдемте… ненадолго. Меня, как вы понимаете, ждут.
Тучеподобный зонтик навис над маленьким, хлипким. Локтя коснулась горячая рука, и сразу знакомо ударило током. Вспыхнувшая, как порох, влюбленная дурочка, она капризно увернулась и побежала вперед, будто и в самом деле страшно торопилась побыстрее вернуться домой, в теплую компанию.
В полуподвальном баре царил полумрак. Копна светлых волос, контрастное черное платье и африканские вишневые губы, по-видимому, смотрелись ого-го! даже в приглушенном свете. Чтобы впредь не привлекать внимания трех вытаращившихся парней, визуально знакомых по электричке «7.45» – не дай бог, запомнят и начиная с первого сентября будут терроризировать каждое утро! – она поспешила сесть за ближайший к выходу, не самый уютный столик. Впрочем, и самый уютный столик вряд ли бы сильно изменил необъяснимо хмурое настроение мужчины в светло-сером костюме, который направился к стойке. Вальяжной походкой, манерой общаться с барменом и большой загорелой щекой (когда-то на ней уместилось целых семнадцать поцелуев!) он невероятно, до слез, напоминал Колючкина.
Пустое! Колючкина здесь быть не могло – он остался в волшебной стране у синего моря. Что и понятно, ведь он – персонаж сказочный, мифологический, выдуманный одной страшно самолюбивой девчонкой. Уж если герой ее романа, то непременно лучше всех!
Вернувшись с двумя стаканами сока, насупленный двойник Колючкина уселся напротив и брезгливо сощуренными глазами стал изучать интерьер, не посчитав нужным улыбнуться «сероглазой девочке», хотя бы в память о тех прекрасных днях, что они провели вдвоем… Ну что ж! Непринужденно положив ногу на ногу, она предалась созерцанию своего грандиозного маникюра. С трудом сдерживая слезы. Слезы жалости и к себе, и к человеку, который за восемнадцать дней из обаятельного весельчака, шутника и балагура превратился в столь надутую, стандартную, пресыщенную жизнью личность. Правда, можно было рассудить и по-другому – это его естественное состояние. Полгода назад, зимой, он, собственно говоря, таким и был. Потом пришла весна, зажурчали ручьи, зачирикали птички, и дальше все элементарно. Как у пернатых. Брачный период закончился, и больше нет необходимости распускать хвост. Но зачем он тогда приехал?.. Загустевший Жекин лак на левой руке лег на удивление ровно.
– Классные ноготки! И макияж суперский. А чего раньше так не красилась?
– Не было подходящего случая.
На безымянном кусочек лака уже отслоился. Барахло, а не лак.
– Так уж и не было? – В неожиданно близком, тихом голосе, несомненно, прозвучала обида, но достаточно было с надеждой поднять глаза, чтобы еще раз убедиться в иллюзорности своих надежд: если кто-то кого-то и хотел здесь обидеть, то прежде всего он – язвительно-насмешливый. – Неслабо! Но, в принципе, умытая ты гораздо лучше.
– Это следует расценивать как комплимент?
– Как нравится, так и расценивай. Короче… – С неожиданно серьезным видом, по-деловому, будто вся предыдущая пикировка была ничего не значащей прелюдией к чему-то гораздо более важному, он достал из внутреннего кармана пиджака записную книжку и щелкнул ручкой. – Продиктуй-ка мне адрес дачи Анжелиного пацана.
Спроси он сейчас, почем сегодня акции на московской товарно-сырьевой бирже – или как там она называется? – то озадачил бы меньше.
– Какая дача? О чем вы? Я не понимаю.
Хмыкнув – дескать, все ты отлично понимаешь! – он, тем не менее, не решился произнести этого вслух, отвернулся и нервно забарабанил пальцами по столу.
– Почему ты не сказала мне, что Анжела ждет ребенка? Что она бросила институт и выходит замуж?.. Короче, она сбежала на дачу к своему пацану, и я не могу ее найти. Дай мне адрес, ты ведь там, кажется, была.
