Loe raamatut: «Будущее без антисемитизма. Миниатюры на еврейскую (и не только) тему»

Font:

Глава 1
4 «Б» поёт «Хава нагила»

Один против всех

Одна из хорошо усвоенных с детства привычек – «ходить в ногу». Это важное умение целеустремлённо вырабатывали у советских подданных, ещё со времён Маяковского: «Кто там шагает правой? Левой, левой, левой». Шли годы, и ходьба в ногу стала всеобщим требованием, необходимым условием нормального существования. За шаг в сторону или ходьбу не в ногу увольняли, штрафовали, сажали в психушку, а в сталинские времена расстреливали. Помню как на скучных и обязательных к посещению собраниях (комсомольских, профсоюзных, до партийных дело не дошло), я усаживался где-нибудь сзади, утыкался в заранее приготовленную книгу, отключался и только в конце сосед толкал в плечо: «Поднимай руку! Ты что, воздерживаешься?». И я поднимал, не имея понятия за что голосую. Воздержаться от голосования в те времена было высшей формой протеста. До «против», как правило, дело не доходило.

Политбюро единогласно (кроме Громыко) голосует за отставку Громыко и избрание Председателем Верховного Совета М. Горбачева

Находились, конечно, особенно в послесталинские времена «чудаки», вроде Валерии Новодворской, Натана Щаранского, Андрея Сахарова, или той «великолепной семёрки», что вышла с протестом на Красную площадь после событий 1968 в Праге, которые ничего не боялись. Но про них было мало что известно простому обывателю. А из тех, кто знал, подавляющее большинство считало, что у этих ребят «крыша поехала». Немало было и таких, которые искренне верили, что все кто против, шпионы, враги, агенты империализма…

Об одном таком «чудаке» с поехавшей крышей, Михаиле Поляцкине (он жив, фигура довольно известная и потому я изменил имя и фамилию), хочу рассказать…

Миша родился в Москве 30 августа 1956 года. Дату запомнил хорошо по двум причинам. Во-первых, в этот же день 30 лет назад (такое случается не часто) родился и его отец, Игорь Поляцкин, с которым много лет проработал в одной музыкальной школе. Во-вторых, первого сентября, в день начала занятий и после двойного праздника, Игорь, который, вообще-то, практически, не пил, являлся на работу крепко под шафе. В первый школьный день приходили многие родители, бабушки, дедушки. Сильно выпивший педагог бросался в глаза и портил имидж школы. Однако, директор, Иван Александрович, бывший военный дирижёр, окончивший войну подполковником, долго и безуспешно пытавшийся ввести в музыкальной школе военную дисциплину, ему это прощал: «У человека особые обстоятельства. Святое дело».

Игорь воевал, на фронте вступил в партию и до самой смерти (он умер в конце 90-х) сохранил не только красную книжечку, но и веру в коммунистические идеалы. Эту убеждённость в непогрешимости дела Ленина и в чистых помыслах верных ленинцев он передал сыну. Единственным, но весьма существенным диссонансом, нарушавшим светлую и гуманную политику CCCР, по мнению Игоря, был антисемитизм. Причём, не бытовой, а самый что ни есть государственный: евреев не брали на работу в элитные учреждения и не принимали в престижные институты. А если принимали и брали, то небольшой процент. Чем престижнее институт или учреждение, тем меньше процент. Но и тут Игорь находил оправдание. То самое, которое испокон веков бытовало на Руси: царь – батюшка не знает, что творят его бояре. «Товарищ Брежнев, – говорил мне Игорь, – понятия не имеют обо всех этих безобразиях».

