Loe raamatut: «Гнездо Большой птицы»
Глава 1. Нуль
Она умерла.
Ромаша плотнее запахивает черный кардиган. Вуаль прячет глаза, шляпка опирается на аккуратный узел белоснежных волос, но Ромаша все равно знает, что отец недоволен ее внешним видом: она чувствует это в каждом его случайном взгляде, в появляющейся между бровями легкой складке. Он считает, что для людей его уровня демонстрировать эмоции преступно. Никто не должен знать, насколько ты уязвим, иначе тебя поглотят, уничтожат. А губы Ромаши предательски дрожат. Она гордо поднимает голову, чтобы не позволить слезам пролиться, но все равно их приходится едва заметно стирать, пока отец занят принятием соболезнований от всех тех, ради кого он держит лицо, и не смотрит на нее.
Гроб мамы уже под землей, оркестр отыграл прощальный марш, а Ромаша все никак не может изгнать с внутренней стороны век видение песчаных комков, гулко падающих на деревянный ящик – последнее пристанище единственного человека, который ее любил.
Мама умерла.
– Романна, – зовет отец. Ромаша вздрагивает и разворачивает плечи еще сильнее, не давая себе пригнуться от взгляда и голоса отца.
Он ждет ее у выхода из банкетного зала у церкви, где проводили посмертную службу и официальный траурный прием. Отец считает это политическим мероприятием, а Ромаша слишком подавлена, чтобы принять чужие соболезнования с достоинством. Чтобы не плакать.
Ее нос плотно заложен, но она все равно чувствует резкий сладко-дурманный запах традиционных посмертных лилий. Это совсем не в духе мамы. Она бы никогда не выбрала эти цветы. Она никогда не заказала бы ванильно-коричные хлебцы, независимо от того, насколько именитый кондитер их сделает. Она никогда бы…
– Пойдем, дорогая, – отец кладет ей руку на спину и незаметно подталкивает к выходу.
Никто не знает, что от этого небольшого движения, на спине Ромаши расцветут синяки и будут держаться там неделю, не давая спать и причиняя боль при каждом движении. Будь Ромаша на тридцать килограмм легче, толчок окончился бы падением. Но это все равно не так больно, как тяжелый, саднящий горло дух, идущий от маминого гроба.
Отец пропускает ее вперед, и они садятся в темную машину.
Изнутри ясное небо кажется затянутым густыми облаками. За Ромашей захлопывают дверь, пока она пытается удобнее разместиться на скользких кожаных креслах и не задохнуться в густом амбре кожи и парфюма отца.
– Что ты елозишь? – отец поджимает губы и отворачивается от нее. Конечно же, Ромаше прекрасно это известно, чтобы не видеть собственный позор в виде нее. Сейчас, наверное, достанет свои деловые бумаги и опять примется за работу.
Но он только откидывается на спинку и переводит тяжелый взгляд из-под полуопущенных век куда-то на улицу.
Ромаша никогда не могла понять, почему мама выбрала отца. Потому что он богат? Дедушка тоже был сказочно богат – деньги отца вряд ли играли для мамы важную роль. За его красоту? Отец действительно красив, но как-то тяжеловесно: крупные резкие черты, губы, вечно сжатые в недовольную линию, жесткий прищур золотисто-ореховых глаз, идеальная стрижка каштановых волос. Глядя на него, Ромаша испытывает трепет, иногда горло пережимает страх, но никогда она не чувствовала тепло или любовь к нему. Неужели ее дорогая мама повелась на его редкую обаятельную улыбку, которую тот дарит всем, кроме семьи?
Ромаша отворачивается. Собственное лицо мелькает в отражении на тонированном стекле. Хорошо, что она пошла полностью в мать, получив от отца только его глаза. Белые волосы, бледные ресницы и брови, сейчас подкрашенные по требованию отца, полные губы, лицо сердечком. Только у нее много-много лишнего веса, а мама всегда была худышкой. Ромаша закусывает губу, чтобы не расплакаться.
– Твоя мама говорила, что ты планируешь поступать в университет в этом году, – неожиданно говорит отец.
Ромаша съеживается.
– Да, мы с мамой это обсуждали. Она хотела, чтобы у меня было высшее образование.
