Loe raamatut: «Детство на Шексне»

Font:

Детство на шексне

Глава 1
Преданья русского семейства

Но просто вам перескажу
Преданья русского семейства,
Любви пленительные сны
Да нравы нашей старины.

А.С. Пушкин

Детство моё прошло в послевоенные годы в Череповце, в маленьком городке, который расположен на берегу двух рек – Шексны и её притока – Ягорбы. (Только потом, в 60-70-е годы, маленький Череповец вырос в большой Череповец, центр чёрной металлургии).

Наша семья, как и многие в послевоенное время, горевала о своих родных, погибших на фронте, об односельчанах, «раскулаченных» и высланных из родной деревни. Это детское впечатление, оставленное чувством соучастия и сострадания, осталось на всю жизнь. Мои дедушка и бабушка, Степан Митрофанович Калачёв и Надежда Феофановна (в девичестве Валькова), были выходцами из деревни Квасюнино, где крестьянствовали до 1935 года, после чего перебрались в Череповец, поддавшись уговорам Ивана Феофановича, брата бабушки. Как человек учёный, закончивший Московский университет, он считал, что детям надо дать хорошее образование. В городе бабушка и особенно дедушка сильно тосковали по родной деревне, полям, лесам, реке. Старались при любой возможности побывать на родине.

Об их прошлой деревенской жизни мне в детстве многое рассказывала бабушка, когда мы с ней долгими зимними морозными вечерами сидели вдвоём на лежанке. Так я узнала и запомнила своё родословие.

Надежда Феофановна Калачёва, в девичестве Валькова (1885 – 1963)

Моя бабушка родилась в семье сельской интеллигенции того времени: учителя и знахарки, которая принимала роды и лечила целебными травами. Родословная моей бабушки Надежды Феофановны Калачёвой, в девичестве Вальковой, таинственна, как по линии отца, так и по линии матери. Её отец – Феофан Семёнович Вальков, мой прадед. А мой прапрадед, Семён Никитич, по семейной легенде, пришёл вместе с отцом в шекснинские края откуда-то с южных мест. Внешностью он очень отличался от местных жителей, в основном, светловолосых, так как был смугл и черноволос. Его сын Феофан вернулся в Квасюнино после армии, где он дослужился почти до прапорщика, даже и офицерский мундир был сшит, но что-то помешало получить это звание. Был он, судя по некоторым событиям его жизни, человеком горячим и с авантюрной жилкой, видимо, сказывалось его цыганское или греческое происхождение. Так, например, когда он встретил свою будущую жену, то настолько ею увлёкся, а была она красавица, что решил любым способом жениться на ней. Стал свататься, а Еннафа отказывает. Видимо, не хотела быть женой неимущего человека. Тогда он взял в долг у своего знакомого большую сумму денег и показал эти деньги невесте, убеждая её, что он, якобы, человек не бедный. Убедил её в этом, она поверила и вышла за него замуж. После свадьбы обман обнаружился, но было уже поздно.

Феофан стал сельским учителем, причём учил детей не в Квасюнине, а в другой деревне. Школы не было, дети собирались по очереди в крестьянских домах. Плата за учёбу была нищенской.

Родились свои дети: Алексей, Мария, Андрей, Надежда (моя бабушка) и Иван. Когда Надежде было пять лет, а Ивану два года, то есть в 1890 году, Феофан сильно простудился по пути домой: был март, дороги все развезло, он сильно промок. Умер скоропостижно, оставив жену Еннафу и пятерых детей. Похоронили его в том самом мундире прапорщика, который так и не удалось ему носить при жизни.

