– Мамочка, ты плачешь?
– Нет-нет, что ты, Инуся! Просто ветер поднялся и песок попал в глаза… Женечка, побежали скорее домой! Кажется, девочки, сейчас будет страшная гроза!
Гроза догоняла, но крупные капли дождя захлопали по пыльной дороге только возле самого дома. Во дворе баба Катя никак не могла стащить с веревки чистые, сухие простыни, которые закручивало ветром.
– Куды ж вы запропастилися? Гроза! Ой, гроза! Щас как вдарит! Бежите скорей в избу!
Последней влетев в дом, баба Катя в панике закинула крючок на двери, задернула занавески и без чувств опустилась на диван:
– Ой, мамочки родныя! Я грозы-те пуще всего боюся! – Громыхнуло совсем близко, побелевшая свекровь сползла на пол и принялась креститься. – Ай, батюшки свет!
Девчонки, глупышки, увидев, как испугалась бабушка, страшно развеселились. Хихикая и нимало не боясь ни грома, ни яркой молнии, освещавшей горницу резким, неприятным светом, стали носиться от одного окошка к другому, отодвигали занавески и с восторгом сообщали, как сильно колотит дождь по дорожке, как здоровско с крыши несется по желобу вода в бочку, как по улице, накрывшись с головой телогрейкой, прямо по лужам скачет хромой дядька. Гроза для них была очередным приключением.
Молния затрещала над самой крышей.
– Ай, царица небесная, защити и помилуй!
Противные девчонки снова дружно засмеялись. Не оставалось ничего другого, как только наподдать им по попкам и насильно усадить на диван.
Очевидно из-за грозы, неожиданно отключили электричество. Озорницы испуганно прижались к сердитой маме, притихли, но Женечка долго молчать не умеет:
– Мамуль, а ты не боишься грозы? Нет? Совсем-совсем?
– Теперь уже не боюсь. Вот во время войны, да и после войны, я очень боялась грома. Мне казалось, что немецкие самолеты снова бомбят Москву. Бомбежки, девочки, – это безумно страшно! Я так боялась, когда объявляли воздушную тревогу, что забивалась под рояль и накрывалась с головой одеялом.
Баба Катя перестала причитать и креститься – посмотрела округлившимися от ужаса глазами:
– Дак, чай, и убить могло?
– Наверное.
– О-о-ой! Батюшки свет! О-о-ой!
– Что с вами, Катерина Алексевна?
– Ой, Нина, родимка, дак ведь Ленька мой без жаны б осталси!
– Катерина Алексевна, не плачьте, ну что вы? Мы же с Леней тогда еще даже знакомы не были. – И жалко было свекровь, и в то же время смешно. – Успокойтесь, пожалуйста, Ленечка и без меня нашел бы себе хорошую жену.
Баба Катя зарыдала еще горше. Вытерла слезы темными, натруженными руками и обиженно всхлипнула:
– Ишь, чего удумала! Не надоть нам никаких других!
5
Занудливый дождь, то переставая, то усиливаясь, льет и льет. Холодно, сыро. Инуся с Женечкой заскучали, сидя весь день в избе, все время ссорятся между собой, чего раньше никогда не бывало, и уставшей от их постоянного нытья маме приходится еще и без конца мирить девчонок. Пожалуй, следовало бы дать телеграмму Лене, чтобы приехал и забрал свое семейство в Москву, да жалко бабу Катю. Каждый вечер она подолгу изучает закат над озером в надежде, что солнце, выглянувшее к концу дня, сядет не в тучу, и расстроенно пожимает плечами:
– Кабы нет, завтря обратно жди дождя.
Только в воскресенье к вечеру повеселевшая баба Катя уверенно заявила, что ветер поменялся и завтра будет вёдро. Действительно, облака разошлись, и теплым солнечным утром лишь огромные лужи и полная до краев бочка воды напоминали о так надоевшем всем холодном дожде. От земли и деревьев шел теплый пар, сделалось жарко, но девчонок выпустили на улицу пока что в резиновых сапожках.
