Где-то к пяти вечера Машкин телефон разразился очередным звонком. Мишка перегнулся через теплую, гладкую Машку и прочитал.
– Маш…Это Мазур. – Да, Волохов точно знал, что Машка его, что лежит сейчас буквально под ним, но брови сами собой сошлись ревниво, глаза посерели, подернулись легкой злостью.
– Дай, – Маша присела, слегка отодвинув Волохова. – Алька, что у тебя?
– Что, что…. Куда пропала, Маш? Часа два тебя найти не можем. У нас тут напряжение скачет. Я вижу по маяку, какая-то проблема в районе Школьной. Прогулялся туда, ничего не увидел. Но фигачит капитально.
– Иду. Алька, давай смотри в оба. На Школьную отправь Гусанова. Разыщи сам, – Машка уже соскочила с постели и искала свою одежду.
– Что там? – Волохов поднялся вслед за ней.
– Что, что… Я сейчас Протасову ухи к дышлу прилеплю! Вот ведь жадный мужик, а? Врезает в щиток глушак, чтобы за свет платить меньше. Местный умелец, самбрера ему в печенку.
– Я с тобой.
Вот тут Машка поняла, что сморозила лишку. Мишка не кто-нибудь, а глава Красных Орлов. А она тут стуканула на Протасова, да еще по такому поводу, за который Волохов мог запросто его прикокнуть.
– Мишенька…э…давай ты останешься, а? Я сама. Ну чего тебе там делать?
Мишка сразу понял, почему она так заюлила и уржался:
– Что, Маш, тяжело быть девушкой барина?
Машка натянула футболку и выдала:
– Волохов, я любимая девушка, ясно? И сейчас ты не барин, а Мишенька, так что закрой ухи и оставайся тут. Я быстренько поскандалю, глушак изыму и по селу пройдусь. Потеряли меня. Нужно показаться народу.
– Мишенька, надо же. Машка, ты мне еще не сказала, что я у тебя любимый. Дождусь или как?
А Машка показала ему язык и сбежала. Остался Мишка один, но тосковать не стал. Даже на расстоянии грела его Машка. Знал, что ходит она по селу, топчет своими изумительными гладкими ножками Орловские тропинки, и думает о нем, о Мишеньке.
Глава 17
Машулька бежала на Школьную, надеясь вернуться вскоре туда, где ей было хорошо, а именно к Мишке. Издалека заметила Гусанова, тот с важным видом бродил под щитком, размахивая деловой папкой.
– Игорь, а папка-то зачем?
Тот ухмыльнулся и выдал весьма неплохой вариант для усмирения жадности электрического вора Протасова:
– Это, Маш, я для солидности. Мне Мазур сказал, что напряжение скачет, а это потому, что глушаки врезают. Вот и будем сейчас представление представлять. Ты ищи кто вор, а я типа все снимаю на телефон. Я тут бланк прихватил. Мне его Зазулин выдал год тому назад, вот вишь, пригодился.
Разыграли они как по нотам. Машка подтвердила свою догадку о Протасове, Игорь все снимал. Говорили громко, шли по проводу и уперлись в калитку воровскую. Там прибавили актерского мастерства, сумев не сорваться в хохот, и уличили Протасова. Гусанов и вовсе собрался писать что-то на бланке непонятного образца, но вор поклялся: «Пусть я дышла лишусь! Воровать не стану во веки вечные».
Пока шел спектакль, Мишка мчался на головную усадьбу, выжимая все «соки» из своего внедорожника. Зачем? Да, за подарком Машке. Стукнуло в голову, что так надо. Там он купил велосипед (Машка давно просила), закинул его в багажник и ломанулся обратно. Времени все это заняло самую малость, поскольку форсаж был тройной и пробок в деревенской местности «отродясь» не водилось.
Уже на подъездах к Орлам Мишаня опомнился и обозвал себя дебилом. Девушкам цветы нужно дарить, а не велики. Хотя, Маша Кан охотнее приняла бы в подарок дрель или бензопилу. И тем не менее, Мишка вышел из машины рядом с лужком и нарвал каких-то нарядных белых ромашек. Рвались они тяжело, но руки у Мишани крепкие. Вот и натаскал из земли вместе с корнями. Уже на въезде в село, Мишка натыкал сообщение Марусе.
Мишка:
«Маш, ты где?»
Машка:
«Иду по Свияжской, а что?»
Мишка:
«Я скоро у тебя буду»
Лихо подкатил к дому своей малявки и понял, что при всем честном народе он букетом светить пока не хочет. Спрятал пучок травянистый под футболку, прикрыл руками, кое-как достал велик и пошел к Машке честь по чести. От калитки крикнул погромче:
– Марья Сергевна, принимай что просила!
Машка выглянула из распахнутого окошка и заулыбалась:
– Михал Андреич, это с чего такая щедрость барская, а? – И так выгнулась, по волосам провела, что Мишка чуть не споткнулся. – Угодила я вам? Да? Ну, так несите в дом подарок свой, а то передумаете еще.