Родословное древо моей прабабушки Еннафы Васильевны также загадочно. В последние годы я попробовала разгадать некоторые загадки. Моя прабабушка, по семейной легенде, была дочерью кого-то из представителей рода дворян Жемчужниковых. Сведения о том, кто были её мать и отец, до меня не дошли. Вспоминали родственники и односельчане, что Еннафа очень отличалась по внешнему виду и поведению от деревенских баб. Крестьянским трудом занималась мало, лечила травами, принимала роды, могла и погадать на картах, хотя была набожной, и до самой смерти ходила в церковь. Внука своего Шуру, душевно больного, всегда с собой брала, научила молитвам не только по-церковнославянски, но и по-гречески. Её странное замужество я описала выше. Прабабушка, рано оставшись вдовой, тем не менее, воспитала пятерых детей. Сыновья Алексей и Иван стали учителями. Иван закончил Московский университет. Умерла Еннафа Васильевна в 1923 году. Сохранилась фотокарточка прабабушки. Красивое лицо с тонкими чертами, очень спокойное. Таких лиц сейчас не увидишь.

Многие наши родственники задавали себе вопрос: кто же был отцом и матерью нашей прабабушки. Решила я обратиться в местный Вологодский архив, однако оказалось, что документы бывшего Череповецкого уезда в этом архиве почти отсутствуют, так как ранее это была территория Новгородской губернии. Тем не менее, я всё-таки нашла одно, но очень важное документальное свидетельство. Деревней Анисимово, в которой Еннафа жила до замужества, в середине девятнадцатого века владел отставной полковник Жемчужников Лука Ильич, а потом его дети. Семейная легенда нашла подтверждение: связь между моей прабабушкой и родом Жемчужниковых существовала. Но какой была эта связь?.. Пока нечем подтвердить это семейное предание.

Лука Ильич Жемчужников был участником Отечественной войны 1812 года. А.С. Пушкин в своих письмах неоднократно его упоминает и называет своим приятелем. Именно у Жемчужникова поэт занял по векселю большую сумму денег перед своей женитьбой. Пушкин познакомился с ним в Английском клубе. Говорят, что полковник был опытным игроком и даже, по мнению некоторых литературоведов, являлся прототипом Чекалинского, одного из героев пушкинской повести «Пиковая дама».

Мой дед Степан Митрофанович Калачёв (1890–1954)

Мой дед Степан Калачёв был старшим сыном Митрофана и Марии, коренных жителей деревни Квасюнино, крестьян. Дед Степана был мельником. Мать Степана, Мария, заболела туберкулёзом и умерла, оставив сиротами пятерых детей. Тогда Степан, старший сын, посватался к Надежде, которая уже давно его привлекала своей красотой и рассудительностью. К удивлению многих в деревне, она дала согласие на брак. Как это так решиться идти хозяйкой в семью с кучей детей и большим хозяйством!? Но она выбрала Степана – немногословного, трудолюбивого и надёжного человека. И не ошиблась, как показала вся их совместная жизнь. Правда, и горя пришлось хлебнуть без меры. Посудите сами: женились они в 1913 году, и за первые двадцать лет совместной жизни в их семье умерли пятеро молодых. Сначала смерть скосила двух младших сестёр Степана, Ефросинью и Анну, затем младшего брата Андрея. В двадцатые годы внезапно умер трёхлетний сын Степана и Надежды. В 1933 году они потеряли и старшего сына Анатолия. Он учился в педагогическом училище в Череповце и умер от воспаления легких. Причиной болезни была сильная простуда, так как сын не имел хорошей обуви и одежды. В 1943 году погиб под Ленинградом их сын Владимир. Война, голод, потери близких – все эти беды пришлось пережить им и при этом не утратить доброту, человеческое достоинство и живую душу.

* * *

Я родилась осенью 1944 года, в тот период, когда дед с бабушкой были в большом горе после гибели на фронте сына Владимира. Поэтому моё появление на свет они восприняли как подарок судьбы и сразу меня полюбили. Наша семья занимала тогда небольшую комнату в мезонине деревянного дома, принадлежавшего учительскому институту (бывшему педучилищу). По рассказам моей бабушки, дедушка Степан вбил в потолок большой железный крюк, скованный ещё когда-то в деревенской кузнице, на него он и подвесил для меня самодельную зыбку, то есть колыбель. Потом, когда в этой комнате жили уже другие люди – вдова и четверо детей – я всегда, приходя к ним в гости, с большим интересом смотрела на этот крюк, который так и остался торчать из потолка.