Так вот зачем он приехал! За адресом. Разыскивает заблудшую дочь… Только бы не расплакаться!
– Может, уже хватит любоваться ногтями?.. Ты не догадываешься, почему Анжела больше не хочет меня видеть?.. Зачем ты рассказала ей… о нас с тобой? Зачем хвасталась какими-то тряпками, которые я тебе купил, самым дорогим отелем на всем побережье? Объясни, чего ты добивалась?
Гром, молния, ядерный взрыв – что это было? Подземный толчок? Нет, и потолок не потрескался, и скучающий бармен, облокотившись на стойку, все так же смотрел «Ментов» по рябому «Сони». Все так же гоготали и матерились за спиной пьяные парни. А ощущение такое, что мир перевернулся!
– Я рассказала Анжеле о вас и о себе?!. И вы поверили?
– А почему я должен не верить?
Разве скажешь человеку прямо в лицо: потому, что ваша дочь – лгунья, каких свет не видывал?! Интриганка! Гнусная шантажистка! Вы думаете, она глубоко потрясена вашей изменой? Ошибаетесь! Если бы она дорожила вами, ценила вас, уважала, любила хоть чуть-чуть, она не орала бы на весь дом: у отца таких подстилок, как ты, навалом!
Вслед за этим Анжелкиным воплем, ранившим больше всех оскорблений, вспомнились и другие, еще недавно казавшиеся импульсивными, отчасти объяснимыми и потому почти прощенными ей. Но теперь этой маленькой дряни не будет прощения! А ля гэрр ком а ля герр!
– Вы спросили, почему я не доложила вам насчет Анжелиного замужества и ребенка? Отвечаю: во-первых, доносительство не в моих правилах, а во-вторых, докладывать было не о чем. Она собиралась избавляться от ребенка и категорически не собиралась выходить замуж за нищего студента. А из университета ее просто отчислили за неуспеваемость. Все, что вы от нее услышали, – сплошной блеф! Вранье! Так же, как мои «рассказы» о тряпках и дорогом отеле! В этом самом отеле, в то же самое время отдыхала хорошо известная вам Людмила Трофимовна Васкова. Как-то ранним утром на пляже она подошла ко мне, и я ужасно перепугалась, а сейчас думаю, как же мне повезло. Если бы Людмила себя не обнаружила, мне не оправдаться бы никогда. И вам, вполне вероятно, тоже. Потому что в таком случае Анжела наврала бы мне, что купленными тряпками и отелем хвастались вы!
Теперь и он, будто громом пораженный, смотрел через стол круглыми от изумления глазами. Но, к сожалению, всего лишь считаные секунды.
– Да откуда там могла взяться эта… Людмила? Не придумывай! Короче, я тебе не верю, и на Анжелу давай зря не наговаривай. Конечно, она взбалмошная, нервная, сгоряча может наболтать черт-те чего, но в принципе она хорошая девчонка. Она и врать-то как следует не умеет.
– Значит, это я плохая? И я, по-вашему, умею врать? – Под накрашенными ресницами защипало нестерпимо больно. Лучшим обезболивающим, и единственным, были три ступеньки к двери. – Прощайте, нам не о чем больше говорить!
Дождь перестал, лишь с деревьев падали крупные капли в черные, бездонные лужи. И на пылающую голову…
– Татьяна, подожди!
Каблуки застучали по мокрому асфальту, как барабанная дробь: драма должна заканчиваться на высокой ноте! К чему этот жалкий фарс? Типа: оболганная благородной барышней гувернантка понеслась топиться, а отец благородного семейства вдруг подхватился и рванул за ней вдогонку! Публика в шоке: плакать или смеяться?
Угодив в лужу на мостовой, она перескочила на тротуар и понеслась так, что быстрее не бывает, однако страстное желание навсегда избавиться от подлой барышни и ее глупого, бесхарактерного отца не осуществилось: у самого подъезда запястье сковал стальной «наручник».