Свои убеждения Игорь передал единственному сыну. Я познакомился с Мишей в середине семидесятых, когда начал работать в одной школе с Игорем и был приглашён на двойной день рождения. Мальчику исполнилось 15 или 16 лет и я уже был наслышан о его исключительных способностях к точным наукам. Худенький, небольшого роста, в очках, с аккуратной причёской, он не производил впечатления еврейского пай-мальчика, отличника и маменькиного сынка. Напротив, в доброжелательном, слегка ироничном выражении, с которым он принимал поздравления, крепком пожатии руки, в чём-то ещё неуловимом, чувствовался независимый и уверенный характер человека, умевшего за себя постоять. Да и за столом, среди взрослых Миша (он пил уже не сок, как другие дети за столом, а лёгкое красное вино) удивил меня умением не только слушать говоривших, но и самому во время и по делу вставить слово. Тот день рождения мне запомнился как раз репликой Миши.

Разговор за столом, как это нередко бывало в то время, когда собирались вместе носители неправильного пятого пункта, зашёл о случаях антисемитизма, которых в жизни каждого из нас было предостаточно.

– Представляете, пришёл на днях к учёному секретарю в один НИИ, чтобы узнать нельзя ли у них диссертацию защитить, – рассказывал, накладывая себе салат и похихикивая, как будто речь шла о скабрезном анекдоте, один из гостей, полный молодой человек с типично еврейской внешностью. – Там старичок сидит. Вида вполне интеллигентного. Так он даже на документы не взглянул. Сразу заявляет: «Думаю, что в нашем институте у Вас не получится». «Это почему же?» – спрашиваю. – Так этот старичок-боровичок заявляет, вы не поверите, лепит прямым текстом: «Потому, молодой человек, что у Вас неблагоприятная генетическая информация». – «А как, – спрашиваю, – у этого товарища с генетической информацией»? – И на портрет Карла Маркса показываю, который прямо над ним висит. – Все смеются. – А он? – А что он? Молчит. Набычился, побагровел, в бумаги уткнулся и молчит.

И тут началась мазохистская, одновременно, грустно-весёлая истерия. Истории, случаи, примеры из жизни посыпались один за другим, как из рога изобилия. На эту, горячую для потомков Авраама тему, почти у всех было что рассказать. Как в коммуналке пьяный сосед ломился в дверь с топором: «Жиды, убью» и старенькая бабушка с семилетним внуком, находившиеся в квартире, прыгнули зимой в сугроб из окна второго этажа… Как из списка ехавших за рубеж на симпозиум учёных чиновник из КГБ вычеркнул фамилии Зак и Гольшдмидт, которые должны были делать главные доклады и, вообще, были единственными специалистами в делегации. Остальные ехали, так сказать, для сопровождения… Как при поступлении в институт, один профессор, не еврей, а самый что ни на есть русский, отказался ставить заниженную оценку евреям-абитуриентам и от участия в приёмных экзаменах был отстранён.

Рассказ о совестливом профессоре-интернационалисте, как я заметил, Миша слушал с особым вниманием. Тогда и прозвучала та самая реплика, о которой я упомянул. Даже не реплика, а тост. Мальчик неожиданно для всех встал и произнёс тост негромко, но чётко, не стесняясь, абсолютно по— взрослому:

– Я, верю, что в нашей стране есть справедливые законы, которые дают возможность евреям чувствовать себя равными среди других народов. Другое дело, что эти законы не всегда соблюдаются, с одной стороны, а мы, евреи, не умеем свои права защитить, с другой. Думаю, что в этом проблема. Предлагаю выпить за то, чтобы евреи научились защищать свои права.

Мы выпили, в душе посмеявшись над, как нам казалось, наивным мальчиком. Но, как позже выяснилось, оказались не правы.

