Ксения замерла, не понимая и не принимая его улыбки. Отлично вспомнив, при каких обстоятельствах была озвучена сия шуточка. – А кто, собственно, вы? – она подчеркнула «вы»! Чтобы он не впадал в излишнюю фамильярность.

– Я и сам не знаю, если начистоту. Считаю себя русским. Так велел мне когда-то ваш отец и мой учитель Артём Воронов. У меня не было родителей, и я воспитывался в космическом городке с детства. Ваш отец заменил мне отца. Я никогда его не забуду и соболезную вашей утрате

– А я уже давно не считаю его отцом, так что соболезновать нечему.

Ратмир сидел с лицом Будды из восточного ашрама – бритоголовый, улыбчивый – маска вселенского благочестия, но без малейшего интереса к суетной человечьей негодности. «Будьте как я, а впрочем, как хотите…».

– Что означает твоя шуточка только что? – спросил у него Рудольф, – Не могу её воспроизвести.

– Как-то Ксения спросила, к какой собственно расе я принадлежу? Европеец я или монгол. Она и спросила: «Ты кто, монгопеоид или евролоид»? Она всегда, когда приходила к своему отцу задавала мне этот вопрос. Я не знал, что ответить. Я не знал, к какому виду человека я принадлежу. Я её поправил: «Вероятно, ты хотела спросить монголоид я или европеоид»? – Ратмир отвечал, как робот или как дурак. – Она мне ответила: «Я хотела спросить именно то, что и спросила, поскольку ты ни то, ни другое. Поэтому сказать можно как угодно. Ведь есть же такие имена, как например Феодор, Дорофей, Доротея. Абсолютно одни и те же по смысловому значению, только считаются разными». Она была шутница. Потом всегда, если меня видела, спрашивала одно и то же, поскольку я всегда молчал, хотя и понимал её игру над собою. Уж очень ей становилось скучно от вида нашей внутренней дисциплины. Ведь так, Ксения?

– Шутница, – подтвердил Рудольф. – И как ты помнишь всю ту детскую чепуху?

– Дисциплина, не дисциплина, но нам и там было весело, – добродушно добавил Ратмир.

– А что же, – обратился Рудольф к Ксении, – ты не спросила для разнообразия: «Ты евроат или азеец»? Тоже смешно звучит.

– Я не поняла ничего из того, о чём вы тут столь увлекательно беседуете, господа космические соратники, – ответила Ксения.

– Суровый отец не сумел её воспитать, – сказал Ратмиру Рудольф. – Ну, а я за него такой пробел восполнил. Пришлось. Теперь она дисциплинированная и не нарушает общепринятых приличий. Видишь, на сей раз ничего у тебя не спросила. Моя выучка.

Ксения выскочила из гостевого холла. Ночью она пришла к нему в тот же холл без приглашения. Ратмира там, понятно, не был, он где-то отдыхал. А может, и не отдыхал, а трудился. Может, ему и отдыха не требовалось. Ксения пришла с намерением потребовать от Рудольфа, чтобы он надавил на Ратмира для того, чтобы её взяли на Землю. Всю ответственность за последствия она берёт на себя.

– Всю ответственность за тебя несу только я. Не удастся тебе сбежать от меня. Я не отпускаю тебя.

– Почему?

– Я успел к тебе привязаться. Я болезненно привязчив, Нюшка. – И он назвал её «Нюшкой» во второй раз после того случая, когда зажал её в промежутке между двумя зданиями на улице. На условной улице, понятно. Так они называли место под куполом, где были посажены деревья и гуляли по вечерам свободные от работы люди, а днём играли дети.

– Откуда он мог узнать о моей беременности? Если ничего не заметно?

– Поинтересовалась бы. Сам удивился. Ратмир был любимчиком твоего отца, но я не знал, что он был в тебя влюблён.

– Там все были влюблены в меня!

– Скромно.

– Я помню, как вы все жались в этой ГРОЗ по углам, когда я приходила к отцу. Только я никого из вас в упор не видела, ни на кого не смотрела, особенно на мальчишек в униформе!