Велик он кинул у порога, а сам уже обнимал Машку, зарываясь всеми десятью пальцами в ее локоны. Хорошо, что успел дверь прикрыть.
– Миш, что это? – Маша смотрела на его футболку, изогнутую бугром на груди.
– Это тебе, Заноза. Слушай, я торопился очень и совсем забыл про букет. Ну, в общем, принимай то, что под руку мне подвернулось на обратном пути.
Вытащил нереальный веник и протянул. Он и сам понимал, что букет так себе, но от души же. Даже рвал сам, а это совсем уж фантастическое проявление любви со стороны Волохова. Машка букет взяла и расчувствовалась. Мишке в связи с этим достался полновесный поцелуй, сияющий взгляд и обещание накормить ужином «щедрого барина».
В кухне, пока Машка суетилась с букетом, пока разогревала еду, а Мишка разглядывал Занозу и офигенски радовался, состоялся разговор.
– Миш, а можно как-то повременить с обнародованием наших с тобой …э…
Мишка напрягся:
– Что э? Вслух говори, Маш. Это называется любовь. Я не ошибаюсь?
Машка подошла к нему, он поднялся навстречу.
– Ты не ошибаешься. Ну, понимаешь какое дело, достанут нас вниманием своим местные женщины. А мне, если честно, хочется побегать на тайные свидания и всё такое… – голос сладкий, глазки горят, пальчики тонкие вычерчивают на Мишкиной груди вензеля-узоры.
И как отказать любимой девушке, а? Волохов имел все основания для давешних своих сомнений, потому и решился задать вопрос прямой, но неприятный:
– Только поэтому? Нет других личных причин?
Машка прекрасно поняла, что он имел в виду:
– У меня, Мишенька, только одна личная причина. Это ты.
Опять этот «Мишенька», прикосновения нежные… Начала она вить из него веревки. Знаете, часто бывает так, что после страстной любви мужчина перестает быть тем сумасшедшим воздыхателем, которым был раньше. Вероятно потому, что обнаруживает под платьем любимой женщины вовсе не ангельские крылышки, а совсем другое. Такое же точно, как и у всех остальных женщин на Земле. В Мишкином случае все с точностью до наоборот. Маша Кан никогда не была ангелом, не пыталась его завлечь: кокетства ноль, женских уловок никаких. Если сказать просто, то ничего Машка из себя не строила, не пыталась выглядеть лучше, чем есть на самом деле. А многие девушки этим грешат, честное слово. И вот когда стала Маша его женщиной, тут-то и открыл для себя Волохов много чего удивительного. Горячей она была, страстной, а временами настолько нежной, что он голову терял, дышать забывал. Вот и стоял сейчас перед ней совершенно безоружный, ослепленный Волохов. Ради нее он согласен был на многое, хоть цветы на лужку рвать, хоть по баням-сараюшкам прятаться. Лишь бы любила.
– Как скажешь, Маш.
– Правда? Согласен? – и сияет.
– Заноза, я на все согласен. Имей совесть, не проси меня больше ни о чем таком, я же отказать тебе не могу.
– А если попрошу поцеловать, ругаться не будешь? – и уже на цыпочки привстала, потянулась к нему.
– Буду ругаться, если не попросишь. – Разумеется, целовал, да так приятно и долго, что оба совсем выпали из реальности.
Правда, реальность явилась за ними сама, видимо, скучно ей было одной. Легкий треск за окном Машиной кухоньки, открытым по причине летнего вечера, заставил их обоих поцелуй прервать. В окошке с той стороны, торчало и улыбалось радостно лицо Кути.
А что это значит? А это значит, что минут через пятнадцать все село будет знать, что Машка с Мишкой целуются в кухне. Там у них в горшке букет стоит, а на плите в сковородке греются котлеты, предположительно куриные, а еще у них тарелка с зеленью на столе и хлеб белый, наверно с головной усадьбы.
Разумеется, Кутя «свалил» по скорому.
– Мишка! Чего ты стоишь?! Кинь в него сковородой, собьешь на подлёте к калитке! – Машка рассердилась, расстроилась, а Мишка довольно ухмыльнулся.
– Это судьба, Маш. Ну, кто я такой, чтобы ей вслед сковородки кидать?
Эпилог
Самбрера сидел на скамеечке возле дома своего, щурился на солнышко весеннее, слушал, как птички поют, смотрел, как легкий ветерок колышет молодую зелень. За последний год он сдал сильно, постарел, согнулся. Знал об этом сам и понимал, что век его пошел на убыль, если не кончился совсем. Верно потому и думалось о многом и разном.
Чаще стал вспоминать, перебирать события своей одинокой, невеселой жизни. А ведь так хорошо все начиналось. Был он молод, горяч, силен и даже «на лицо справен», только все это никак не пригодилось, не помогло ему, когда полюбил он одну местную девчонку. «Убивался» по ней, тосковал, а она выбрала брата его старшего, Семёна. Вот и стала она ему не Любочка Мартынова, а Любовь Павловна Суворова. Насмешка Судьбы. Одну фамилию носили, а смотрели в разные стороны. Правда, был один случай, который дед Самбрера хранил в своей памяти по сей день.