– Совершенно бессмысленно для женщины. Ты все равно выйдешь замуж и будешь занята только семьей и детьми, – отец говорит резко, но при этом фразы не получаются рубленными. Он звучит словно грозовой прибой. Или как падение с лестницы второго этажа.
– Мама так хотела, – шепчет Ромаша. Пальцы сжимают края рукавов, прячутся, как сама Ромаша хотела бы спрятаться.
– Хорошо, – говорит отец, и Ромаша удивленно поднимает на него глаза. – Воля умершего священна. Пусть ее посмертие будет легким.
Ромаша не решается уточнить, значит ли это, что отец разрешил ей поступить в университет.
Тихо гудит мощный мотор. Ромаша мысленно прикидывает, сколько в нем может быть лошадей. Машина из какой-то лимитированной серии, сделанной по заказу: бронированные двери, пуленепробиваемое стекло, просторный салон с подставками под локти и стаканы, встроенные пепельницы. Наверняка, и мотор запихнули какой-нибудь мощный.
Думать об этом легче, чем представлять, как всего через четверть часа они с отцом окажутся в огромном пустом доме вдвоем, и между ними больше не будет мамы, которая смиряла бы гнев отца и давала Ромаше время спрятаться в своей комнате.
– Когда экзамены? – спрашивает отец.
– В середине лета, – робко отвечает Ромаша.
– Ты готовишься? Тебе нужны учителя?
Ромаша качает головой.
– Я просмотрела билеты. Они не сложные. У меня уже есть готовые ответы, – Ромаша всегда говорит обрывисто, только по делу. Она боится чересчур занимать время окружающих людей. Или просто боится отца, в чем она никогда никому не признается.
– Моя дочь должна быть лучшей, – отец сурово смотрит на нее. – Не вздумай меня снова позорить.
Ромаша кивает.
– У тебя есть рот, говори вслух, – раздраженно велит отец.
– Хорошо, – тихо отвечает Ромаша и отворачивается к окну.
***
На экзамены отец выделяет ей машину с молчаливым водителем. Все водители отца молчаливы. Что не удивительно, любой человек рядом с отцом боится открыть рот лишний раз.
Машина подъезжает прямо к дверям университета. Здание величественно, но не кажется громоздким: высокие колонные, скрывающие массивные двери из золотого дерева. Мрамор и гранит облицовывают стены. В окружении пыльно-зеленых кустарников университет похож на акварельную открытку.
Водитель выскакивает и предупредительно открывает девушке дверь. Ромаша благодарно улыбается, но тут же опускает голову, чтобы никто не увидел, как она приветлива с прислугой.
– Удачи, госпожа Поземок, – желает ей водитель, ныряя обратно в машину.
Ромаша бормочет благодарность и спешит внутрь здания. Где-то в десятке метров от нее следует верный телохранитель, оставляющий ее только дома – молчаливый соглядатай отца.
Огромный, на пять этажей, с широкой парадной лестницей, университет внушает трепет, а еще забытое опасливое предвкушение чего-то нового. Может, ей повезет и она познакомится с кем-то. Может, даже найдет друзей.
– Куда? – резко спрашивает пожилая женщина, больше похожая на курагу, чем на человека.
От нее тянет едким запахом курительных благовоний, а еще тунцом. От обилия запахов у Ромаши начинает кружиться голова.
– На экзамен, – робко отвечает девушка.
Женщина закатывает глаза.
– Понятно, что не на свадьбу. На какой экзамен? Документы уже отдала комиссии?
Ромаша утвердительно кивает – в спину словно впиваются глаза отца, хотя его нет рядом – и тут же быстро произносит:
– Да, документы отдала еще неделю назад. Иду на экзамен по флогистике.
– Прямо, на второй этаж и налево, – женщина будто еще больше скукоживается, словно ее еще подсушили на июльском солнце. Оранжевые короткие кудряшки неодобрительно трясутся.
Уже на лестнице Ромаша понимает, почему эта суровая дама была так недовольна: похоже, на флогистику поступает целая уйма народа. Длинная очередь начинается в одном конце коридора и тянется почти до конца другого. Девушку чуть мутит то ли от обилия запахов, застревающих на языке горечью; то ли от мыслей о том, что всех этих людей ей придется обойти, чтобы попасть на учебу.