– Никогда я не жался по углам! Ты что-то путаешь, или же в тебя вшили чьи-то чужие воспоминания, как саму тебя перелицевали.

– Ты нет, потому что был наглец! Я помню, как ты залез со мной в лифт и сопел мне в затылок, разглядывая, как ты говоришь мою бесподобную спинку. Мне стало страшно, я помню, что подумала тогда, вдруг ты схватишь меня сзади и обнимешь? Ты же этого хотел? Так что я тебя помню прекрасно. Наглый тип. Ты выделялся именно этим, но уж не воображай, что своей красотой. Там у вас все были классные ребята. Я ещё спросила у тебя от страха больше, – «Зачем вы красите свои ресницы и брови? Выглядит глупо». А ты, – «Что же мне искусственно надо обесцветить свои брови»? А я, – «Лучше измените цвет своих волос и будьте брюнетом». А ты, – «Мне и так нормально. Я не глупая девка, чтобы шляться по салонам красоты. Я себя на ярмарку женихов не выставляю»!

– Не сочиняй. Не было такого. В стенах управления ГРОЗ, когда мы там дежурили как младший состав, мы все были без лица и голоса, невидимки, а послушать тебя, так я вёл себя как в ночном клубе.

– Ты меня караулил во всех углах и коридорах. Я всегда ощущала твоё присутствие. Твой взгляд мерцал настолько, что однажды в полутёмном переходе, помнишь, том прозрачном, который соединял два корпуса между собою, во время грозовой мглы, а там не было освещения, ты осветил пространство вокруг себя, как привидение своими фосфорическими зелёными глазищами.

– На улице была гроза, и тебя ослепила вспышка молнии. Не сочиняй небылиц. Я был потрясён тем, что ты перекрестилась, когда раздался мощный удар грома. Вот думаю, умора. Она боится грозы как дикарка. Я остановился, чтобы в случае чего оказать тебе психологическую помощь.

– Ага! Помнишь тот случай! Я нисколько не испугалась. А ты готов был уже броситься ко мне, чтобы поцеловать, как тебе давно и хотелось, или пощупать, не знаю, какого рода возвышенные желания одолевали твою дикарскую душу. Дикарём всегда был ты, а не я. А тут кто-то шествует за мною следом! Кто? Да это же Ратмир! Он тоже следил за мною всегда. Ты не сумел скрыть, как ты взбешён на него из-за того, что тебе не удалось подойти ко мне. Ты даже не ответил на его приветствие и как вихрь унёсся прочь. Помню, Ратмир долго и удивлённо смотрел тебе вслед, хотя след давно и простыл. Он был смущён неловкой ситуацией, сказал мне: «Простите. Я, кажется, вас напугал своим внезапным приближением». Я засмеялась, потому что в упор его не замечала. Ни тогда, когда он приближался, ни тогда, когда он был в отдалении. Он был фоном, как все прочие в том здании. Все, кроме тебя. Я почему-то думала, что однажды ты выйдешь вместе со мной на улицу из своего небоскрёба и объяснишься мне в любви. Я ждала. Я была до жути наивная. Гуляла у вашего уличного фонтана. Он был такой классный. Завинченный спиралью, как рукав Галактики, а ты не вышел ни разу. Боялся. Как моллюск сидел в этой гигантской раковине. Чего не вышел ни разу?

– Боялся, что ты убежишь. Ты так дрожала, когда я приближался к тебе, как будто я собирался тобой закусить. Да и не имел я права на той территории подходить к посторонней девушке. Тебя все обсуждали, и даже разыгрывали на спор, кому ты достанешься. Меж собой говорили, кому достанется эта бабочка, кто её поймает? Я всегда молчал, потому что знал, что счастливчиком буду я.

– Как жаль, что это произошло. Ты оторвал мне мои дурацкие крылья. Это бы и ничего, да ты выдрал их с моим мясом. Жаль, что я не выбрала Ратмира. Отец говорил мне: «Ратмир самый лучший среди моих космических десантников. Человек будущего».