На следующее утро достали из чемодана, упакованного на всякий случай, легкие резные сандалики. Жека вприпрыжку умчалась на улицу, играть с подружками, а все остальные дружно отправились в огород окучивать порядочно подросшую за время дождей картошку. Солнце пригревало, и подбивать тяпкой на длинной ручке черную, рыхлую землю под темно-зеленые толстенькие кустики было одно удовольствие.
Громко стукнула калитка – это принеслась Женечка с вытаращенными глазами:
– Баба Катя! Мамуля! Грибы!
Сообщение о грибах почему-то необычайно взволновало бабу Катю: отшвырнув тяпку, она энергично хлопнула себя по бокам:
– Батюшки! А каки грыбы-те?
– С красными шапочками и с коричневыми! Соседи во-о-от такую корзину приволокли! И мальчишки шли с полными бадейками! У них одни красные! Мамуля, пошли быстрее в лес!
– Мамочка, баба Катя, пойдемте в лес! – Инуся тоже с мольбой переводила глазки с мамы на бабушку. – Пожалуйста!
– Не знаю, девочки, я никогда не собирала грибы… не умею.
– А чё тута уметь-то? Нехитро дело. – Баба Катя подмигнула девчонкам и заговорщически, словно боялась, что услышит кто-то чужой, зашептала: – Опосля обеда пойдемтя. Все-те из лесу уйдут, а мы аккурат и явимси. По-за полю поищем, тама местечки мои заветны.
За большим зеленым полем с низкой травкой и кочками виднелся высокий лес с симпатичной солнечной опушкой. Девчонки, размахивая туесками, бежали впереди, за ними шагала баба Катя, да так стремительно, что в больших, тяжелых сапогах за ней было не угнаться. Первый гриб прямо на поле нашла Инуся:
– Баба Катя! Я гриб нашла!
Катерина Алексеевна покрутила грибок, понюхала и отбросила:
– Не, милка, мы таки не бярем.
– Можно, я посмотрю? – Круглый беленький грибок оказался самым настоящим шампиньоном. – Катерина Алексевна, это же шампиньон!
– Да ентих шпиёнов здеся цельно поле! Скотину тута гоняют. Не, не беритя!
И правда, кучки круглых грибков белели по всему полю, а там, где солнце припекало сильнее, большие, мохнатые по краям шляпки уже почернели… Как же можно не собирать такие прекрасные грибы, как шампиньоны? – такое просто не укладывалось в голове. В Москве их продают в магазинах и, кстати, не очень-то дешево.
Женечка с Инусей доскакали до первых молодых березок: – Ура! Грибы! – и баба Катя, нацепив на нос проволочные очки с завязывающейся на затылке бельевой резинкой, еще прибавила шагу.
Как выяснилось, грибной азарт – это страшное дело! Заглядываешь под кусты, на коленках ползаешь под разлапистыми елями и, несмотря на назойливых комаров, никак не можешь остановиться: в прошлогодних коричневых иголках ждет еще один красавец в яркой шляпе и тут же сидят совсем маленькие, только-только вылезшие из-под земли толстоногие оранжевые подосиновички. Корзинка уже полна, но впереди – вся полянка в желтеньких лисичках… Ой, подберезовик… еще один… четыре, пять…
– Девочки, идите сюда, скорее! Катерина Алексевна, идите ко мне!
– Иду-иду! – Продравшаяся сквозь густой ельник, вся в сухих веточках и паутине, баба Катя примчалась первой. – Ну, милка, и ловка ты у нас грыбы-те брать!
– Мамочка, как же ты так быстро научилась собирать грибы? – Инуся с изумлением уставилась на горку стройненьких, молодых подберезовиков, сложенных возле переполненной корзины.
Женечка обиженно надула синие от черники губы:
– А почему я не нашла ни одного беленького?
Катерина Алексеевна сидела на опушке и головным платком вытирала пот с лица, девочки в изнеможении валялись рядом, а их азартная мама никак не могла заставить себя выйти из леса: «Сейчас, еще минуточку!» – потому что снова заметила под березкой гладкую светло-коричневую шляпку белого гриба.
Обратно она шагала впереди, очень гордая своими успехами и уже не обращая внимания на шампиньоны, сзади трусила баба Катя. Замыкали процессию девчонки на заплетающихся ногах. Дощатая калитка, запертая перед уходом на щеколду, оказалась приоткрытой. Во дворе стояла шоколадная «волга», а на завалинке сидел хмурый Леня.