На следующий год после того запомнившегося дня рождения Миша окончил школу и решил поступать в институт. Для поступления мальчик выбрал два самых престижных вуза. Учитывая его склонность к точным наукам, это были физический факультет МГУ и физико-технический институт, или, как его называли, Физтех. К счастью, в Физтехе экзамены проходили немного позднее, чем в МГУ. В том и в другом институте профилирующими предметами были физика и математика. В том и другом институте Миша получил по физике и математике тройки. Как по письменному, так и по устному. Конкурс был большой и тройка по профилирующим предметам являлась непроходным баллом. Вот тут-то всё и начиналось. Юный борец за права организовал защиту по высшему разряду: на устном экзамене все вопросы и ответы записывались на диктофон, на письменном, во избежание фальсификации, решения задач дублировались на отдельном листе. Более того, после экзамена Миша попросил двух абитуриентов расписаться на этом листе под словами: «Подтверждаю, что этот черновик Михаил Поляцкин попросил меня подписать сразу после письменного экзамена». И указывались дата, время, адреса и телефоны подписавших.

Все записи Миша через адвоката (Игорь уверял, что 16-ти летний мальчик действовал абсолютно самостоятельно) передал в специальную, аттестационную комиссию, которая существовала при министерстве образования. Потянулись тягостные дни ожидания. Никто из знавших про эту затею не верил в успех. Все понимали, что члены комиссии получают указания из того же источника, что и преподаватели принимающие экзамены. Но случилось невероятное. Через пять недель, когда уже начались занятия в вузах, радостно-возбуждённый Игорь влетел в класс и, не обращая внимания на игравшего ученика, протянул мне помятый, видимо, уже читанный – перечитанный лист с печатью: «Ты не поверишь! Получилось!» И я прочитал, примерно, следующее (цитирую по памяти): «Аттестационная комиссия министерства образования СССР, рассмотрев предоставленные материалы, считает возможным изменить оценки Михаилу Игоревичу Поляцкину с 3 (удовлетворительно) на 4 (хорошо)».

Это, повторяю, было невероятно. Как говорил один из героев Чехова: «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда». Что-то в системе не сработало. Может быть, нашёлся ещё один совестливый профессор-смельчак, не желавший указаниям подчиниться. Может устные ответы и письменные решения Миши были гениальными. Может, какой-то другой сбой. Не знаю. Миша поступил в МГУ. Впоследствии стал хорошим физиком. От своих юношеских политических идеалов отказался. Более того, в восьмидесятые годы стал диссидентом. Да и сейчас он среди лидеров оппозиционного движения в России. В 90-е годы его дочка поступила на тот же факультет МГУ, что и папа. Но на этот раз всё обошлось без аттестационной комиссии. Евреев сейчас принимают во все вузы. Только, как выразился Жванецкий: «Где евреев взять?».

Потерянное кладбище
Журналистское расследование

Весной 1994-го на меня непонятным образом вышла журналистка местного, магдебургского телевидения – Хильда Кригер. Лет сорока, худющая, баскетбольного роста и сложения, с нескладными движениями и неразборчивой, смазанной речью, она располагала к себе удивительной непосредственностью и открытостью. Наверно, поэтому, несмотря на мой сомнительный немецкий, уже через полчаса мы общались как старые, добрые знакомые. Фрау Кригер искала помощника с журналистским опытом говорящего по-русски, (российские воинские части уходили из Германии и появилась возможность получить ответы на накопившиеся за годы «железного занавеса» вопросы) и, одновременно, секретаря, который навёл бы порядок в бумагах и напоминал о встречах. От второй роли я отказался, так как не мог навести порядок в собственных делах. На журналистскую же работу, тем более, по-русски, согласился с удовольствием. И сразу получил необычайно интересное задание.