Сёмка, брательник старшой, кобель был не из последних. Может потому и умер он рано, уже почитай пятнадцать годков на том свете обретался. Поначалу с Любашкой жил смирно, а когда родилась дочка, у Сёмки и наступил самый кобельный период. Любка гордая, умная, людям не показывала боли своей, а Сёмка, плут, вел себя сторожко. Только вот боль прятать жуть как тяжело. Когда уж по горлышко зальет, то тут хочешь, не хочешь, а выльется. Вот и вылилась однажды Любочкина печаль в одинокие слезы в амбаре за домом. Сено лежало до потолка, телега старая и та сухой травой завалена, вот баба и спряталась за травяными горами, ткнулась лбом в столб «серёдочный», рыдала. А тут Васёк подошел.
Знала Люба, замечала, что младший брат Сёмкин на нее смотрит, понимала, что к чему. И вот в этот момент надорвалось сердце, обиделось на мужа и приветило деверя. Согрешили оба прямо в телеге с душистым сеном. И сладко было и горько. Люба-то опомнилась, спустя время, и с телеги ее снесло.
– Василий, не было ничего и не будет, понял? Ты думки свои рассыпь, как вон та телега рассыпается. Вишь, скрозь щели сухая трава торчит, так вот и это все взросло в минуту, и сухим стало, – отвернулась и ушла. Навсегда.
Ваську пришибло. Он маялся долго, а потом взял, да и расписал боковину тележную цветами-незабудками. Чтобы поняла Любаша, ничего он не забыл и не забудет никогда. Так и повелось – все телеги свои Самбрера расписывал незабудками. Люба, потом уж, Любовь Пална, видела все это, но ни взглядом, ни вздохом не показала, что это ей хоть сколько-то нужно.
– Сидишь? – Пална, словно по волшебству показалась рядом с Самбрерой, будто поняла его мысли.
– Сижу, Любаша.
– Ты давай, собирайся. Крестины у Волоховых пропускать никак нельзя. Это же надо, второй пацан родился. Лучше бы дочка, помощница. А старшенький на Мишку похож, да? Крепкий парень. Он на этот год в школу-то?
– На этот. Все ухи мне прожужжал, что мамка ему книжек купила, – Самбрера смотрел на Палну, а видел Любочку свою.
– Ну что уставился, чёрт старый? Вот бери, рубашку я тебе новую купила и кепку связала. Твою давно уже пора в печке спалить. Еще на Волоховской свадьбе ты в ней огурцы соленые таскал. Перед людьми-то не срамно?
– Спасибо, Люба. А Манька не говорила, как пацана окрестят?
– Алёшкой. Первого-то в честь деда назвала, Сергеем. А Алексей это в честь деда Мишкиного. Молодцы, не забывают стариков своих. Чего расселся? Пока оденешься, уже крестить закончат! Помочь?
– Сам я.
– Сам, сам…сусам. Торопись, дед. Уже Машкины родители прикатили! Вона, идут уж!
И, правда, уж шли Волоховы, а за ними толпа селян, родственников, друзей и из Орлов, и из Зябликов. Народу много: все пришли, никто не захотел остаться в стороне от праздника. Да и приятно было! Семья-то крепкая, по всему видать любят дружка дружку. А главное, что свои, хоть и не отсюда. Прикипели они тут, прижились и всем от того радость.
Самбрера накинул новую рубашку, надел новую кепку. Пална помогла ему расправить воротничок, взяла под руку и пошли они к церкви Орловской крестины смотреть и радоваться.
Оно понятно, человеческий век недолог, да и несчастлив частенько, но вот этим двоим повезло. Так думал Самбрера, глядя на счастливых, молодых родителей. И встретились вовремя и полюбились. Видать сошлось все, совпало и свершилось. А заодно и увенчалось двумя крепкими сыновьями. При том и любовь свою не растеряли, не прожгли обидами и ссорами. Вона как у Маньки глаза-то сияют, аж слепят. А Мишка – орёл! Только, когда на Занозу свою разлюбезную смотрит, глаза у него теплеют.
– Люба, а как я в новой рубашке-то? Справный?
Пална чуть не ухохоталась прямо в церкви:
– Справный, Вась. Еще какой справный.
Дед кивнул важно, но потом усмехнулся:
– Замуж пойдешь за меня?
– А как же. Вот выйдем, я сразу в магазинку за фатой побегу, – шептала Пална. – Ты только не помри до свадьбы-то, чёрт старый.
– Не, Люб. Теперь я еще поживу!
И, правда, пожил. Порадовался хоть не своему, но чужому счастью. Видел, как Красные Орлы стали еще краше, как новые мосты настроились, как открылась еще одна малая фабричка по текстилю. Как свиноферма стала в два раза больше, а свадеб и крестин прибавилось раза в три.
Все менялось вокруг, цвело, множилось, ширилось. Разве что речка Краснуха не изменила своего блёсткого течения. Хотя нет, плотвы в ней поубавилось, ртов-то, охочих до рыбки прибыло.