– Куда вы пропали-то? Три часа тут сижу, вас дожидаюсь. Забыл, где у матери ключ лежит.
– Ура! Папуля приехал! – Туесок полетел в сторону, сыроежки рассыпались.
– Папа приехал!
Хмурый Леня не смог устоять против такой бурной детской радости – заулыбался и, усадив Женечку на колени, нежно прижал к себе Инусю:
– Ах, вы мои милые! Какие толстенькие стали! Щекастые! А я вам торт привез. Бо-о-ль-шой-пребольшой!
Раз прибыл хозяин, жена и мать, отставив корзинки, забегали, стали собирать на стол.
К чаю был торт. Самый обычный двухкилограммовый бисквитный торт фабрики «Большевик» вызвал неописуемый восторг:
– Батюшки! Кака красота! Вот я бабам-те расскажу! У нас тута отродясь никто такого не видывал! – Баба Катя надела очки, еще раз обошла вокруг стола, с восхищением разглядывая разноцветные розочки и зеленые листики из крема, и неожиданно очень смешно заважничала. – В Москве-те таки торты тоже, чай, не всем подряд продают?
Женечка, слопав почти весь привезенный отцом сыр, любимое свое лакомство, к торту не притронулась, у сладкоежки Инуси, редкий случай, на блюдце осталась недоеденной половина второго кусочка, и Леня обиделся.
– Вы чего это, девчонки? Инусь, а ты-то почему не доела? Не понравился?
– Очень понравился, только… я оставила котику. Можно?
– Да можно! Ты ешь давай, а коту мы еще отрежем.
Маленькая подлиза Женечка моментально повисла у отца на шее и, скорчив умильную рожицу, заглянула в глаза:
– Папуль, можно я девочкам отнесу два кусочка? Они тута отродясь такого не видывали! – Женька-шельма так ловко скопировала не только слова, но и интонацию бабы Кати, что все, включая бабушку, дружно расхохотались.
– Можно-можно!
Грибы чистили, резали и, заливая кипятком из самовара, варили на керосинке в сенях дотемна. Устали, конечно, но разве можно спать в такой прекрасный вечер? И они с Леней снова уселись на завалинку.
– Нин, ну как ты тут без меня?
– Без тебя? Замечательно.
– Правда, что ль? – Леня не
успел обидеться: невероятно соскучившаяся жена прижалась к нему еще крепче и тут же ощутила сумасшедшую силу его рук, отчаянную страстность нетерпеливых поцелуев. – …А мне без тебя очень плохо! Поедем, Ниночка, домой. По грибы дня два походим и поедем… Тем более у меня для тебя сюрприз.
– Какой?
– Вот не скажу!.. Ладно, мне, может, осенью квартиру дадут. Или в крайнем – к зиме.
Глава шестая
1
Стыдно признаться: теперь, в ожидании отдельной, со всеми удобствами квартиры, любимая комната кажется ужасно убогой. Ремонт делали лет десять назад, еще когда вернулись из Германии. Потолки грязные. Обои грязные. Рамы старые. Как ни заклеивай их бумагой, все равно зимой дует страшно. Но больше всего угнетает теснотища. Сколько можно сидеть друг у друга на голове? В конце концов профессору Орлову, доктору наук, давно пора бы иметь хоть маленький кабинет, чтобы, плотно затворив дверь, готовиться к вечерним лекциям в Станкоинструментальном институте или спокойно работать над учебником, который Ленечке никак не удается закончить. Девчонкам тоже нужен уголок с книжками и игрушками, откуда бы их никто не гонял. Инуся мечтает о собственном письменном столе с ящичками, куда она сможет разложить тетрадки, ручки, учебники и коллекцию фотокарточек любимых киноартистов. И, как призналась девочка в приватной беседе, желательно, чтобы у стола был ключик – запирать от Женьки дневник с записями «сокровенных» мыслей.