В раннем детстве я жила среди деревенского быта, перенесённого из Квасюнина в город. Ещё были в нашей семье в ходу холщовые полотенца, глиняная квашня и вырезанная дедом из ветки «мутовка», им же сплетённая большая корешковая корзина, в которой хранили продукты в сарае (о холодильниках тогда даже не слышали). Употреблялись в обиходе самовар, чугунки, большая кадушка для квашеной капусты. На стене висели часы, ещё дореволюционные, с выцветшим рисунком на циферблате и двумя гирями на цепочке. Они всегда показывали точное время, несмотря на то, что, как говорила мне бабушка, в деревне мой прадедушка Митрофан полоскал их время от времени в бочке с водой для очистки от паутины и пыли. Пользовались и другими деревенскими орудиями – длинной палкой с крючком для полоскания белья на реке, деревянным вальком для его выколачивания, чунками, то есть деревянными санками, и плетёной корзиной для белья. Всё это было когда-то сделано руками моего дедушки. Но особенно мне запомнился большой самодельный сундук, в котором, за неимением одежды, в то время хранили пшеничное зерно. В голодные сороковые годы этим зерном племянница дедушки Ефрася расплатилась за наш старый дом в Квасюнине, который Степан Митрофанович ей продал. Зерно долго хранить было нельзя. У дедушки в роду были мельники, поэтому он имел небольшой жёрнов, ручную мельницу, на которой и мололи это зерно время от времени. Как сейчас помню, к нам приехала в гости с детьми моя тётя Лида, мамина сестра. Бабушка решила печь пироги. Дедушка принёс по частям из кладовки свой жёрнов и установил среди нашей небольшой комнаты. Начал сыпать зерно и крутить жёрнов по кругу, снизу из жёлоба тонкой струйкой стала сыпаться мука в большое глиняное блюдо. Мы с двоюродной сестрой Тамарой стали наперебой просить дедушку позволения покрутить. Он отмалчивался и решительно отстранял наши нетерпеливые ручонки, которые тянулись к ручке жёрнова. Работа была тяжёлая, в чём я убедилась, когда как-то раз сделала всё-таки тщетную попытку крутануть жёрнов.

Моя бабушка по-деревенски носила длинную ситцевую юбку и широкую ситцевую кофту тёмных тонов, хотя в молодости она была деревенской модницей, что запечатлено на дореволюционной фотографии: красивая девушка со строгим лицом, высокая причёска, платье красивое со стойкой. А дедушка после войны всегда носил солдатскую одежду – гимнастёрку и галифе. Имел он и дешёвенький костюм, который он надевал только по праздникам. Был он солдатом в Первую мировую войну, служил в Финляндии. Сохранились в семейном архиве его фотографии военной поры.

Первым делом написала о дедушке и бабушке, так как в детстве они мне были очень близки. О матери и отце писать тяжело, так как они расстались очень рано, и отца я не помню. Каждый месяц он посылал нам небольшую сумму денег и короткие письма из Томска, куда его забросила судьба. В войну отец с мамой были фронтовиками, воевали на границе с Норвегией на полуострове Рыбачий. В моём детстве мама очень много времени проводила на работе и заочно училась на историческом факультете в пединституте в Вологде. Все родственники меня очень любили, но воспитывали в строгости. За это я им сердечно благодарна.

Глава 2
Первые впечатления в младенчестве

Расскажу о своих первых годах жизни, которые я до сих пор хорошо помню, хотя мне пошёл уже восьмой десяток лет.

Мандаринка

В первые годы после войны, то есть во второй половине сороковых, маленьких детей в Череповце было немного, так как в войну редко рожали. Всем находилось место в яслях и детсадах. Это спасало детей от голода, хотя и там кормили не досыта.