– Это все на флогистику? – нерешительно спрашивает девушка у какой-то хмурой женщины из очереди. В глубине своего сердца Ромаша еще теплит надежду, что она ошиблась и ей не придется сдавать экзамен со всеми этими людьми.
– Да, – отвечает та, на мгновение оторвавшись от книги, а затем снова погружаясь в нее.
– А как проходит экзамен со всем этим… сборищем, не знаете? – уточняет Ромаша и вспыхивает.
Наверняка, отец сказал бы, что она должна не мямлить, а пойти растолкать всех и встать первой в очереди. Но Ромаша теряется от мысли, что она может влезть впереди всех.
– Нет, – отвечает та же женщина недовольно.
Ромаша больше не беспокоит ее, просто прислоняется к стене, надеясь, что ей удастся сдать экзамен до того, как отец выдаст ее замуж. Или до того, как ее стошнит от такого большого скопления народа. В нос забиваются совершенно разнообразные запахи: от нежного парфюма, до тошнотворного запаха грязного тела.
Когда очередь превращается в толпу, двери приемной комиссии настежь распахиваются, и на пороге появляется невысокий профессор с одновременно отрешенным и сосредоточенным видом. В руках он держит листы бумаги.
– Добрый день! – негромко, но внушительно произносит он, в коридоре тут же повисает напряженная тишина. – Первая группа экзаменуемых, готовьтесь. Сейчас я назову ваши фамилии. Как только услышите свою, проходите в аудиторию. Садитесь по одному за парту, дальнейшие инструкции получите внутри.
Девушка рядом с Ромашей тихо хмыкает, и Ромаша осторожно поглядывает на нее. Чуть выше нее самой, золотистые волосы локонами рассыпаны по плечам, глаза прячутся за очками, светлая объемная рубашка, скрывающая фигуру и длинная кремовая юбка. Похоже, ее родители даже строже, чем отец Ромаши, раз не позволяют ей демонстрировать фигуру. Но Ромаше она все равно кажется такой тонкой и изящной, словно марципановая статуэтка на верхушке торта.
Девушка поворачивается к Ромаше и любопытно склоняет голову.
– Привет, – здоровается она.
Ромаша отчаянно краснеет. После смерти мамы с ней никто толком не говорил – отец всегда просто ставит ее в известность, если чего-то от нее ждет, даже о самочувствии не справляется; молчаливые тени прислуги скользят мимо и замолкают, стоит ей оказать в паре шагов от них – а потому девушка не уверена, как реагировать на неожиданный интерес к ней самой.
– Привет, – отзывается Ромаша.
– Как тебя зовут? – спрашивает незнакомка, и Ромаша невольно завидует – вот бы ей такую легкость в общении с людьми.
– Романна Поземок. А тебя?
Девушка переводит взгляд на высокое окно и замолкает. Ромаше становится неуютно, по спине бегут мурашки. Ее имя иногда всплывало в газетах, но очень редко и всегда в связи с отцом: «Кондор Поземок пожертвовал деньги больнице святой Марины. Его дочь Романна передает чек», «Сотни рабочих мест! Кондор Поземок открывает новую верфь. Его дочь Романна разрезает ленточку», «Утрата мецената. Скоропалительно скончалась жена известного бизнесмена и филантропа Кондора Поземок. Как переживет утрату его маленькая дочь Романна?..» Наверняка, эта девушка слышала ее имя раньше и теперь пытается вспомнить.
– Мы не в первой группе, – наконец произносит девушка. Похоже, все это время она прислушивалась к профессору, пока сама Ромаша отвлекалась на переживания. – Можем отойти подальше, их оттуда только через полчаса выпустят, – она снова смотрит на Ромашу и на ее лице теплится улыбка. – Меня зовут Розмарин Валери.
У Ромаши чуть кружится голова, она теряется от происходящего, но послушно двигается за новой знакомой. В конце концов, марципановая девушка вряд ли причинит ей вред на виду у стольких людей. К тому же, она, кажется, не узнала ее.