– Подожди, не уходи! Я хотел сказать… короче, я не могу забыть наши с тобой десять дней… и в принципе мне все равно, встретила ты эту Людмилу или нет.
Он так и не поверил! Фактически снова обвинил во лжи и предательстве.
– Подумаешь, десять дней, которые потрясли мир! Извините, меня ждут, я и так задержалась. Отпустите руку! Пока!
Двери лифта приоткрылись и закрылись. Приоткрылись и закрылись. Опять сломался, проклятый!.. Или это знак Судьбы? Это был знак задуматься. Задуматься и вдруг понять, что запыхавшийся после пробежки, взволнованный, растерянный, он вовсе не обвинял – он признавался. В чувстве, которое оказалось даже сильнее его самолюбия…
– Стойте! Не уезжайте! Подождите! Пожалуйста!
Ветер на пустыре подхватил отчаянные крики, унес их далеко-далеко, но красные габаритные огни улетали во тьму с недоступной ветру, неземной, космической скоростью.
– Что ж ты так рыдаешь-то? Уже целый час. Давай-ка вставай, подруга, умойся, переоденься, чайку попей. Сразу полегчает… Эй, кончай пинать инвалидку! У, ёшкин кот!.. А хочешь, я тебе сюда чайку притащу? С вареньицем? Мне Надька привезла банку клубничного. Сказала, Гарибальдыч варил. По итальянскому рецепту. Не хочешь вареньица, давай внакладочку, с нашим, мантулинским рафинадиком, а Танюх?
– Не хочу я ничего, как вы не понимаете? Я умереть хочу!
– Ну вот, приехали. Подумай, чего ты несешь? Умирать из-за какого-то мужика! Да его, паразита, самого прикопать надо! Большой совковой лопатой. Такую девочку до истерики довел, зараза!
– Я вас очень прошу, не говорите так о нем!
– Ладно-ладно, не буду, ты только не плачь.
Настольная лампа погасла, и свет из коридора исчез. Одной в темноте сделалось еще хуже, еще страшнее: опять стала мерещиться хитрая, злорадная Анжелка, выкрикивающая отцу в телефон: Танька мне все рассказала! Классно, грит, я твоего отца раскрутила! Еще хвасталась, тварь, каких ты ей шикарных тряпок накупил! Спроси кого хочешь, все знают, что она шлюха! Это она только прикидывается такой гордой, а сама, дешевка, ни одного богатого мужика не пропустит!
Но вот опять послышались легкие, скользящие шаги. Скрипнул старый диванчик. Когда дрожащие руки обвились вокруг теплой тетенькиной шеи, неожиданно ласковая, Жека погладила по спине и с несвойственной ей телячьей нежностью потерлась губами о мокрую щеку:
– Успокойся, Танюшечка. В твоей жизни всяких мужиков будет еще миллион, из-за каждого плакать – слез не хватит.
– Не нужен мне миллион… и он не каждый… он замечательный! Понимаете, он всегда такой веселый, а они его там замучили… до неузнаваемости. И я… я тоже… как я могла быть такой жестокой? Я, правда, хочу умереть, честное слово! Все равно я не смогу жить с мыслью, что он считает меня лгуньей и шлюхой!
Жека охнула и, отстранившись, испуганно перекрестилась:
– Чур тебя! Как он может про тебя такое подумать? Он же не полный идиот! Не плачь, все образуется.
– Нет, не образуется. Я так жестоко ответила ему! И он уехал.
– Как уехал, так и приедет! Причем чем дальше послала, тем быстрей вернется. Обратно пропорциональная зависимость, доказанная экспериментальным путем. Клянусь своим хреновым здоровьем! Дай-ка я тебя утру, а то ты у меня на клоуна похожа…
– Я и есть клоун. Зачем только я накрасилась? Как дура.
– А нам с Петровичем понравилось. Еще как!