Дети жаждут уединения, а взрослые – и подавно! Несчастные родители, прежде чем обняться, вынуждены полночи прислушиваться: спят девчонки или нет? Кроме спальни на двоих с любимым мужем, она мечтает еще и об отдельной кухне, особенно страстно после того, как они с Леней побывали на новоселье у Балашовых, в их просторной трехкомнатной квартире – с ванной, горячей водой, мусоропроводом и замечательной кухней. Не кухня, сказка! Блестящая газовая плита, светлая мебель, а из большого, чистого окна на седьмом этаже виден красавец университет.
– Нам такую не дадут! – «обрадовал» Леня, не успели они выйти из подъезда прекрасного Галкиного дома у Калужской заставы. – Им на пятерых со стариками положено больше метров. Двухкомнатную получим.
Двухкомнатную так двухкомнатную! Лишь бы побыстрее. Так надоело оттирать на коммунальной кухне плиту с заскорузлыми следами чужого борща или противное желто-черное сало. Ржавая раковина тоже вечно грязная. Помойное ведро не выносится по несколько дней. Да и от самих соседей уже «житья не стало». Вовка подрос, хороший, вежливый мальчик, в Васю, зато маленькие рыженькие близнецы Зотовы – какое-то исчадье ада! Вернутся из детского сада и до ночи бегают по коридору с дикими криками, строчат из игрушечных автоматов. А что еще впереди? Тоня опять на сносях. Занятой и потому ненаблюдательный, Леня, воскресным утром столкнувшись в кухне с похожей на слониху, беременной Антониной, пришел в бешенство. Ворвался в комнату, выпучив глаза:
– Тонька обратно брюхатая?! Да чего ж это такое делается?! Ты видала, какое у нее пузо? Не иначе в этот раз тройня будет! Плодятся, прям как тараканы! Скажи на милость, сколько можно …? И так уж от них житья нет! Душ принять хотел, в ванной Тонькины трико отмокают! Пошел чайник поставить, с ихних подштанников вода за шиворот капает!
– Лень, что ты говоришь! Нельзя же запретить людям заводить детей! – Возмущенная грубыми выражениями, в душе она отчасти была солидарна с Леней: действительно, соседи ведут себя очень неделикатно. Вода в ванной льется сутками – полощется зотовское белье, повсюду натянуты веревки с мокрыми простынями. Тоня, видите ли, брезгует сдавать постельное в прачечную.
Вообще, тихая когда-то квартира превратилась в сумасшедший дом. К Клаве второй год захаживает пожилой и очень мерзкий, какой-то непромытый, санитар из их больницы. Судя по количеству пустых бутылок, которые Клава регулярно по субботам тащит сдавать в винный магазин, кавалер проводит у нее все больше и больше времени. Какими бы толстыми ни были стены, все равно слышно, как, напившись, он крушит мебель и бьет посуду в соседней комнате.
– Не трожь сервиз, сволочь проклятая! – рыдая, визжит Клава. – Ой, мамочка родная! Ой! Ой! А-а-ай! Чтоб ты сдох, паразит! Люди добрые, помогите!
Вырвавшись из рук возлюбленного, побитая заодно с посудой Клава, в разорванной на спине кофте, прячется в уборной. Сожитель молотит кулаками по двери. При этом мат стоит жуткий! И девочки должны слушать все это? Правда, когда дома Алексей Иванович, негодяй если и ругается, то шепотом. Контуженный под Вязьмой санитар побаивается «товарища полковника». При встрече в коммунальном коридоре по-идиотски вытягивается во фрунт и отдает Лене честь:
– Здравия желаю, товарищ полковник!
2
Новую квартиру, вопреки ожиданиям, получили лишь весной. Зато трехкомнатную! Небольшую – сорок четыре метра, но с десятиметровой кухней, ванной, выложенной белым кафелем, широким коридором. Одним словом, дворец! Кругом зелено, простор, голубое небо, Москва-река, а если распахнуть окно и высунуться, тоже виден университет. Девочкам выделили угловую комнату, дальнюю от входной двери. В соседней устроили спальню-кабинет. В большой, выходящей, как и кухня, окнами во двор, поставили бабушкин буфет, диванчик с высокой спинкой, немецкое пианино, овальный обеденный стол со стульями, громадный ящик-телевизор «Луч» на низком столике с гнутыми ножками, развесили картины, и получилась столовая, как в хорошем московском доме былых времен, чем-то напоминающая прежнюю бабушкину гостиную.