Я помню себя с ясельного возраста. Правда, теперь вспоминаются только самые счастливые или самые драматичные для младенца события. Одним из последних были сборы и поездка в ясли. Зимой меня укутывали в ватное одеяло, хотя я уже бойко бегала. Я отчаянно сопротивлялась и плакала, но мама крепко меня пеленала, а одеяло завязывала шнурком. Дело в том, что у меня не было тёплой одежды, и в мороз доставить ребёнка в ясли можно было только таким способом. Затем меня клали в большую плетёную корзину, прикреплённую к чункам, то есть самодельным крестьянским санкам, и везли рано утром в ясли. И чунки, и корзину смастерил для каких-то хозяйственных нужд мой дедушка Степан, когда семья ещё жила в деревне Квасюнино. Всю дорогу до самых яслей, я ничего не видела, так как моё лицо было прикрыто уголком одеяла, чтобы защитить от мороза. Мне до сих пор кажется, что этот способ оградить меня от холода как-то в дальнейшем повлиял на мой довольно своевольный характер.

В яслях многие дети тогда не могли похвастаться своими нарядами и вообще не обращали на них внимание. Мы играли, как и положено детям, но тревога и горе взрослых, переживших страшную войну и потерявших своих близких и родных, витала в воздухе и проникала в детские беззаботные души.

Перед новым годом в яслях устроили утренник, события которого мне не запомнились. Врезалась в память лишь история с мандаринкой. Нам после праздника вручили скромные пакетики с угощением, которому мы были очень рады. Среди дешёвых конфет и пряников я вдруг увидела неизвестный мне ярко оранжевый круглый плод, источающий удивительный аромат и вселяющий праздничную радость. Дома мы сели ужинать. На столе стояла керосиновая лампа, неверным светом освещающая нашу комнату. В городе часто отключали электричество, и дедушка где-то с большим трудом раздобыл эту лампу. Мне дали мандаринку, я, полюбовавшись ею, вдруг неожиданно сильно её надкусила, ведь никто не знал, как есть этот чудесный фрукт… И тут случилась беда: мандариновый сок брызнул на стекло лампы и оно треснуло… Даже сейчас мне тяжело вспоминать это событие: лампу погасили, и в темноте дедушка, огорчённо крякнув, стал рукавицей собирать в миску отваливающиеся куски стекла. Мама сердито выговаривали мне о моей неосторожности, но, видимо, она это делала с большой досады, так как понимала, что я ни в чём не виновата. Ни я, ни она ничего не ведали о злополучном заморском фрукте и о том, как его надо чистить и есть.

В наше время, когда магазины завалены мандаринами, а дети едят их не только в большие праздники, эта история кажется невероятной. Но это было именно так, как я описываю.

Всю зиму в тот год мы прожили с коптилкой, потом наступили светлые дни весны. Из Ленинграда вернулась бабушка Надя. Она с осени гостила у своего брата Ивана Феофановича и его сыновей Сергея и Кирилла. У брата умерла жена, заболев ещё в эвакуации. Мужчины очень тяжело переносили утрату любимого родного человека. В быту они были беспомощны. Бабушка поехала к ним, чтобы как-то помочь им пережить сиротство.

Фрицы идут!

А сиротство вокруг было страшное! У многих в семье были потери кормильца, а некоторые дети вообще остались без родителей. Опять вспомнился драматичный случай. Мне было тогда лет пять, когда соседские дети постарше затеяли злую игру. Часто по улице Социалистической мимо нашего дома водили строем на прогулку детей из детдома. Однажды, завидев издалека нестройную колонну сирот, девочек и мальчиков, остриженных «налысо», кто-то у нас во дворе предложил подшутить над ними – из фантиков и земли навертеть подобие конфет и положить на их пути…

Когда колонна сирот поравнялась с нашим домом, строй нарушился. Дети бросились поднимать «конфеты», а развернув их, многие начали плакать. До сих пор помню, как дрогнуло у меня сердце от сострадания к ним и жгучего стыда за наше детское жестокое вероломство. Одна из сопровождавших детей воспитателей со слезами крикнула нам: «Вот ведь какие вы фрицы! Сирот не пожалели!»