Напомнив о Петровиче, который уселся мимо табуретки, и в конце концов рассмешив, инвалидная тетенька-МЧС подтянула об бок полосатый рукав, вытерла им слезы, перемешанные с идиотской тушью и помадой, высморкала хлюпающий нос и с чувством выполненного долга перебралась со скрипучего диванчика на стул.
– Кстати, а не этот ли замечательный преподнес нам однажды букетик из разных роз? Да?.. Тогда ваще кончай кукситься. Нестандартный букет – признак нестандартных чуйств. Обалденные были цветочки! А у меня, Таньк, такая непруха! Представляешь? Когда за девушкой бродило целое стадо мужиков, роз ни хрена не было, теперь роз навалом, а мужиков нет… Ой, щас, подожди, айн момент!
Не калека, а веселый кузнечик, Жека поскакала к себе, тут же прискакала обратно, включила верхний свет и протянула открытку с кремлевскими курантами и С Новым, 1980 годом! Однако прочесть не дала, отдернула руку.
– Погодь! Даю предвариловку. Да будет молодежи известно, к этому самому восьмидесятому году Хрущев грозился построить нам коммунизьм. Так вот, как раз накануне коммунизьма приперся мой Бориска домой со здоровенным букетом. В бумаге, в газетах. Вроде мороз – сдохнуть можно. И открыточку к букету привязал. Все как у порядочных. На открытку я, естественно, ноль внимания, понеслась ставить цветы. Обрадовалась, дурища! А как не обрадоваться? Сказать по-честному, досель мой скупердяистый муженек меня букетами особо не баловал. В общем, разворачиваю я газеты, а там… Вот отгадай, подруга, чего там было? Слабо?.. Веник! Как будто я Баба-Яга! Размахнулась я этим веником: ах ты паразит! А Борька – шасть в сортир, заперся и гогочет: Джейн, ты чего, оборзела? Это же страшный дефицит! Прочти мои гениальные строки… Щас,Танюх, я тебе зачту. Значица так: Борис Орлов-Соловейчик «Помело для Женевьевы». Сонет.
Роз нема, нема и денег.
Фиг с ним! Купим милой веник.
Ветер воет, пурга свищет,
Борька бабе веник ищет.
Околел совсем чувак:
Мать вашу так!
На подходе к коммунизму
Не разыщешь даже клизму!
Очевидно, надо было жить в ту эпоху, знать реалии и самого поэта Орлова-Соловейчика, чтобы расхохотаться так заливисто, от всей души, как Жека. Позавидуешь!
– Теть Жень, почему применительно к дяде Боре вы всегда используете только негативные эпитеты? Мне кажется, он человек с неплохим чувством юмора. Наверняка вам с ним было очень весело.
– Не то слово! Не, поприкалываться, похохотать – это без проблем. Лишь бы ни черта не делать. Такой был сибарит, загреби его в пыль! Я вот оклемаюсь малость, подкоплю баксов и смотаюсь провентилирую, какими такими трудовыми подвигами потряс Соединенные Штаты Америки мой Борис Моисеич. Не хило ведь устроился! В доме с четырьмя спальнями! Но, думаю, и Америке не сильно обломилось. Бориску голыми руками не возьмешь! Небось, это его Рая пашет там, как слон, а Соловейчик на лужайке зернышки клюет, прохлаждается. В полной нирване… – Томно потянувшись с полузакрытыми глазами, Жека изобразила, как классно проводит время дядя Боря в окрестностях Нью-Йорка, встрепенулась, и ее лицо приняло совсем иное, шутливо-самодовольное выражение. – Зато у моего Борьки были такие скрытые достоинства! Ну, о-о-очень большие! А на определенном жизненном отрезке это немаловажный фактор. В общем, есть об чем вспомнить на старости лет… Ладно, пойдем-ка взбодримся, подруга. Рванем чайку по маленькой! С больничными конфетками. Петрович сегодня был не в форме и сожрал всего полкоробки.
– Вы же знаете, я не ем больничных конфет.