– Кто человек из будущего? Ратмир? Чьё такое будущее имел в виду твой отец? Для тебя вырвали бы из рук Ратмира мгновенно! А твой отец никогда не был ни пророком, ни экстрасенсом, ни даже сносным предсказателем. К тому же в те времена он не собирался отдавать свою единственную дочь для любовных опытов десантникам практически нулевого уровня, – мальчишкам и дуракам по жизни, каковыми мы и были тогда. Я заметил, что чем дольше человек живёт, тем цветастее становится на словах его собственное прошлое, тогда как в действительность оно блекнет до полной уже неразличимости. От того многие, как художники на старых стёршихся холстах, пишут картины заново. В зависимости от запросов настоящего прошлое всегда меняется. Вот и мы с тобою сообща сотворили себе прошлое, какого у нас и не было никогда.

– Что же было?

– А что бывает в юности? Щенячий восторг от жизни, нечаянные лужи в чужие тапки, за что тебя бьют по лбу большие и могучие дяди. Иногда ласкают такие же большие тёти, а ты с повизгиванием лижешь им руки. Всё кажется таким вкусным, мир щедрым на чудеса. Солнце, даль, звёзды и мечты, и прочая глупость. Вспоминать тошно, если честно.

– Если бы не наше прошлое, я никогда не полюбила бы такого человека, каков ты теперь. Никогда.

– Зато я научился понимать твоего отца после того, как потерял свою дочь на Паралее.

Он впервые был откровенным с нею. Может, всё же он испугался потерять её? И она была нужна ему сильнее, чем она считала? Внутри него шло мучительное раздвоение, и он этому сопротивлялся. Он продолжал жалеть жену, мать своих детей, ему было дорого неизвестное Ксении их общее прошлое, но и она, Ксения, тянула его к себе, и их прошлое было живым в нём, а не только в ней. Встреча с капитаном, случайная, кратковременная, подтвердила истину, как тесен мир людей, а в безмерных бесчеловечных пространствах эта особенность человеческой тесноты и толкотни стремилась ещё больше ужаться и предельно уплотниться. Он вдруг заговорил об отце Ксении. О том, что рассказывал ему капитан со странным и эпическим, полузабытым именем Ратмир. Звездолёт, в котором находился её отец, был устремлён по прямой, как стальная игла, линии, и вдруг в этой игле возникло, или было нечто? Что? Как отверстие в игольном ушке, но это, если по масштабам галактическим, отверстие у ушка размером с Юпитер! Куда и провалился звездолёт. Привычная траектория обернулась, так и не объяснённой, внезапно возникшей каверной, куда все и низвергнулись. Впоследствии там пролёг маршрут и других, уже беспилотных кораблей-исследователей, но обнаружено ничего не было. Такие случаи происходили и раньше. Объяснений как не было, так и нет. Иногда звездолёты проваливались, словно в некую изнанку, а потом неожиданно выныривали там, где их не могло быть, но счастливцы, кого удалось найти, были редкостью. Их годами держали в закрытых Центрах, но ничего объяснить пока не сумели. Сами же выжившие люди ничего не помнили, и восстановить им утраченное не мог уже никто и ничто. Самые тончайшие и точнейшие структуры их мозга не показывали никаких следов воздействия на них извне, но время, что они отсутствовали, было вынуто из них, будто его и не было, а всё то, что несли они в себе, было целехонько в них и не тронуто. Будто некий вселенский шутник нажимал на паузу, а потом их включал, и они продолжали вести меж собой прерванный на полуслове разговор, хотя между началом слова и его последней буквой могли пройти и десятилетия. К последующей интеллектуальной работе такие люди вполне годились, но отношение к ним было, как к неким суррогатным человекообразным дубликатам людей подлинных, все начинали замечать в них некую странность, но в чём она заключалась, никто не понимал, и была ли она на самом деле? Или это было предубеждение психологическое? Но их заметно сторонились и по возможности устраняли от прежних родов деятельности. Так прежде относились люди к бывшим пациентам психиатрических клиник, даже если люди эти были вполне адекватны к окружающему и надежно пролечены. Или же к бывшим заключённым, вроде и исправились, а вдруг?