– Красивое имя, – бормочет Ромаша. – Откуда ты знаешь, что они оттуда выйдут только через полчаса?
– Второй год пытаюсь попасть, – Розмарин смеется. Ее смех дробными капельками разносится в воздухе. – Но теперь то я точно готова. Ни один вопрос меня не смутит.
Ромаша робко улыбается в ответ, но в голове отчаянно вертятся мысли: как поддерживать диалог? Что нужно сказать после знакомства, о чем можно спрашивать? Розмарин чуть улыбается и в свете горячего дневного солнца сама словно его лучик. Ромаша снова заливается краской и быстро выпаливает первое, что приходит ей в голову:
– А почему ты хочешь поступить на флогистику?
– Потому же, что и все, – девушка оглядывается, и ее глаза зажигаются огнем. – Потому что это магия!
Они сидели в розовой гостиной. Маме не нравилась эта комната, но еще больше она не нравилась отцу, поэтому он никогда туда не заходил. На резном столике красного дерева в лучших традициях рисовых стран вился дракон, чуть позвякивал тонкий фарфор от каждого качка ногой – это Ромаша не могла усидеть на месте. В центре лежала газета, а на ней, разбрасывая искры и тонкие линии невероятно-красивого узора – большой драгоценный камень.
– Смотри, – прошептала мама. – Это называется хаотические излучение флогистона.
Она взяла серебряную ложечку и подбросила прямо над камнем. Та задрожала в неровных волнах, но не упала. Воздух, словно чай, в который бросили кубик сахара, кругами разошелся вокруг нее, а вместе с ним начали двигаться линии, складываясь в новый узор.
– Флого-камень, – мама протянула руку и подняла самоцвет. Ложечка тут же упала. – Именно он источник этого излучения.
– А откуда это излучение? Почему оно… Такое? – Ромаша запнулась, не в силах выразить своего восхищения и любопытства. У отца были флого-приемники, но девочка никогда раньше не задумывалась о том, почему они работают.
– У ученых много предположений, – мама улыбнулась, от чего ее лицо словно засветилось предвкушением и задором. – Но я думаю, это магия.
Они не уходят далеко от дверей аудитории, просто прячутся за одной из декоративных колонн. Свет резными ромбами ложится на истертый паркет. В светлом, будто прозрачном воздухе, кружатся пылинки. Где-то за спиной еще осталась уйма людей, но Ромаша сейчас думает только о том, что сказала ее новая знакомая.
– Ты так не считаешь?
Розмарин облокачивается на колонну, аккуратно заправляет золотистую прядь за ухо и тут же снова опускает ее на плечо, но Ромаша успевает разглядеть череду темных капелек-сережек, от мочки к самому хрящу: словно сушеные горошинки перца. Может она ошиблась по поводу родителей Розмарин?
– Моя мама так считала, – признается Ромаша, опуская глаза, но больше ничего выдавить не может – горло будто сдавливают тиски.
Боль, неожиданная и резкая, сечет по сердцу. Сколько уже Ромаша не говорила вслух о маме? Ромаша делает глубокий вздох и опускает глаза, стараясь изо всех сил не дать горячим слезам пролиться. Ладонь Розмарин кажется рыбкой в солнечном воздухе, вспыхивают на солнце камни в защитных перстнях. Ромаша сама не понимает как, но ее пальцы оказываются в руках новой знакомой.
– Терять близких больно, – тихо говорит девушка.
– Ужасно, – Ромаша с трудом выдавливает единственное слово.
Сейчас ей больше всего хочется сбежать из этого места, где так много людей, сжаться в комок в темном углу своего платяного шкафа и плакать, плакать, плакать, пока слез не останется. А потом выбраться через заднюю калитку и засесть в ближайшей дешевой забегаловке, чтобы забить зияющую рану на месте ее сердца жирной бедняцкой едой.
– Тут недалеко есть приятное местечко, где можно выпить очень вкусный кофе. Они добавляют в него сироп, посыпают корицей и тертым миндалем, а поверх кладут взбитые сливки, – Розмарин бережно проводит большим пальцем по запястью Ромаши, и та теряется – почему эта незнакомая девушка так добра с ней? Почему проявляет к ней так много сочувствия?