Жаль, книги пока еще лежат коробка на коробке. Их и на старой квартире давно ставить было некуда – «кухарка» сделалась завсегдатаей магазина «Подписные издания» на Кузнецком мосту. А как же? Девочки подрастают! Первым делом подписалась на литературу для детей и юношества – пусть Инуся с Женечкой читают Вальтера Скотта, Жюля Верна, Майн Рида и Купера. Потом, пристрастившись к чтению, перейдут к Толстому, Чехову, Тургеневу. Тургенев есть. Милые синие томики издания девятьсот пятнадцатого года.
Полностью обустроившись в новой квартире, раскрепощенная от многих бытовых проблем домохозяйка, она и сама постоянно читает. Для начала проштудировала все учебники девчонок на год вперед, затем принялась за книги по литературоведению, истории, географии. Вызубрила столицы всех стран мира. Результат не заставил себя ждать: теперь мама может ответить почти на все гуманитарные вопросы дочек. Так приятно чувствовать себя образованной! С математикой девочкам помогает Леня. Жеке, правда, и помогать не надо, она невероятно способная: в свои восемь лет с легкостью перемножает в уме двузначные числа. На Ленечкину беду, дядя Лева научил Женьку играть в шахматы, и теперь она бесконечно изводит отца: «Папуль, ну давай сразимся разок?» Леня всячески отнекивается, потому что маленькая иногда обыгрывает его.
Занятия домохозяйки в основном происходят по вечерам. Если же по телевизору показывают итальянский или французский фильм – с Габеном, Анной Маньяни, Симоной Синьоре, – «ученые» книги откладываются на более позднее время, и, постелив себе на диванчике в столовой, она наверстывает запланированное, пока не слипнутся глаза.
Брошенный муж открыто не выражает своего неудовольствия, однако утром, в половине восьмого, когда, сонная, она кормит семью завтраком и все время путает, кому яичницу, кому кашу, кому кофе, кому какао, не без ехидства посмеивается и подшучивает:
– И что ты делать будешь, когда все книжки перечитаешь?
– К сожалению, все не перечитаешь. Между прочим, тебе, Лень, тоже не мешало бы почитать что-нибудь, кроме твоих любимых «Известий» и учебников про станки. Вообще, надо нам и в театр ходить почаще. На выставки, в Консерваторию…
– Ну уж нет, в Консерваторию давай без меня.
Действительно, вот был бы храп! Леня и в театре частенько засыпает, но, что самое удивительное, просыпается сразу, как только опускается занавес, и, хотя все проспал, по дороге в гардероб громко ругает автора, режиссера и актеров:
– Как хочешь, Нин, только мое такое мнение, что все твои театры давно пора позакрывать. А артистов этих, бездельников, в колхоз отправить, землю пахать! Стране нужны рабочие руки, а тут здоровенные мужики весь вечер ваньку валяют. Дармоеды! Барахло, а не постановка! Скучища!
По большей части Леня бывает не далек от истины: театр, безусловно, переживает не лучшие времена, но зачем обижать ни в чем не повинных старушек-билетерш и гардеробщиц, которые очень трепетно относятся к своему театру и воспринимают его бурную критику как личное оскорбление?
В театр хорошо ходить с Галкой – нарядной, оживленной, всегда готовой вместе прослезиться в трогательный момент или, гораздо чаще, обхохотать в антракте примитивную пьесу и актеров, которые «играют, как в колхозной самодеятельности». Но в таком случае приходится возвращаться домой, на Фрунзенскую, в одиночестве. Впрочем, можно взять такси за рубль, через четверть часа с комфортом подкатить к дому и успеть перед сном почитать что-нибудь настоящее.
3
Книжный азарт под стать грибному! И, кажется, он охватил очень многих: в книжных магазинах покупателей с каждым днем все больше, а хороших книг – все меньше. Прилавки забиты громадным количеством политической литературы: Маркс, Энгельс, Ленин и речи Хрущева на бесконечных съездах и пленумах.