– Ты не любил моего отца настолько сильно? – спросила она.

– Не любил? Да я его ненавидел! Но только не думай, что из-за Риты. До того дня, как я познакомился с тобой у театра, я уважал его как никого, пожалуй, на всей Земле. Он был всем нам, не мне и одному, вторым отцом и личным примером галактического исследователя, человеком – прорывом в будущее. И я думал даже иногда, почему у меня нет такого отца. Своего я не уважал никогда… – он замолчал.

– Даже сейчас, когда ты прожил, пусть и не ту, какую хотел, но уже длинную жизнь?

– Он убил нашего с тобой ребёнка. Он превратил в мёртвую слизь наше с тобой будущее. Ты забыла, что ли, всё это?

– Виноват всегда кто-то. Но только не мы сами. – Ксения лежала раздавленная. Маска Коломбины где-то валялась, на лице стыла гримаса плача. Но к счастью, вокруг была спасительная темнота.

Когда у «мышки под колпаком», болит совесть…

Здесь она полюбила темноту. Темнота была укрытием от настоящего, дарила возможность убежать во вневременную иллюзию, хотя лицо Ксении, как говорил ей Рудольф, и не раз, было подобно безмятежно застывшей маске. Той самой венецианской маске, бездумному личику придуманной кем-то карнавальной красотки, и мало напоминало, так уверял он, прежнюю Ксению в юности. В чём было дело? В том, что он забыл её за тридцать с лишним лет? Или неизбежные трансформации души изменили обновлённое лицо, когда она пропитала чистый и обманчиво первозданный облик полувековой своей горечью? Он не называл её ни старым, ни новым именем, только «Нюшкой», когда ласкал и когда насмехался. Эта кличка была и лаской, и хулой, всё зависело от его интонации, от момента, то блаженно расслабленного, то отторгающего.

Он включал ночную сферу, Ксения щурила кошачьи глаза, но в голубых наплывах свечения круглой сферы, стоящей на маленьком кристаллическом столике, она, действительно, казалась ожившей маской. Он не стоил того, чтобы она открыто проявляла свои чувства, она научилась их таить, обращала истинную страсть в игру, в ничего ей не стоящий и якобы привычный блуд. Вся она, излишне светлая и абсолютно не принимающая загара, излишне юная и хрупкая, рядом с плотным, крупным, золотисто-смугловатым Рудольфом казалась представительницей совсем другого человеческого вида. Казалась мечтой, выпавшей откуда-то из-под купола, из другой звёздной системы. Так без всякой избыточной скромности думала о себе самой Ксения. В своём внутреннем самоощущении она давала себе совсем не ту оценку, какую имела в юности, а гораздо более высокую. Что ценит юность подлинная? Что понимает? Яркие краски мира, вызывающие душевную резь, уже не были таковыми для неё, внутри стоял обесцвечивающий фильтр. Тут Рудольф был прав. Мир утратил сочность, но стал изысканней и сложней, он приобрёл горчинку, хотя и не вызывал в ней ничего похожего на оскомину. Сегодняшняя женщина Ксения была не сопоставима по своей внутренней развитости и самоуглублённости с той девушкой, чей облик она носила. Она любила размышления, одиночество, всё то, от чего бежала в своей молодости. Она так и осталась меланхоличной отшельницей в самой себе, даже когда выныривала из кипящей пучины греха, полыхая обожженной и розовеющей кожей. Или это всё же было любовью? И не было грехом? Тем, за что неизбежно следует расплата? Обездоленность в личном плане даёт женщине способность к самораскрытию. Время, которого так много в личном одиночестве способствует размышлению поневоле. Вот тогда и приоткрываются отвергаемые счастливчиками, но имеющие место быть истины. Жизнь приобретает многомерность, примитивный восторг сменяет, нет, не тоска, а тихая светлая печаль. Душа поселяется в особом многокомнатном пространстве, по которому интересно бродить в одиночестве. Там можно даже прибираться, смахивать паутину, пыль, накопившуюся за время апатии или страданий, когда эти внутренние покои забрасываются человеком.