– В самый раз, – бормочет Ромаша, хотя она все еще в растерянности и, кажется, немного напугана.
Удивительно, но ладонь Розмарин словно вселяет в нее какую-то силу, сладкое, как карамельный сироп, спокойствие. Слезы еще жгут глаза, но только от мысли, что она больше не одна, неожиданно становится легче.
– Но если я не сдам экзамен, отец будет недоволен.
– Конечно, после экзамена, глупышка, – отзывается Розмарин и разжимает пальцы.
За стеклами очков сияют как два кварца прозрачно-голубые глаза.
Ромаша кивает, не зная, чего в ней больше сожаления или радости от того, что Розмарин ее отпустила, ведь где-то на лестнице должен дежурить телохранитель, он наверняка видел их рукопожание.
Вот бы отец не узнал.
***
Ровные шеренги контейнеров тянутся вдаль. Так далеко, что он не может увидеть, где кончается разгрузочная зона. Тут и там стоят погрузчики, поднимаются к ясно-голубому небу стрелки кранов. Он был бы доволен, но сейчас его переполняет ярость.
Отвратительно сладкая ярость.
Он может себя контролировать, только кроваво-красная пелена затягивает зрение, высвечивая силуэты подчиненных, делая их плоскими.
– Что произошло? – переспрашивает он. Кулаки непроизвольно сжимаются, в груди клокочет буря, и собственный голос кажется чужим и далеким. – Вы сделали что?
– Так получилось, босс! – истерично вскрикивает Левое Крыло и поднимает ладони в безоружном жесте, но это еще больше раздувает его ярость. Зубы скрипят от того, как сильно он стискивает челюсть, а Никот все большее бледнеет.
– Так получилось, босс, – спокойно повторяет Правое Крыло.
Расхлябанный, вечно либо отрешенный, либо дурачащийся, нелепый, омерзительно воспитанный. Это отрезвляет Кондора, и мир снова наливается тусклыми красками.
– Сколько? – хрипло бросает Кондор. Дыхание тяжело вырывается из горла, но в этот раз хоть никто не умер.
– Контейнеров пятнадцать, человек тридцать, – блеет Левое Крыло. Он все еще бледен, и Кондор с удивлением и отвращением снова задумывается, почему он все еще держит этого некомпетентного урода на месте Левого Крыла.
– Но мы смогли отбить у них пробную партию камней из новых шахт, – вокруг Никота расплывается туманно-серое пятно. Еще не опасное, но уже проявившееся.
Кондор отворачивается, смотрит на тянущиеся вдаль ровные линии контейнеров.
– Ты положил тридцать человек ради пробной партии возможных пустышек? – его голос ровный, но глаза опять затягивает багровая пелена. – Кого?
Никот молчит.
И Комок молчит.
– Кого? – Кондор резко поворачивается к Крыльям. Он и сам не понимает, как в его руках оказались кинжалы, видимо, какой-то артефактов сработал на автомате. Дымка вокруг Никота разбухает и взрывается тонкими щупальцами. Стремительными движениями Кондор обрубает их, хотя они и сами останавливаются – Никот удерживает их силой воли, на его лице бисеринки пота. Глаза в ужасе распахнуты.
– Босс, – тихо произносит Комок.
Кондор моргает и переводит взгляд с затопивших радужку зрачков Никота на лицо Правого крыла. Он едва угадывает черты в густой огненной пелене.
– Там были не новички, но, судя по словам тех, кто отбился, против них тоже вышли совсем не новички, – Комок словно сжатая пружина. – В Городе новые люди. Наш коридор становится совсем узким. Мы можем потерять оттуда поставки вовсе. Смерть наших людей и потеря контейнеров – заявление. Мы не можем его игнорировать.
– Я не могу игнорировать вашу некомпетентность, – Кондор стряхивает кинжалы с ладоней, и они растворяются в воздухе.
– Мне жаль, босс, – лепечет Никот. – Я просчитался. Я не думал, что там могут появиться новые люди.
– Это же Город, болван, – Кондор не может удержаться, хотя давно потерял привычку бросаться оскорблениями. Это отрезвляет, и он медленно выдыхает, пытаясь вернуть себе хоть какую-то выдержку. – Ты уже занялся набором новых рекрутов?