Мода на книги – это неплохо, но вместе с тем, если люди покупают книги лишь из соображений моды, расставляют их по квартире и не читают, то тоже ничего хорошего, и как-то даже неприятно бывает участвовать во всеобщем ажиотаже, толкаться у прилавков рядом с теми, кто к книгам относится исключительно как к предмету интерьера.
На Кузнецком, в «Подписных», слава богу, пока еще сохраняется атмосфера клуба истинных любителей книги. Все знают друг друга в лицо, здороваются, беседуют о новинках и обмениваются подписками или отдельными томами.
Богемного вида маленький дядечка лет за шестьдесят – с длинными седыми волосами и в белом шелковом кашне поверх синего китайского плаща, – всегда раскланивается особенно любезно, приподняв шляпу и приветливо улыбаясь.
– Добрый день! Очень рад вас видеть.
– Здравствуйте.
– Что же вы сегодня так нагрузились, голубушка? Ай-я-яй! – Дядечка шутливо-осуждающе покачал головой и протянул руку за неподъемной хозяйственной сумкой с продуктами и книгами. – Позвольте вам помочь?
– Нет-нет, что вы! Спасибо, но…
– Никаких «но», голубушка, я с превеликим удовольствием провожу вас до метро.
Пришлось уступить. В конце концов не будешь же вырывать сумку у вполне приличного, интеллигентного человека, которого видишь не в первый раз?
По многолюдному Кузнецкому он шел сзади, однако то и дело забегал вперед и заглядывал в лицо. На углу Петровки следовало, пожалуй, попрощаться с ним: смущали и его помощь, и эти загадочные улыбочки.
– Большое спасибо, здесь я уже сама.
– Ни в коем случае! Как договорились – до метро. Между тем пора бы нам и познакомиться, любезнейшая. – Переложив сумку в левую руку, он поправил папочку, которую держал под мышкой, и приподнял шляпу. – Разрешите представиться. Эдуард Петрович Сусло', художник.
– Нина Александровна.
– Я, милейшая Нина Александровна, все любуюсь вами. Скажу вам как художник, как профессионал: у вас необыкновенное лицо. Не только очень красивое, но еще и благородное. Таких лиц, к великому сожалению, уже не осталось в наше, так сказать, прозаическое время. Почел бы за большую честь нарисовать ваш портрет… Не присесть ли нам на скамеечку возле Большого театра? Восхитительная погода! Весна! Всего на несколько минут.
Отказать любезному Эдуарду Петровичу было бы невежливо. На скамейке, под еще не распустившейся яблоней, припекало яркое апрельское солнышко, и Эдуард Петрович щурился, излишне пристально разглядывая свою новую знакомую.
– Не смущайтесь, Нина Александровна. Я ведь смотрю на вас как профессионал, как живописец… Нет, вы чудо как хороши! Удивительное лицо! – Он придвинулся поближе, взял за руку, как будто бы не по-мужски, без всякого заигрывания, и повернул ладонью вверх. – Ах, какая у вас аристократическая, точеная рука! Жаль, я не скульптор. Так когда, голубушка, вы позволите мне приступить к вашему портрету?
– Не знаю. Вряд ли это удастся…
– Отчего же, милейшая Нина Александровна, вы не хотите позировать мне? Уверяю вас, портрет получится великолепный. – Взгляд его маленьких, зеленоватых глаз мечтательно устремился к небу. – …Хорошо бы где-нибудь, так сказать, на пленэре, на фоне цветущего сада. Но можно и у меня в мастерской. Так, знаете ли, в старинном кресле… газовый шарф на обнаженных плечах… высокая прическа а-ля Помпадур.
Маловероятно, чтобы в предложении пожилого художника написать ее портрет содержался какой-то иной смысл, кроме чисто профессионального, но, услышав про «обнаженные плечи», она на всякий случай поспешила подняться со скамейки:
– Извините, мне пора.
– Ну что же, голубушка, не смею вас задерживать. Надеюсь в скором времени снова иметь удовольствие любоваться вами. Вы когда обычно бываете на Кузнецком? Как и я, по вторникам?
4
В своем модном наряде – полупальто и шерстяной юбке в крупную клетку, – который прохладным весенним утром казался вполне по погоде, сейчас она просто умирала от жары. К тому же страшно натерли ноги новые чешские полуботинки. Скамеечка в тени была поистине спасением.