И как бы он ни относился к ней сейчас, он уже не был способен ничего возмутить в её тайном внутреннем доме, куда она уже не пускала никого, живя там одна. Бурные, туго ударяющие в её закрытую душевную цитадель накаты физических ливней, порождаемые их возникшей близостью, уже ничего в ней не меняли. Внутри было сухо, тихо – уютно, а вовне всё кружилось в мутном неразборчивом потоке, а после отката ярко и промыто блестело. Красота её делалась вызывающей, она ходила тут как второе светило, на неё нельзя было взглянуть, не зажмурившись. Женщины теряли сон из-за неё, а мужчины впадали в эротические грёзы наяву. Для самой же Ксении время, когда она гордилась собою, ушло давно. Нельзя сказать, что она себе не радовалась, но как-то рассудочно, без того горения и растворения в окружающей атмосфере, как оно бывает в юности, когда кажется, что нет в тебе тяжкой телесности, а лишь воздушные и радужные крылья.

Иногда воля слабела, и тогда вырывались признания в бесконечной любви, почти всегда им осмеиваемые или игнорируемые. Ксения спохватывалась, уносила тайные сокровища опять в свой чертог, где и прятала. Нельзя сказать, что она метала бисер перед свиньёй, всё же он не был свиньёй, просто в бисере её не нуждался, считая его мелковатым для себя, мутноватым, не скрывая того, каким прозрачным и диковинным он уже избалован.

– Что же тут валяешься со мною? – спросила она не без ехидства, – если у тебя всё столь и бесподобно?

Он молчал. Ксения ясно видела, что он не умеет ничего объяснить себе самому. Или же скрывает, и всё не так уж и благополучно в образцовой семейной идиллии. А что там не так, ей хотелось выяснить, да не у кого было. Рудольф же был тоже на семи засовах от неё.

Так они и жили, глядя друг на друга через свои бойницы и не пуская внутрь к себе. А в темноте, которая была её условием в падении или взлёте, поди пойми, их телесного единения, она ощущала, пронзалась как остриём, – он её любит! Как любил в тех бывших временах. И если так было, то, что такое для него Нэя? В любви к своей жене он не уставал Ксении объясняться.

В отместку Ксения пыталась донести до него свою любовь к Ксену. «Муж – это главная ценность, а ты – случайная интрижка. Плохо? Да! Но мне нужен ребёнок! Не дано нам с Ксеном некоего глубинного совпадения, чтобы возникло зачатие. Так бывает…». Он со смехом её обрывал, ничуть не веря. Конечно, Ксен подкачал в смысле физического облика, уверяла она, но он – кладезь душевных и умственных богатств. Утончённый талант, вкус, доброта, деликатность. «Так из-за врождённой деликатности он не может тебя оплодотворить? Или же он входит в тайный орден девственников, а тебя взял ради прикрытия, чтобы никто не лез со своим любопытством? Ты же девственницей прибыла на спутник! Разве такое могло быть в нормальной семье после того, как тебе невзначай вернули твою непорочность вместе с юностью»? А Ксения не позволяла себе никогда критиковать его жену, не то, что он беднягу Ксена. Значит, он к нему ревновал? Или был Ксен смешон ему? Презираем?

– Ты грубый человек. Твои суждения о Ксене пошлы и поверхностны. Будь Ксен таким жалким и ничтожным, стала бы я с ним жить? Любить его?

– А ты любишь разве?

– Как же я живу с ним, по-твоему?

– Разве ты живёшь с ним? Я-то думал, что со мной. Я догадался! Он законспирированный ангел из «Созвездия Рай»!– и хохотал как дурак. – Точно, ты и прежде никогда не имела с ним близости.

– А ты сам как умудряешься совмещать меня со своей женой? – злость толкала Ксению на ответное хамство. – После моей бесподобной красоты, моего любовного искусства ты уже не можешь довольствоваться тою, кто отцвела давным-давно. Я видела её в бассейне. Она, если и шик, то «шебби-шик», как называли когда-то пусть и уникальные, но старые вещички.