– Желающих стать перышками полно, – голос Левого Крыла сочится медом.
– Комок, – Кондор впивается взглядом в Правое Крыло. – Собери аналитику по Городу. Жду деталей и подробностей.
– Зачем? – в ровном голосе Комка проскальзывает удивление.
– Ты сам сказал, что наш туннель становится все уже. И ты сказал, что наши потери – заявление из Города.
Правое Крыло согласно кивает.
– Зачем ты это сказал?
– Думаю, нам нужен штаб в Городе, какое-то фактическое присутствие, чтобы иметь возможность влиять на ситуацию… – Комок вытаскивает из кармана пачку жвачки и закидывает в рот несколько пастилок. Лохматые волосы чуть шевелятся от легкого бриза. – Будете? – он протягивает жвачку Кондору.
– Нет, – жестко бросает Кондор. – Нам не нужен там штаб. Нам нужен весь Город. Все шахты с самоцветами, патентное бюро, комиссия по лицензированию. Нам нужно все.
Рот Правого Крыла распахивается и из него медленно выпадает жвачка. Левое Крыло белеет еще сильнее и, кажется, напряженно пытается не выпустить свой туман наружу.
– Жду от тебя аналитики, – он кивает Комку. – А от тебя отчета о наших боевых мощностях. Не дай бог, ты потеряешь еще одно матерое перо, я тебя в порошок сотру. Понял?
Никот под его взглядом сереет.
– Хорошо, босс, – отзываются они в унисон.
Кондор последний раз оглядывает свои склады, недовольно хмыкает и уходит. У него еще много других дел.
***
В мыльной воде, покрытой тонкой радужной пенкой, медленно тонет тарелка. По спине стекает пот, в ушах гремит пульс. Здесь адски жарко, кажется, будто градусов пятьдесят, как в парилке. За стеной кричат повара. В окошке для подносов появляются огромный бюст, потом симпатичное личико Кити в ярких разводах смазавшейся туши и, наконец, поднос с посудой.
– Какой-то козел решил, что моя грудь включена в счет, – говорит она и хлюпает носом.
– Странно, что его не увезли вперед ногами, – усмехается Кушен, притягивая к себе поднос.
– Почти увезли, но тут его баба проснулась. Хоть бы раз эти сучки просыпались, когда их мужики лапают меня, – Кити надувает губы, и Кушен усмехается в ответ. – Ты завтра свободен?
Кушен с сожалением опускает взгляд в мыльную воду, где плавают кусочки пищи и шматок хозяйственного мыла с жесткой мочалкой.
– Завтра нет, – он качает головой.
– Жаль, – Кити кивает и исчезает в обратном порядке.
В глубокой тарелке еще плещется суп из водорослей. Кушен вздыхает и без сожаления выливает бурду в раковину. Все равно уже пора спускать воду и набирать заново.
– Нам нужны приборы! – кричат с кухни.
Кушен вываливает подсохшие вилки и ножи с полотенца прямо в протянутые руки официанта, заглянувшего в его каморку.
Это ненадолго, крутится в голове Кушена, завтра он сдаст экзамен, поступит в университет, а потом его ждет престижная работа инженера-флогиста, артефактора. Деньги, почет, большой богатый дом из красного кирпича, и чтобы плющ вился к самой крыше.
Кушен уходит из ресторана за полночь. Холодный воздух паром вырывается изо рта, кожа на руках шелушится, на костяшках пальцев появилось несколько новых трещинок и теперь из них сочится сукровица. Кушен вытаскивает из рюкзака пластырь и крепко заматывает руки, привычным движением откидывает густые черные кольца волос от лица прежде, чем натянуть вязаную шапочку. Потрепанная, ее связала Лаванда, когда еще была малышкой, теперь Лаванда берет десятку за ночь и не притрагивается к спицам.
Кушен замедляет шаг, поднимает глаза к пустой бездне ночного неба. Господь, просто дай знак, что все не зря, что я иду правильным путем, что мне удастся выбраться из этой дыры. Кушен нащупывает в кармане мелкую монетку. Металл приятно холодит распухшие пальцы.