– Ах, да вы, голубушка, совсем измучились от жары! – Присевший рядом Эдуард Петрович сочувственно покачал головой и шутливо сощурился. – Позвольте по такому случаю угостить вас мороженым. Вкусим, так сказать, не только пищи духовной?
– С большим удовольствием.
Перепрыгивая через лужицы от вчерашнего дождя, он устремился к мороженщице, торгующей с лотка у выхода из сквера, и вернулся, держа в руках два стаканчика с фруктовым мороженым по семь копеек и деревянные палочки.
– Самое любимое мое мороженое! Очень освежает. Уверен, что и в данном случае наши вкусы, так сказать, совпадают, милейшая Нина Александровна.
Конечно, она предпочла бы эскимо, рожок в сахарной вафле или пломбир с «розочкой», тем не менее поспешила заверить, что обожает фруктовое, поскольку уже давно заметила, что Эдуард Петрович – человек сильно стесненный в средствах. Он, бедняга, и книг фактически не покупал. Приезжал на Кузнецкий издалека, полтора часа тратил на дорогу в один конец только для того, чтобы быть в курсе всех литературных новинок. Долго разглядывал книги на прилавке, что-то записывал в блокнот и тем ограничивался. Каждый раз так и подмывало купить ему какую-нибудь книгу, за рубль с копейками, которую он перелистывал, цокая языком, но удерживала мысль, что таким образом можно его обидеть и даже раздружиться с ним. А не хотелось бы! Ведь Эдуард Петрович – единственный, с кем можно обсудить прочитанную книгу, увиденный спектакль или кинокартину. С Ленечкой, к глубокому сожалению, ничего не обсудишь: все свободное время он теперь проводит у «ящика», смотрит бесконечный хоккей или футбол и, если его любимый «Спартак» забивает мяч в ворота, кричит на всю квартиру: гол!!! В театр Леню на аркане не затащишь, да и в кино он соглашается пойти разве что на комедию.
Разумеется, обменяться впечатлениями можно с Левой либо с Галкой, но Леве, из-за Лийкиной безумной ревности, лишний раз не позвонишь, а Галка Балашова стала жутко безапелляционной. За время работы в своем литературно-художественном журнале, куда приходят известные поэты, писатели, литературоведы, – словом, умные и интересные люди, Галка здорово поднахваталась, и сейчас, не успеет подруга-домохозяйка и рот открыть, как она выдает «компетентную» оценку: дерьмо! После чего высказывать собственное мнение, естественно, не хочется.
А Эдуард Петрович, человек, вне всякого сомнения, эрудированный, с тонким художественным вкусом, всегда готов выслушать пусть наивное, но искреннее суждение, к примеру, о только что прочитанном романе Ремарка или о так взволновавшем фильме «Ночи Кабирии». Склонив седую голову на бок, он слушает внимательно, с интересом, перебивает редко, исключительно для того, чтобы похвалить: «Это вы очень тонко подметили, любезнейшая! Не устаю поражаться вашему художественному чувству, сударыня!» Приятно же. Вдохновленная его похвалами, она уже по пути домой начинает обдумывать, о чем в следующий раз расскажет Эдуарду Петровичу…
С мороженым, слава богу, покончили.
– Ну-с, о чем бы нам побеседовать сегодня, любезнейшая Нина Александровна? Для меня каждая наша беседа – поистине пир души!
– Для меня, как вы понимаете, тем более… Кстати, Эдуард Петрович, я давно хотела спросить вас, вы служите где-нибудь или вы член Академии художеств и занимаетесь исключительно творчеством?
Вопрос, очевидно, оказался бестактным – улыбчивый Эдуард Петрович переменился в лице, презрительно скривил губы:
– Ах, Нина Александровна, вы меня удивляете! Зачем, скажите на милость, мне, человеку свободному, бескомпромиссному, не скованному в творчестве никакими догмами, их Академия художеств? Это сборище ангажированных бездарей! Если бы вы знали, до чего мне ненавистен их замшелый соцреализм! Как эти маляры не понимают, что реалистические формы в искусстве давно отжили свое? Они статичны и не могут выразить всей стремительности, так сказать, экспрессии жизни, всех порывов души. Тонких нюансов. Настроения. Я глубоко презираю всех этих деятелей от искусства, так называемых художников! Вы непременно должны посетить мою мастерскую и посмотреть работы последнего периода. Скажу без ложной скромности – вы будете потрясены и смелостью манеры письма, и неожиданностью палитры. Когда же вы, наконец, соблаговолите приехать, сударыня?