– Ты сама «шебби – шик»! Или так, «девушка – цветущая синтетическая орхидея».

– А ты дедушка – репейник! Сплошные колючки, и вечно прицепишься, всю жизнь не избавишься…

При слове «дедушка» в нём было явно задето нечто больное. Но что? Не в возрасте же и дело. Он пихнул её так, что она слетела с узкой постели, стоящей в рабочем отсеке для отдыха.

– Одевайся и проваливай! Я должен иногда и отдыхать, – и отвернулся к стене, изображая равнодушную усталость.

Размышляя без особой обиды, привыкнув к его выходкам, Ксения стала одеваться.

– Ни один человек не позволял себе так относиться ко мне. И что? В итоге я ублажаю этого вселенского хама, а не тех, кто того достоин. – Она бурчала, но знала, что опять придёт в его убежище. Было унизительно, плохо, а привычно. Неустранимо для неё, если он сам всё не оборвёт. Он не обрывал.

Когда нет лада с собственной совестью

Гуляя по вечерам за ручку с Нэей, пребывающей в мирном неведении, – во всяком случае, так казалось, – о чём-то воркуя ей, он приходил ночью на своё рабочее место, где у него и было маленькое тайное логово, где он и ждал Ксению. Но для кого оно было тайным? Ей казалось, что об их отношениях знают все. Уже все. Но только не его неземная жена. Встречались они не часто. От чего свидания напоминали вспышку, жаркую и быстротечную по времени. Но остаточный жар долго грел её под незримым куполом., под страшными небесами, под немигающим оком ночного спутника чужой планеты. Огромным мистическим шаром он всходил из-за обрывистой и чёрной линии далеких скал и нагромождений, вздыбленных и застывших хребтов, одним своим видом мертвящих душу, а вдруг там за ними кто-то и обитал, нечеловеческий и ужасный по виду? Откуда-то приходила та сущность, принимающая облик прекрасной женщины? После её появления Ксению долго знобило страхом, будто сон оставлял после себя физически ощутимые, ледяные и микроскопические кристаллы, застревающие в бронхах, и Ксения кашляла нервическим надрывным кашлем, приходя в себя, после чего лезла Ксену под бок. В отсеке Рудольфа она не спала никогда. Спать он отправлял её домой

Ксен ворочался, вздыхал и томился, но только душой. Жизнь в купольном городе отбила у него, и так-то замкнутого, всякую охоту к общению с кем бы то ни было. Здесь обитали женщины, симпатизирующие ему, общающиеся с ним, так как он умел поговорить о возвышенном, деликатный и тонкий даже по виду. Женщины сразу улавливали его личное одиночество. Ксен же вёл себя с ними как постаревший и человеколюбивый монах, забывший о такой стороне взаимоотношений людей, как физическая любовь-секс. Отчего-то он внушал расположение к себе суровым женщинам – космическим поисковикам и исследовательницам. Тем особенно не хватало тепла и доброты, домашней почти искренности. Неразговорчивый без необходимости в среде мужчин, он был более общительным среди женщин, которых жалел и которым всегда сочувствовал. Ксения же давно относилась к нему как когда-то к своей домашней собаке, которую очеловечивала.

– Пожалуйста, возьми свой плед, не суйся ко мне впритык, – единственное, что он говорил ей при этом.

– Холодно же! – ныла блудная жена, желая лишь согреться бесплатным домашним теплом. Ксен всегда был горячим, а она вечно мёрзла здесь. Он не скрывал физической брезгливости к ней, смешанной с жалостью свысока, к неверной жене, ставшей дочерью по виду, приносящей запах, прикосновения другого, о котором он знал. Как и ей, ему всё было чуждо здесь, всё ненужно, всё тягостно. Но у неё были тайные встречи, которые уравновешивали каждодневный метафизический ужас, а у него не было ничего. Он растворялся в работе весь, полностью.