– Эй, – окликают Кушена из темноты. Он опускает взгляд, напрягается, но тут же расслабляется, когда в тускло освещенный пятачок выходит его старший брат Лосток. – Ты задержался.
– Так получилось, – Кушен пожимает плечами.
– Пойдем, – Лосток закидывает руку на плечи Кушена, а Кушен с трудом удерживается от того, чтобы скинуть руку брата. Его раздражает эта привычка всячески показывать, что Кушен не вышел ростком по сравнению с Лостоком. Только Лосток родился на десять лет раньше, когда отец был еще жив и каждый вечер на столе был ужин. Кушен не уверен, что сегодня найдет в заплесневелом холодильнике что-то, кроме скисшего молока.
– Чего ты хотел? – спрашивает Кушен.
– Дело есть, – отвечает Лосток и начинает насвистывать какую-то веселую мелодию.
– Что за дело? – Кушен больше не скрывает раздражения, выворачивается из рук брата и отбегает подальше, чтобы Лосток не схватил его за макушку и не поводил лицом по заиндевевшей траве за это.
– Ну что ты такой скучный, – тянет Лосток. На его лице расцветает довольная ухмылка. – Я нашел тебе работенку.
– Какую работенку? – Кушен не собирается поддаваться обаянию своего смазливого брата. Он прекрасно знает, что за худобой прячутся витые мышцы, способные играючи поднимать мешки зерна по пятьдесят килограмм.
Лосток становится серьезным и медленно приближается.
– Пришел заказ на парочку амулетов для защиты, – тихо говорит он.
Кушен завороженно останавливается.
– Сколько? – хрипло спрашивает он.
– Братья попросили всего парочку, – отвечает Лосток.
– Стая? – уточняет Кушен, сердце отчаянно колотится в груди.
Лосток поводит плечом, где, Кушен это прекрасно знает, находится вытатуированное перо.
– Давай не здесь, – брат медленно кивает в сторону их квартала. Его черты застыли в мрачной серьезности, что смотрится жутко и нелепо на обычно придурковатом лице.
– Я не хочу работать на Стаю, – тихо произносит Кушен и облизывает пересохшие губы.
– Тебя никто не заставляет, – Лосток пожимает плечами. – Пошли домой, я все расскажу.
Ботинки тихо поскрипывают на подмерзшей земле. Временами попадаются вспухшие остатки асфальта, Кушен внимательно смотрит под ноги, чтобы не споткнуться.
В их квартире горит свет, мелькают силуэты.
– У нас гости? – настороженно спрашивает Кушен, ноги привычно наливаются огнем, если придется быстро и далеко бежать.
– Девчонки сидят с подружками, – отвечает Лосток.
Кушен, опасливо прислушиваясь, поднимается по истертым ступеням на третий этаж, пока до его ушей не долетает тихая музыка: вязкие звуки медленной мелодии – значит, действительно девчонки. Облегченный выдох сам по себе вырывается из его груди. Даже просто встречаться с членами Стаи не хотелось – это опасные и тупые отморозки. По крайней мере те, кто гнездится в их квартале.
Они проходят комнату заваленную всякой дрянью: грязной одеждой, покрытой пятнами засохшей еды посудой, бутылками. Девчонки сидят рядком на продавленном диване. В пепельнице уже горка окурков, в руках Лаванды дымится не обычная сигарета, а что-то покрепче, но глаза прикрыты и голова запрокинута. Рядом свернувшись клубочком спит Марка, из-под объемной футболки торчит худая лодыжка. Застывший взгляд Касси уперт в истертую листовку какой-то забегаловки. В измазанных помадой бокалах позвякивают крошки самоцветов вместе со льдом.
– Где они взяли эту дрянь? – спрашивает Кушен, но Лосток только качает головой.
– Они взрослые и сами решают, что им делать, – равнодушно роняет брат.
Взрослые… Лаванде только пару месяцев как стукнуло шестнадцать.
Кушен наклоняется, разом забирает все бокалы и идет в туалет. Одним движением опрокидывает содержимое в унитаз. Так тоже делать плохо, потому что даже крошки камней меняют что-то в мозгах людей, превращают их в безвольные куклы, но лучше это потеряется в центральной канализации, чем будет фонить дома.