– Пойдем, пойдем, моралистка ты наша! Не хошь конфет, тогда рискнем, попробуем Гарибальдова заделья.
Заделье оказалось вполне съедобным, но Жека, с ее упорным неприятием «Надькиного деда», лизнув с кончика ложки, сморщилась, сплюнула в раковину:
– Тьфу! Только добро перевел, паразит! – и попросила наколоть ей сахарку.
Любительница крепкого чая вприкуску, однорукая тетенька-матрос кидала в рот кусочек сахара, отхлебывала из кружки, отставляла ее и переворачивала страницу «Анны Карениной» – согласно семейному преданию, настольную книгу бабушки Нины в самые трагические жизненные моменты. Похоже, она совсем забыла о несчастной племяннице.
– Теть Жень, только не говорите, пожалуйста, ничего Инусе, хорошо?
Есть ли еще на свете человек, который, не отрываясь от чтения, по-блатному чиркнет ногтем по зубам: «Гадом буду! Век свободы не видать!» – и тем самым сразу избавит от всех сомнений? Нет, только Жека. Разумеется, она никогда ничего не скажет Инусе и о племяннице вовсе не забыла, просто не хотела лишний раз лезть в душу. Однако если желаете, то, пожалуйста, она готова захлопнуть «Каренину» и продолжить обсуждение последних событий. Но непременно с залихватски закуренной сигаретой.
– Вы бы курили поменьше, вам вредно.
– Эх, Танюха! Все вредно – курить, пить, жрать… – Не выносящая никакого диктата, Жека, редкий случай, вняла умоляющему взгляду, сломала сигарету в пепельнице и с обреченным вздохом кинула в рот сахарку. Причмокнула:
– Кстати, сахар – тоже яд. Белый. Но лично для меня нет ничего вреднее сексу! Жутко пагубно влияет на мой организьм! Вплоть до черепно-мозговых травм… – Явно намекая на то, что история с ковриком, о который она зацепилась, – сплошь выдумка, Жека постучала себя пальцем по лбу: бум-бум-бум! – и утвердительно закивала: – Правильно рассуждаешь. Хотя ты уж, небось, давно все скумекала? Догадалась, кто в тот роковой вечерок тут вместе со мной водку пил и курицу жрал?
– Али Мухаммедович?.. Но, если честно, то я ничего особенно не скумекала, кроме того, что, раз он не звонит и не приходит, значит, вы поссорились.
– Поссорились?.. Ха! Это, подруга, словечко для тебя. Обиделся! Поссорились! Тут требуются выраженьица покрепче. Ща я воспроизведу тебе сей эпизод, и ты сама их подставишь куда надо, не маленькая! – Ни с того ни с сего язвительная, жесткая и уже не терпящая возражений, Жека вытряхнула из пачки сигарету, чиркнула зажигалкой и немножко успокоилась, лишь выпустив из легких дым. – В принципе, началось все по схеме: девушка не дожарила картошку, джигит выразил свое неудовольствие. И вдруг, уж не знаю, что на меня нашло, может, переполнилась чаша народного терпения, только проснулась во мне революционерка. Ах ты, думаю, паразит! Жрешь, пьешь на халяву, мужик из тебя, как из козла Карузо, да еще и выступать изволишь! Взяла и закурила в знак протеста – его кавказское величество этого жуть как не любят! Прогулялась по комнате так нахальненько, с сигареткой, плавно покачивая бедром: ля-ля-ля, траля-ля-ля… На том беспощадный русский бунт и закончился. Приобняла, идиотка влюбленная, мужичка за широкие плечи, а он такую брезгливую рожу состроил – фу-у-у! – и оттолкнул меня.
– То есть как оттолкнул?
– Да так. Молча. Не боись, смертоубийства не планировалось. Кишка тонка у фраера! Просто сзади стул стоял, я не удержалась и мордой прям – хрясь! – о край буфета и, видать, сознание потеряла. Глаза разлепила, кровь из носа хлещет, боль в руке такая, что легче сдохнуть сразу, гляжу, а Алика моего ненаглядного и след простыл! Сдрейфил джигит и смылся. А ты говоришь – поссорились!