Жена Рудольфа спала в своей уютной иллюзии домашней пирамидки под чудесными расшитыми простынями, своим волшебным нездешним творчеством, одна. За стеной спали её дети, рождённые в нечеловеческом мире. О чём она думала? И думала ли вообще? Была на такое способна? Ксении хотелось думать, что нет, что она обладает сугубо конкретным мышлением, как та же всё понимающая и чувствующая, но собачка, не способная к абстракциям и отвлечениям, а значит к подлинно человеческим страданиям. Он же оставался спать в своём отсеке один, прогоняя Ксению от себя. О чём думал он? Как относился к ней, Ксении, на самом деле? Зачем длил их отношения, если не нуждался в её признаниях и в её воспоминаниях. Ведь как-то сам себе он её объяснял? Он же не был как в те времена неуёмным и молодым курсантом, живущим лишь настоящим? Он был уже уставшим, не физически, а душевно, и тайно поломанный в чужом мире Трола неизвестными ей событиями. Молодое и здоровое на вид тело носило в себе душу, похожую на портрет Дориана Грэя, И Ксении иногда удавалось нащупать шрамы этой жестокой души, и она содрогалась, вдруг представив себе какой неприглядной коростой она должна быть покрыта. Но и это не отменяло её любви. И любви его жены к нему не отменяло.

Ксения всматривалась в столовом отсеке, если Нэя приходила туда, иногда не желая домашнего уединения, в её глаза, не имеющие, казалось взрослой глубины и неизбежной при этом потускневшей усталости взгляда. Глаза словно были промыты загадочной, долго действующей субстанцией, прозрачной росой из неведомого Ксении мира. Хотя мир-то на том Троле был жуткий и архаичный, опалённый катаклизмами прошлого. Но, наверное, он был разный, многоуровневый, как и все миры на свете, если они живые. И губы, когда она очаровательно и быстро-быстро что-то говорила окружающим нежным переливчатым голоском, как пела, завораживали Ксению своей подвижной выразительностью, мелькали маленькие и трогательные зубки.

Она была в чём-то и смешной персонаж, похожий на те, кого она изображала на старой гулкой сцене, все эти Белоснежки, девушки – лебяжьи перышки, заколдованные принцессы, ненастоящие, придуманные. А кто придумал её, Нэю? Она тоже не смотрелась матерью стольких уже детей. А ведь она не была создана волшебными технологиями Земли. Тот загадочный Франк только восстановил её на Паралее после последствий, причинённых тяжёлыми родами и последующими болезнями. Она была именно что естественной. Не имела возраста, так казалось Ксении, как не всегда можно определить его у той же собачки, если она здорова, ухожена и любима. Выходило, что муж-кот её любил? Всё также грелся у её коленей после своих похождений, мурлыча и потираясь о неё ласковым боком: «Мурр – мурр»?

Не глядя на Ксению, она всегда держала её в своём зрительном фокусе. Ксения улавливала её внимание через пространство непонятно чем, стала бояться смотреть ей в глаза, если они сталкивались совсем близко. Нэя делала попытки заговорить, Ксения находила предлог не идти ей навстречу. Ксении не хотелось её осведомлённости, не хотелось её никуда сдвигать. Ради чего она, Ксения, будет стараться? Ради бесчеловечной Вороны, мнящей себя «супер» женщиной? Себя же Ксения и не представляла, не могла, женой человека, к которому ходила тёмными и запутанными тропами, шарахаясь от ненужных встреч.

Свидетелем был лишь безымянный спутник, назвать который Луной и язык не поворачивался, настолько он был огромен и чужд душе пришлых землян, синий как камень лабрадор. То есть серый по преимуществу, но со сгустками мерцающей синевы по своей поверхности. Он пялился на захваченную пришельцами планету, жуткий своей огромностью, зловещим сиянием. Он будто манил: «Выйди, иди за горизонт! Там, за этим горизонтом родные ваши дома, ваши близкие. Эта планета «Мама», как вы называете её не без издёвки, и есть ваша мать. Синей иризацией пульсируют её океаны, сгущаются по мере её изучения и освоения континенты. А вдруг там живут местные люди? Где-то прячутся малочисленные и дикие? Вдруг жив Рамон, ушибленный пришелец из синих божественных высот, это если для них? Они молятся ему в своей пещере, а он не может ничего вспомнить, и сидит на замшелом камне, увешанный цветами и плодами, глядя в оранжевое пламя»?