Так я впервые услышала это слово – фрицы. Надо сказать, что в первые годы после войны фашистов в народе именно так называли. Помню, однажды мы, дети, играли в детском саду в группе. Вдруг один из мальчиков, стоявших у окна, громко закричал: «Фрицы идут!» Мы все бросились к окну и увидели унылую картину: шла колонна военнопленных, одетых в старые потрепанные шинели. Вид у «фрицев» был унылый и обречённый. От них веяло страшной бедой так сильно, что даже дети это почувствовали.

На окраине Череповца в те годы выросло немецкое кладбище, куда хоронили умерших от ранений и болезней пленных немцев. Все старались обходить его стороной. А рядом одновременно с немецким, росло и кладбище наших солдат, также умерших от ран в многочисленных госпиталях Череповца. Смерть была близка к нам с детства…

Болезни

Самое страшное воспоминание из младенческих лет было самым смутным. Видимо, я была ещё очень мала. Помню, что меня поместили в чужом доме в отдельную комнату одну. Только изредка ко мне заглядывала незнакомая женщина в белом халате. Как я потом узнала, это был изолятор в детской больнице. Я без конца тихо плакала. Тоска по матери и родному дому, непонимание своего положения в чужом и явно не жилом месте – всё это легло непосильной ношей на детское сердце. Я изнемогала от обрушившегося на меня одиночества, которое ранее было мне незнакомо. Подозревали дифтерию, но диагноз, слава Богу, не подтвердился, и меня через несколько дней вернули домой, в привычное человеческое тепло. Но испытанное тогда мной чувство безысходной оставленности и ужасного одиночества души я помню до сих пор.

В пять лет я заболела желтухой. По назначению врача мама отвела меня в межрайонную больницу, которая располагалась на берегу Шексны. Меня поместили в палату, я не отпускала маму, крепко держала её за руку, но строгая медсестра велела ей уйти.

Не успела я осмотреться, кто же ещё находится в палате, как вдруг небо потемнело, неожиданно наступили сумерки, и раздались раскаты грома. Порывом ветра распахнуло окно, и хлынул сильный ливень. Я со страхом вглядывалась в полумрак палаты и обнаружила, что в палате я одна. А ветер хлестал рамой распахнувшегося окна, и молнии сверкали и сверкали, сопровождаемые страшным громом.

Я притихла в своей кроватке, укрывшись с головой одеялом, и молча ждала избавления. Ждала, что сейчас вернётся мама и закроет окно, и дождь уже не будет так хлестать по подоконнику, и молнии перестанут сверкать…

Но вместо неё в палату стремительно вбежала сердитая медсестра и поспешно стала закрывать рамы, строго выговаривая мне: «Зачем окно-то открыла! Не успела прийти, как безобразишь!»

Я молча лежала в кроватке и радовалась хоть такому враждебному избавлению от грозы, испугавшей меня очень сильно.

Ночью я почти не спала, боясь темноты и безлюдья большой палаты. Солнечным утром поступило ещё несколько больных детей, с которыми я быстро сдружилась. Стало намного легче переживать больничное существование.

Надо сказать, что эти два случая, когда я попадала в больницу, были исключением. Обычно в раннем детства я не болела. Даже когда все вокруг дети заболевали корью или скарлатиной, я как-то умудрялась не заразиться. Может быть, это было связано с тем, что меня бабушка водила в церковь, и в пять лет меня крестили.

Глава 3
Как меня крестили

Часто с благоговением вспоминаю тот период моего раннего детства, когда Пресвятая Богородица и добрые люди приобщили меня к истокам духовной жизни…

Вот одно из самых ранних воспоминаний: мама уехала сдавать сессию в пединститут в Вологду, я её жду, жду… Но поскольку я ещё очень мала, её образ постепенно удаляется куда-то… Наконец, бабушка мне говорит:

– Мама завтра утром приедет.