– Он убежал? Не помог вам, не вызвал скорую? Какой мерзавец! Ничтожество… – Близкие слезы помешали высказать все свое презрение и ненависть, жалость и любовь, и опять фантастически мужественная Жека принялась утешать рыдающую у нее на груди малодушную девчонку, чьи страдания не шли ни в какое сравнение с ее собственными.
– Не перживай, Танюха! По-честному, я даже рада, что все так случилось. Рука, паразитка, заживет, зато в моей дурацкой башке вроде как все встало на свои места. Мысли посещают глобальные. Я вот тут, к примеру, подумала: как же классно зверям в зоопарке! Сидят в клетке исключительно своей компанией, все друг про друга знают, рычат на одном языке… Понимаешь, об чем я?.. Понимаешь! Ты умненькая. А уж хорошенькая какая! Как сказал бы мой Бориска, самая клевая чувиха на всем постсоветском пространстве! Так что не сумлевайси, объявится твой замечательный. Вот увидишь, позвонит…
Тетенька еще и договорить не успела, а в коридоре уже зазвенел телефон. Радость была такой захватывающей, такой жаркой, такой безграничной!.. Но вместо низкого, завораживающего голоса послышался слабый, тоненький. Сил ответить не нашлось, и трубка полетела к Жеке.
– Чапаев слухает!.. Инк, ты, что ли?.. Ничего с Танюшкой. Все нормалёк! Вареньицем малость подавилась, Надькин дед наварил, постарался. Как говорится, во рту тает и сразу обратно просится… Нормально, говорю, у нас все! Лучше не бывает. А у тебя чего там духоподъемного?.. Чего??? Вот сволочь!.. Молчи! Самая настоящая сволочь и есть! Не было б тут Таньки, я б тебе сказала!
Жекина терминология сама по себе не являлась чем-то из ряда вон выходящим, но только не применительно к разговору с Инусей.
– Что случилось, теть Жень?
– Отстань!.. Инк, ты чего, совсем сбрендила? Конечно, приезжай!.. Да хрен с ним, с твоим барахлом! Только шмотки возьми… Какое, к дьяволу, постельное белье? Пусть эта курва подавится твоими пододеяльниками!
Жека кричала в телефон, ругалась, но, когда она заплакала:
– Инуся, не унижайся, я прошу тебя, слышишь? Приезжай немедленно! – и, промокнув рукавом слезы, уставилась в одну точку, догадка, поначалу показавшаяся абсурдной, перестала казаться абсурдом.
Секундная стрелка на будильнике стучала громко, как никогда. Как никогда громко, ругались за стеной соседи, под свою любимую песенку: Есть я и ты, а все, что кроме, легко уладить с помощью зонта…
– Теть Жень?
– Да, Танюх, в нашем полку прибыло. Славка ушел к этой, к своей… к Лариске.
К Лариске?!! Кто-то из них определенно сошел с ума – либо Инуся, либо Жека! Только сумасшедший мог выдумать такую чушь!
– Вы что? Лариска же тупая, как пробка! Папа мне сам говорил.
– Тупая, зато молодая.
Если бы Жека стала бурно возражать, приводить доказательства, не поверить ей было бы легче, чем после этих слов, содержащих простой житейский реализм. На глазах по-больничному постаревшая, она еле поднялась, взяла кружку с сушилки, но вместо того чтобы запить свои таблетки кипяченой водой, из чайника, с силой рванула кран. Во все стороны, на пол и на гипс полетели брызги.
– Какие же мужики предатели! Ну ладно, допустим, я сама хабалка, пожинаю то, что посеяла, но Инуся, она же святая! Два года от старухи не отходила! Умоталась в дым! На черта стала похожа, и вот, на тебе, получила! Дождалась благодарности! Выходит, и в своей клетке все та же херня! Нигде не спасешься от этих сволочей!