Какая только дичь не лезла ей в голову. В такие минуты гипнотического воздействия чужой планеты, под пронзающими опаловыми лучами зримого осуждения блудной пришелицы со стороны её ночного стража, Ксении хотелось бежать отсюда, как в приступе панической атаки. Она прибегала к Рудольфу, сердце бешено колотилось и долго не успокаивалось. Он нежно и бережно трогал её грудь, принимая сердцебиение, которое сразу улавливал, за любовь к себе и, радуясь такому пониманию. Любовь тоже входила составляющей в сложный спектр чувствований Ксении, но нечто более важное выдавливало её, требовало оставить в тех утраченных временах, в тех земных ландшафтах, которые тоже представлялись утраченными. Чья-то установка билась в её черепушке, чьё-то гневное внушение: «Оставь то, что уже не твоё. Уйди»!

Она трясла головой, едва не плача, сминаемая Рудольфом, перевоплощённым из дневного сурового и чуждого шефа в ночного и настолько знакомого любовника. Помимо воли и намерений она опять начинала верить в свой шанс – всё повернуть вспять. Оставляли ли замкнутые в отсеке, но свирепые по накалу ливни, след на её лице? Меняли её внешне или нет? Открывали любопытным зримые знаки её прелюбодеяний, которые она тщилась скрыть? Она пряталась под застылой улыбающейся маской, ресницы были полуопущены. Она мало разговаривала с другими и понимала, как нестерпима она женщинам своим фальшивым личиком розовеющей девочки. Они, маску эту, вмиг сканировали, пытаясь прощупать скрытое за ней, если тайное, то значит и преступное содержимое.

Одна Нэя одаривала её приветливой улыбкой. Но её затаённое сосредоточение на Ксении не было тайным для той, кто пристроилась к другому боку её любимого мужа. Общительная с прочими, но безмолвная по отношению к Ксении, Нэя, тем ни менее, действовала порой так, что вызывала паническую атаку, когда хотелось бежать из столового отсека. Бежать к себе, бежать на Землю, в свой привычный родной дом.

«Зачем я прогнулась перед Ритой»? К такому выводу пришла она однажды. Как бы Ворона отобрала то, что дала? Молодость? Отказалась бы от этой командировки, шуганула бы Ворону и что было бы? А ничего. Другую дуру нашла бы. Зачем позволила растревожить свою столь упорядоченную жизнь? Лучше бы баобаба того выбрала…

Тут мысли Ксении обрывались. Пугающий Вайс возникал как запретный шлагбаум. Она уже давно догадалась, кто именно стал инициатором её телесного обновления. Вайс. Знала, кто и для чего поспешил её забросить на спутник. Рита. Та боялась любви патрона к дурочке – падчерице. У Риты всегда имелись собственные планы для фишек, кои она мнила своей собственностью. Такое направление мыслей всегда обрывалось, ни к чему не приводя.

Стены дома-души оказались картонными. Они уже размокали под натиском ливней, а те вот-вот грозили залить её тихий, тщательно устраиваемый годами, годами! покой, притворившийся крепостью. Маска Коломбины сидела косо, из-под неё был виден нервный предательский румянец легко краснеющего лица, доставшегося в наследство от отца.

«Ты не друг». Но кто тогда?

Ей хотелось прежнего и сокровенного доверия, слияния душ. Когда-то обрубленные корни тянулись новыми и свежими отростками, пытаясь нащупать тот самый портал в повторно приблизившийся, но наглухо закрытый мир по-прежнему единственного мужчины, с его заманчивыми глубинными пространствами, куда беспрепятственно захаживала прежде. Уже дерзостью, грубостью, как отмычкой, она пыталась взломать его коды.

– И чего ты добился? Торчишь тут, как и торчал на Троле…