– Боюсь что-нибудь обещать. Накопилось множество домашних дел.
Отнекивалась и приводила самые разные доводы она не впервые, потому что считала неприличным идти в гости к одинокому мужчине без Лени, а идти с Леней было совсем ни к чему. Не разбирающийся в современном искусстве, он со свойственной ему прямолинейностью раскритикует творчество художника-авангардиста, приведет ему в пример какие-нибудь картины, на которых все красиво и понятно, и станет очень неловко.
5
На пыльной, раскалившейся от солнца и жаркого пыхтенья тяжелых грузовых машин трамвайной остановке возле метро «Сокольники» она протопталась не меньше получаса, с каждой секундой раздражаясь все больше… А как не раздражаться? Уже четверть двенадцатого! Часа через два-три девочки вернутся из школы, Лене на ужин ничего нет, по-хорошему надо бы уже ехать обратно, а она еще и туда не доехала.
Подкативший в конце концов трамвай медленно пополз по запруженной транспортом, бесконечной улице, затем свернул налево и принялся кружить и кружить по узким фабричным переулкам, но стоило подумать о немедленном возвращении домой, как трамвай побежал быстрее. Замелькали зеленые тополя, деревянные домики за фиолетово-белыми кустами сирени, низкие заборы. С левой стороны пошел то ли парк, то ли лес, по-весеннему нарядный, чистый, свежий.
Эдуард Петрович, поджидающий на зеленом пригорке, тоже выглядел очень нарядно, как настоящий художник, – в свободной рубашке «апаш», с пестрым шейным платком.
– Опоздали, голубушка, опоздали!
– Извините, я невероятно долго прождала трамвай.
– Ничего-ничего, торопиться некуда! Ради вас, сударыня, я сегодня отменил все свои дела. У меня к вам такое предложение, любезнейшая Нина Александровна. Для начала мы с вами погуляем. Такое благолепие кругом, воздух поистине райский! Налюбуемся природой и отправимся любоваться, так сказать, творениями вашего покорного слуги.
Воздух действительно был божественным, наполненным запахами сирени, травы, молодых листьев. Песчаная дорожка шла между исполинских дубов, только-только выпустивших красноватые, тугие листья, и кустов орешника, еще нежно-зеленых. Кусты орешника закончились, и перед глазами предстала сначала помойка: ржавые кровати, корыта, ведра и все прочее, – потом голубая дощатая уборная с настежь распахнутыми дверями и, наконец, одноэтажный барак, возле которого болтались на веревках простыни, мужские кальсоны, женские лиловые и желтые трико. Орало радио. Русский народный хор имени Пятницкого задорно выкрикивал:
Эх ты, зима морозная!
Ноченька яснозвездная!
Скоро ли я увижу
Мою любимую в степном краю?
Эдуард Петрович явно старался быть выше обстоятельств, но смущенная улыбка все-таки выдала его неловкость за окружающее убожество.
– Присядьте, голубушка, вот сюда, на лавочку. Я отлучусь всего на несколько мгновений. Захвачу кое-что и отравимся на пленэр. Один момент!
«Бабетта» растрепалась за долгий путь, помада стерлась. Капельки духов «Ландыш серебристый» на виски и шею немножко освежили, но настроение было тягостным: подумать только, Эдуард Петрович, творческая личность, художник, вынужден жить в этом страшном бараке, откуда тянет давно забытым запахом керосинки и раздается площадная ругань каких-то простецких теток, заглушающая даже радио.
Тетки, к счастью, затихли, и вдруг:
– Глянь-к, Маруськ, Суслик-то наш какую бабу привел!
– Никак не угомонится старый б…н!
Не дожидаясь продолжения, она подскочила с лавки и, если бы не Эдуард Петрович, подхвативший под руку, через минуту уже очутилась бы на трамвайной остановке.