Засыпаю с приятным ожиданием встречи с ней. На следующий день просыпаюсь очень рано и вижу: невыразимо прекрасная и родная женщина наклонилась надо мною. Меня окутывает сладостный покой, и я шепчу: «Мама, мама…», – и снова тихо засыпаю.

Просыпаюсь снова и ожидаю увидеть опять эту прекрасную маму, но надо мной наклонились бабушка и незнакомая женщина. Она берёт меня на руки и целует, а я начинаю горько плакать и звать, отвернувшись от неё: «Мама, мама!…»

– Люся, ведь это и есть твоя мама! Ты так ждала её! Что же ты плачешь? – говорит мне бабушка.

– Да отвыкла она от меня! – грустно говорит мать.

А мне кажется, что произошла подмена… Настоящая мама совсем недавно стояла у моей колыбели и ласково улыбалась. И от этого мне было так необычно тепло и спокойно.

Вскоре я снова признала свою родную маму. А потом у меня появилась ещё и крёстная мать.

В послевоенные годы в Череповце была вновь открыта церковь Воскресения Христова на Соборной горке. Действующей была только одна эта церковь. Безбожная власть после революции сильно обезобразила её: от былого храма осталось только приземистое здание без куполов и колокольни, ограждённое со всех сторон грубым дощатым забором. Но и в этом, казалось бы, униженном храме витал Божий Дух. Дети особенно чувствуют святыню. Когда меня в пятилетием возрасте бабушка Надежда Феофановна Калачёва в первый раз привела в храм, то я испытала неожиданный для себя тихий восторг. Служил вечерню пожилой священник, мы с бабушкой стояли впереди перед открытыми вратами в алтарь. Мне казалось, что отовсюду льётся какой-то радостный свет, и мне было радостно и удивительно спокойно. Над горящими на престоле свечами вились какие-то крылатые существа. И я всю службу на них смотрела. Бабушка ещё дома научила меня креститься и кланяться, и здесь перед алтарём я с каким-то особенным удовольствием и желанием это делала.

После службы старушки гладили меня по голове и говорили бабушке:

– Как смирно девочка стояла всю службу. Просто удивительно!

Похвала не пошла на пользу, и в следующий раз я уже не была так поглощена созерцанием света вокруг и в себе, а часто вспоминала, что на меня смотрят и думают, какая я хорошая.

Запомнился один необычный случай. Как-то осенью мы пришли с бабушкой на вечерню. В будни в церкви обычно было мало молящихся, а в тот вечер стояли только две женщины, мы да ещё служительница. Тихо пел хор, состоящий из нескольких женщин. Когда служба закончилась, бабушка всё ещё стояла на коленях перед иконой Богородицы и молилась. Я тогда не понимала, чем она была так расстроена. Только потом уже узнала, что вестей от сына давно не было. Он завершал учёбу в лётном училище Иркутска и должен был получить распределение на постоянную службу. Бабушка с волнением ждала этого события. Когда мы вышли из храма, увидели недалеко от входа на большом камне вязаный шерстяной платок. Кругом ни души. Следом вышли священник и служительница. Бабушка обратилась к ним:

– Кто-то оставил платок. Может, занести его в церковь? Завтра его хозяйка может за ним прийти.

Старый священник помолчал, задумавшись (видимо, молился). Затем, посмотрев на бедное одеяние бабушки, поношенное пальто и старенький платок на голове, ответил:

– Это тебе подарок кто-то сделал. Носи на здоровье!

Чувствовалось, что Надежде Феофановне было неловко, но она взяла этот платок, раз священник благословил, и носила его очень долго. В те годы она не получала пенсию ни за работу в деревне, ни за погибшего на фронте сына Владимира, так как он официально значился без вести пропавшим. Дедушка получал зарплату 300 рублей и мама столько же. Не голодали, но на одежду не хватало. Платок этот спасал её в холодные зимы. Меня она тоже иногда кутала в него. Эта благословлённая священником находка мне запомнилась на всю жизнь… Наверно, потому, что я воспринимала это событие как маленькое чудо.