– Не знаешь, сколько они наглотались? – Кушен возвращается в комнату, ставит бокалы обратно на стол и наклоняется над девушками. Все дышат, но дыхание слишком медленное и глубокое.
Лосток пожимает плечами.
– До завтра проваляются, – говорит он.
Кушен мягко бьет девчонок по очереди по щекам, но только Марка невразумительно мычит. Парень тяжело вздыхает и с сожалением идет в свою комнату.
Раньше она была кладовкой, но каким-то образом в нее впихнули кровать, стол прямо над ней и несколько полок. Это его гнездо, сокровищница – крохотное место, где Кушен в безопасности, и где он совсем не рад видеть кого-то еще.
Устало парень опускается на пожелтевший матрас.
Лосток заваливается рядом, хватает горелку со стола и вертит ее в руках.
– В общем, у меня где-то пять-шесть самоцветов в половину карата и пара серебряных колец. Нужны простенькие щиты.
– Я сложные и не умею, – вздыхает Кушен, понимая, что отвязаться от Лостока не получится. – Что по деньгам?
– Сто двадцать.
Это меньше, чем стоимость одного кольца в любом лицензированном магазине, но на то они и лицензированные, что в них работают инженеры-флогисты с высокой квалификацией, и камни прошли нужную сертификацию.
– Когда ждешь?
– Послезавтра они уже нужны.
– Ладно, – Кушен снова вздыхает, думая, что придется их делать между завтрашним экзаменом и послезавтрашней сменой в ресторане. Получится погано, но что еще можно сделать за одну ночь и сто двадцать королей?
– Ладно, – ухмыляется Лосток и хлопает Кушена по колену.
***
Они оказываются с Розмарин в одной группе, что кажется Ромаше невероятным, ведь их фамилии на разном конце алфавита. Переглядываясь, они заходят в аудиторию, а вот перед охранником хлопают дверью. Но тот успевает указать на руку девушке. Ромашу бросает в холодный пот: неужели он намекает на ее соприкосновение с Розмарин?
«Нет, – успокаивает она себя. – Он имел ввиду, что нужно использовать перстни в случае опасности».
Но дрожь еще остается крупными гранулами соли в животе.
Ромаша садится за вторую парту. Прямо как в школе: поближе к учителю, чтобы у одноклассниц не было желания сделать ей гадость; но не совсем под носом, чтобы не чувствовать себя пирожным на витрине.
За первую парту садится невысокий мальчик, и Ромаша успевает разглядеть его блестящие кудри, перевязанные простой бечевкой; перехваченные лейкопластырем пальцы и желтоватый воротник рубашки. Между ними небольшое расстояние, и до носа Ромаши дотягивается запах дыма, тмина и дешевого мыла.
Позади сидит Розмарин. Ее незримое присутствие успокаивает.
Им раздают листы.
По указанию экзаменаторов Ромаша переворачивает билет. Глубоко сидящий страх так быстро отступает под волной облегчения, что по спине бегут мурашки. Ромаше хочется повернуться и радостно помахать Розмарин, дать ей знак, что она была права – экзамен придется им на зубок, но Ромаша только опускает голову еще ниже и начинает судорожно строчить ответ.
Результаты экзамена должны будут порадовать отца.
В этот раз точно.
Ее ответ слушает не профессор, приглашавший в аудиторию, а уставшая женщина лет сорока, чьи волосы высоко забраны, а на лице написана скука, она не старается выдерживать вежливую улыбку перед абитуриентами. Женщина задает несколько уточняющих вопросов. Ромаша легко отвечает и неожиданно понимает, что у нее не было маковой росинки во рту с самого утра, а ведь солнце уже клонится к закату, рассыпая оранжевые лучи по стеклам аудитории.
«Интересно, а она обедала?»
Профессор что-то отмечает в своих листах и отпускает Ромашу.
Девушка бегло бросает взгляд на аудиторию, задерживает его на встревоженном лице Розмарин. Кивает ей, показывая, что дождется там, за дверьми. Розмарин едва заметно подмигивает и этого хватает, чтобы в груди снова затеплилось.