– Незадолго до конца войны, в апреле 1945 года, – рассказала Хильда, выкуривая сигарету за сигаретой, (мы сидели в её бюро и пили крепкий, чёрный кофе без сахара) немцы в срочном порядке вывозили немногих оставшихся в живых заключённых, в основном, евреев, из Освенцима на Запад. Километрах в 30-ти от Магдебурга поезд попал под налёт американской авиации. Рельсы были разбиты, охрана разбежалась. Заключённые, тяжело больные, измождённые до предела, более скелеты, чем люди, оказались на свободе. В открытом поле. Без еды и тёплой одежды. Как узники продержались до прихода войск союзников (туда первыми вошли американцы), не совсем ясно. По некоторым сведениям, приносили продукты жители окрестных деревень. Впрочем, продержались немногие. Большинство людей (около ста человек) умерли и были захоронены там же. Среди американских военных были евреи. Оказался даже раввин. Так в чистом поле, недалеко от маленького городка Хиллерслебен появилось еврейское кладбище. Хильда протянула мне фотографию, перепечатанную из американской газеты. Снимок был нечёткий, любительский.

– Вот, взгляните, – она водила длинными пальцами с хорошим маникюром по снимку. – Надгробные камни с магендовидом, кирпичная ограда. Всё по еврейским законам.

Хильда закурила очередную сигарету и замолчала. Она молчала, нервно постукивала пальцами по столу, делала ненужные, суетливые движения и мне казалось, что эта давняя история с еврейским кладбищем (крошечным эпизодом в страшной трагедии Холокоста) волнует её больше, чем подобная история может волновать немецкую журналистку. Это было непонятно, но спрашивать я не стал.

– В марте 1946 года, после каких-то политических игр, – продолжила Хильда, наконец, – территория, где было кладбище, отошла к советской зоне. Здесь расположилась воинская часть. Кладбище, тем более еврейское, не вписывалось в стандартный набор необходимый для несения воинской службы, и его, попросту, срыли бульдозерами. Потом заасфальтировали. А на этом месте построили строевой плац и спортивную площадку.

Хильда говорила быстро, часто затягиваясь, и, по прежнему, волнуясь. Иногда вставала и начинала ходить по комнате. Я с трудом схватывал суть.

– Недавно эта история попала в немецкую печать и вызвала много шума. Российские военные выступили с опровержением. Что никакого кладбища не было. И, вообще, всё это чушь и погоня за сенсацией.

– Поговорите с комендантом, другими офицерами или солдатами, с местными жителями. Может, удастся достать какие-нибудь документы или фотографии.

Она протянула мне листок бумаги, – Вот телефон коменданта, подполковника Агафонова Арсения Витальевича (Хильда выговорила имя с трудом, сделав всюду неверные ударения) и адрес воинской части – А это, – она вынула из сумочки сто марок, – на возможные расходы. Но спешите. Ещё две-три недели и, – Хильда неожиданно закончила по-русски, – поезд ушёль.

На следующий день с утра я позвонил коменданту. Разговор получился странный:

– Алле. Лейтенант Мучных у телефона.

– Позовите, пожалуйста, Арсения Витальевича.

– Кто спрашивает?

– Мадорский, корреспондент местного телевидения.

– По какому вопросу?

– Договориться о встрече.

– С какой целью?

– Хочу задать несколько вопросов.

– Минутку.

В трубке надолго воцарялась тишина, сквозь которую иногда пробивались голоса, смех, отдалённая музыка. В комнате работал телевизор. Наконец, когда уже, казалось, никто трубку не поднимет, раздавался новый голос:

– Слушаю. Кто говорит? – И разговор повторялся. Раз за разом. День за днём. Ясно было, что комендант Агафонов, если и мечтает о чём-то, то не о встрече с корреспондентом немецкого телевидения.

Череп и кости

Прошла неделя, дозвониться не удавалось. Я решил ехать без договорённости. И вовремя. Завтра было бы поздно. Часть уходила домой. На КПП остановил смуглый, похожий на грузина часовой. Я протянул паспорт.

– К коменданту, товарищу Агафонову. По личному делу.

Грузин позвонил. Потом ещё раз. Никто не знал, где находится комендант.

– Ни фига не разберёшь. Видите, что творится.

К пропускному пункту подъехал микроавтобус. Вышли двое мужчин в непонятного образца, синей форме с немецкими овчарками на поводке.