В церковь мы ходили не часто. Мои верующие родственники боялись слишком приблизиться к церкви. И я им не судья. Не боялась ничего только одна родственница – Раиса Ивановна, которая жила в деревне Квасюнино. Она была вдовой погибшего в блокадном Ленинграде Ростислава Тихомирова, бабушкиного племянника. Единственная в деревне, она открыто держала иконы в красном углу, утром и вечером молилась перед ними. Обычно перед Рождеством и Пасхой она на неделю приезжала к нам в Череповец – говеть и в праздник причаститься. Именно ей я обязана тем, что была крещена в детстве. Это обстоятельство потом повлияло на весь мой жизненный путь. В 1950 году Раиса Ивановна, как обычно, приехала к нам перед Пасхой. Всю Страстную неделю утром и вечером ходила в церковь на службы, постилась и на ночной литургии в День Воскресения Христова причастилась.

На пасхальной неделе она повела меня креститься. Крещение было тайным, по предварительной договорённости моей крёстной со священником. Дело в том, что маму могли уволить с лаборантской работы в институте, если бы узнали о таком событии. К сожалению, я теперь помню только отдельные детали, которые запечатлелись в детском сознании. Когда мы пришли в храм, там никого, кроме священника, не было. Его я уже ранее видела не раз на вечерних службах, поэтому нисколько не испугалась, когда он взял меня за руку и подвёл к купели. После совершения таинства он поднёс меня на руках к иконостасу, и я крестилась и целовала иконы. Прощаясь с нами, он подарил мне два красивых крашеных яйца и две конфеты. Для меня этот подарок казался редкостным лакомством. Я очень радовалась в тот день, и мне казалось, что я радуюсь подарку священника. Но это была и радость духовная, как я потом поняла, став взрослой.

Что за человек был тот добрый священник, тайно крестивший меня на свой страх и риск, я узнала только недавно, благодаря опубликованным в интернете материалам Татьяны Николаевны Новожиловой, работника прихода храма Казанского образа Божией Матери г. Устюжны (Источник: http:// kanonizacia.cerkov.ru/mitrofornyj-protoierej-m). В память о первом священнике в моей жизни привожу далее её рассказ с небольшими сокращениями:

«Жизнь и церковное служение отца Михаила Смирнова, митрофорного протоиерея, можно назвать духовным подвигом. Михаил Алексеевич Смирнов родился 28 октября 1893 году в деревне Хотыль Устюженского уезда в многодетной крестьянской семье. В детстве он страдал «куриной слепотой» – плохо видел в сумерках. Заботу о мальчике взял на себя настоятель Покровской церкви г. Устюжны иерей Павел Остряков и его супруга. Отец Павел и матушка Мария упросили родителей Михаила отдать им мальчика на воспитание, своих детей они не имели. Так отец Павел стал одновременно приемным и духовным отцом ребенка.

Михаил, по примеру своего наставника, решил всецело посвятить себя служению Богу. Он окончил Устюженское духовное училище и Новгородскую духовную семинарию, ректором которой в те годы был архимандрит Алексий (Симанский) – будущий Патриарх Алексий I. Во время учебы юношу постигло большое горе: от гриппа-испанки умерли его приемные родители.

В 1916 году, после завершения учебы в семинарии, Михаил поступил в Санкт-Петербургскую духовную академию. Грянули сначала Февральская, а потом Октябрьская революции. В 1918 году академия была закрыта. Михаил успел закончить только два курса. Тогда будущий священник вернулся на родину, в Устюжну, и некоторое время работал делопроизводителем Устюженского и Залесского лесничеств. В 1919 году епископ Алексий (Симанский) вызвал Михаила в Новгород, где он был рукоположен сначала во диакона, а спустя непродолжительное время, и во иерея. Отец Михаил стал священником в Покровской церкви г. Устюжны, где когда-то нес службу его приемный отец иерей Павел Остряков. В этом храме отец Михаил прослужил без малого 22 года.

В 1922 году батюшка был назначен благочинным Устюжен-ского округа, в это сложное время он проявил себя стойким борцом против обновленчества и антицерковной пропаганды. Возрастающий авторитет отца Михаила стал беспокоить местные власти, и они начали ему угрожать, различными репрессивными мерами принуждали снять сан священника. Не выдержав преследований, жена оставила батюшку, но сам он остался верен христианским обетам. Органами ОГПУ15 мая 1932 года он был арестован и осужден по статьям 58–10 и 58–11 «за контрреволюционную пропаганду». Решением выездной сессии коллегии ОГПУ от 14 сентября 1932 года отец Михаил был приговорен к заключению в концлагерь сроком на три года, но вскоре по просьбе верующих он возвратился к месту своего служения.

Все довоенные годы отца Михаила постоянно подстерегала угроза ареста. Поэтому прихожане, горячо любившие своего батюшку, прятали его в Устюжне в подвалах домов, в родной деревне Хотыль и даже в лесу. В 1941 году Покровская церковь была закрыта, а ее настоятель в очередной раз арестован. Отца Михаила отправили в Шексну, на лесосплав. Прихожане собирали передачи для любимого батюшки со всего города. На свидания к заключенным допускались только родственники. Ольга Алексеевна Девяткина, которой приходилось выдавать себя за сестру заключенного настоятеля (имела одинаковое отчество), ходила к нему в Шексну из Устюжны пешком, так как денег на проезд не было.

В лагере отец Михаил пользовался уважением не только среди верующих, но и среди атеистов. Во время церковных праздников он отказывался работать. Наказание (карцер) батюшка воспринимал с радостью, так как там он мог помолиться без помех. Тюремное начальство неоднократно пыталось его «убрать». Однажды, перед самым ледоходом его отправили с одного берега реки Шексны на другой с запиской. Отец Михаил, помолившись Господу и перекрестившись, выполнил приказ. На другом берегу удивились – как он смог пройти? «А помолился и прошел, как по мосту», – объяснил батюшка. Тогда ему приказали отправляться обратно. И вновь с молитвой отцу Михаилу удалось перейти реку. Как только он перешел, лед тронулся.

Шла страшная война, многие люди стали обращаться к Богу за помощью. В 1943 году советская власть разрешила вновь открыть некоторые ранее закрытые церкви. Неоднократно прихожане Покровской Устюженской общины предпринимали попытки добиться открытия своего храма, в котором отец Михаил прослужил более 20 лет. Однако Покровская церковь уже была переоборудована под кожевенную промартель, и все ее имущество «ликвидировано». Власти согласились вернуть Казанский храм, и богослужения в нём возобновились 28 сентября 1943 года. К этому времени отец Михаил вернулся из лагеря на родину. С первых же месяцев своего служения он стал призывать верующих вносить средства на нужды обороны. Для Красной Армии было собрано 24 107 рублей и для помощи детям фронтовиков 12 332 рубля.

При епископе Иустине (Мальцеве) протоиерей Михаил Смирнов был назначен благочинным 2 округа Вологодской епархии. При его непосредственном участии были открыты Понизовская Георгиевская церковь Устюженского района, Воскресенский собор г. Череповца и ряд других церквей. Будучи благочинным, отец Михаил неоднократно служил в Череповецком Воскресенском соборе».

Именно в это время отец Михаил тайно крестил меня. Крёстным был мой дядя, наконец, приехавший в отпуск домой после военного училища. Николай Степанович был настоящим крёстным: он опекал меня до самой своей смерти. Я росла без отца, и в мои детские годы он был мне вместо отца. Раз в год, приезжая в отпуск, дарил мне много подарков. Особенно мне запомнились шоколадные конфеты, которые я впервые попробовала в его первый приезд из Польши. До этого мне изредка перепадали подушечки и пряники. Однажды, когда я уже училась в первом или втором классе, он привёз два отреза красивого крепдешина – маме и мне. Но особенно я была в восторге, когда он вручил мне купленную проездом в Москве огромную коробку конфет, на крышке которой была изображена известная картина «Опять двойка».