– Слушай, отойди, дорогой. Смена караула.

Двое с собаками вошли в пропускной пункт, поздоровались с солдатом за руку. Подумали, подали руку и мне.

– Всё – сказал грузин. – Ухожу. Немцы будут охранять. – Неожиданно наклонился и прошептал, путая ты и вы:

– Проходи. Я Вас не видел. Ищи своего коменданта.

Я прошёл на территорию части. Здесь всё напоминало декорации из триллера. Или фильма ужасов. На улицах ни души. У серых, обшарпанных домов кучи мусора. Только изредка на огромной скорости проносятся раздолбанные машины без номеров и исчезают за поворотом.

– Вам кого? – раздался голос.

Я вздрогнул. Голос доносился откуда-то сверху. Почти с неба. Взглянул наверх. Из раскрытого настежь окна низкого второго этажа задумчиво смотрела на меня голова. С большим, мясистым носом, широкими, немного свисающими щеками, небольшими, навыкате глазами. Других частей тела не было видно и ощущение сюрреалистической нереальности происходящего охватило меня.

– Вам кого? – приветливо повторил голос.

– Ищу коменданта, Арсения Витальевича. Не знаете, где он?

– Не знаю. Может, в штабе. А зачем Вам?

Я вгляделся. По расслабленному лицу, непроизвольно закрывающимся глазам, другим неуловимым приметам, понял, что владелец голоса пьян. Хотел идти дальше, но желание получить информацию заставило остановиться и, глядя вверх на странную, задумчивую голову, кратко изложить историю с кладбищем.

Голова приподнялась. Показались руки, широченные плечи с капитанскими погонами, волосатая грудь из под расстёгнутой формы. Голова высунулась из окна, осмотрелась и тихо, почти как в известной сцене из фильма «Белое солнце пустыни», произнесла:

«Заходи».

По грязной лестнице поднялся на второй этаж. В однокомнатной квартире мебели почти не было. На полу мусор, пустые бутылки. Капитан был пьян, что называется, в дымину, но руку пожал крепко, уверенно:

– Андрей Иванович. Присаживайтесь. Выпьете?

– Я за рулём. Чуть-чуть.

Выпили. Андрей Иванович рассказал, что жена с дочкой на днях уехали. А он собирается завтра. Пожаловался:

– Только нормальные бабки пошли. В валюте. И уходим.

Я напомнил о кладбище.

– Не знаю, связано с кладбищем или нет. Но два года назад, когда только начинал здесь службу, рядом со спортплощадкой решили бассейн построить. Вон там, – он ткнул пальцем куда-то в сторону, – стали рыть и сразу откопали, твою мать, череп и кости. Приносят мне. Я к генералу комдивизии. И получаю приказ:

– Строительство прекратить. Место забетонировать. Вот такие дела. – Капитан развёл руками:

– Ещё выпьете?

Я поблагодарил, отказался и отправился дальше на поиски Арсения Витальевича.

Какая разница – русские или евреи?

Ближе к центру городка стали попадаться прохожие, похоже, офицеры. Но странные. В штатском. Небритые. Некоторые навеселе. На вопрос: «Где можно увидеть коменданта»? отвечали по-разному: «Трудно сказать. Нет в части. В штабе». Я запутался окончательно и обрадовался, когда неожиданно лицом к лицу столкнулся со знакомым часовым – грузином. Тот тоже вроде был мне рад.

– Всё ищете?

– Да.

– Так комендант в этом доме. Во втором подъезде. Столярничает.

В подъезде явственно слышался звук рубанка. Дверь в квартиру на первом этаже была открыта. Я вошёл. Пахло свежеструганной доской, столярным клеем, чем-то ещё приятно – лесным. Первое, что бросилось в глаза – два, прислонённых к стене, и сделанных, видимо, только что, больших, с человеческий рост креста. Невысокий, плотный мужчина средних лет, плавными, точными движениями строгавший очередную доску, остановился. Выпрямился:

– Слушаю.

– Арсений Витальевич?

– Да. Вы кто?

Я представился. – Немецкое телевидение интересует история с еврейским кладбищем, которое было после войны на месте спортплощадки. – Вынул фотографию, которую мне дала Хольда.

– Как попали в расположение части? – раздражённо спросил комендант, мельком взглянув на фото.

– Да там немецкая охрана. Они пропустили, – соврал я.

– Безобразие. Ничего не знаю ни про какие еврейские кладбища. Уходите. Здесь нельзя. – Он снова принялся строгать. Про меня как будто забыл. Я не выдержал, спросил:

– Зачем кресты?

Комендант некоторое время продолжал работать молча, как будто не слышал вопроса. Потом распрямился, отложил рубанок, присел на стол, где лежали доски. Ответил неожиданно спокойно и доброжелательно:

– В прошлом году погибли на учениях пять солдат. Приняли решение похоронить по— христиански. Теперь это можно. – Комендант закурил, глубоко затянулся. – Если хотите списки погибших солдат, я Вам дам. Пусть немецкое телевидение о них расскажет. Какая разница – русские или евреи? Русское кладбище или еврейское?

– Это не просто евреи, – возразил я. – Это узники Освенцима. Память о них – память о том, что произошло. Память о Катастрофе. Вы правы – нет разницы между русскими и евреями. Но Вы делаете кресты для могил русских солдат и, конечно же, не хотите, чтобы на месте, где они похоронены, построили жилой дом, магазин или ещё одну спортивную площадку. Верно?

Комендант помолчал.

– Покажите ещё раз Ваше фото – Я достал снимок. Он долго всматривался. Потом подвёл меня к окну. – До конца улицы и направо, похоже, там и есть это место. – Он как-то смущённо потёр руки. – Желаю успеха. Извините, погорячился.

Я поблагодарил коменданта. Вышел на улицу, прошёл до конца, свернул направо, потом долго стоял, глядя на заасфальтированную, спортивную площадку с кажущимися теперь одинокими и ненужными турником и брусьями. Пытался представить, как здесь всё происходило более чем полвека назад.

Постскриптумы, без которых история кажется неполной

– Через два месяца по магдебургскому телевидению показали сюжет о еврейском кладбище.

– Через два года на месте кладбища при содействии правительства земли Саксония – Ангальт и еврейской общины Магдебурга был поставлен памятный камень.

– В июне 1995 года камень памяти узникам Освенцима был осквернён местными неонацистами: разрисован свастиками и частично разрушен.

– Позже Хильда Кригер рассказала мне, что бабушка её была еврейка. В 1942 году попала в Освенцим. Дальнейшая судьба ее неизвестна.

Так выглядит еврейское кладбище в Хиллерслебене сегодня.

Послесловие

Я рассказал, как начиналось расследование истории с еврейским кладбищем в Хиллерслебене. Кладбищем, которое превратилось в спортплощадку. Моё участие в расследовании на этом закончилось. Однако позже оно было продолжено другими журналистами и стали известны некоторые детали, о которых ни Хильда, ни я не знали. Нацисты заметали следы и поезд с 2400 узниками лагерей разных национальностей (особенно большая группа была венгерских евреев) следовал из концлагеря в Берген-Бельзен в концлагерь Терезиенштадт. После бомбёжки поезда авиацией 7 апреля 1945 года (это были англо-американские самолёты) узники, действительно, оказались на свободе и до прихода американских войск поселились в близлежащих деревнях. В каждом доме жило по несколько семей. Многие умерли от тифа и истощения. Евреи, как я уже писал, были похоронены на еврейском кладбище. После ухода советской армии в 1994 году на спортплощадке провели раскопки и обнаружили останки 144 человек. Из них в 136 случаях удалось установить личность умерших узников.

Шесть останков остались неопознанными.