Loe raamatut: «Один день ясного неба»

Font:

Памяти Шаки
Посвящается Марджори Благодаря Джоан
В боли важно все: как мы ее избегаем, как мы ей поддаемся, как мы к ней относимся, как мы ее превозмогаем.
Одри Лорд

Старая головешка легко воспламеняется.
Ямайская поговорка

1

В первую годовщину смерти жены Завьер Редчуз встал до рассвета и спустился в кухню засолить треску. Он уселся, держа в руках зеленую записную книжку, и в ожидании доставки стал перелистывать левым большим пальцем замусоленные страницы. В ресторанном окне виднелась бледневшая золотистая луна. Зал «Стихотворного древа» был объят тишиной, слышались только порывы утреннего ветра, теребившего входную дверь.

День обещал быть непростым, в этом Завьер не сомневался.

Вскоре с уловом появился местный рыбак, за ним плелся его сын-подросток. Отец преклонил колени, сын опустил глаза, уставившись на серебристо-голубые рыбьи спинки. Этот паренек и заметил жену Завьера – безвольно раскинув руки и ноги, она покачивалась на волнах прибоя, – и вынес ее труп на берег. По его словам, мертвый голос Найи, когда она уткнулась ему в грудь, звучал, точно сгнивший ананас: сладко и хрипловато.

Можешь теперь меня положить, мальчик.

Дело было плохо.

Сын рыбака смотрел вслед шедшей по песку женщине, покуда она не скрылась из виду.

– Почему же ты ее не удержал там? – злобно спросил Завьер. – Не позвал меня? Мог бы хоть что-то сделать.

– А что я мог сделать? – проканючил мальчишка.

– Дай мне пару дней, радетель, я приведу его в чувство, и он все вам расскажет! – попросил отец. – Проклятый дурень спрятался в кустах!

Когда люди умирали в одиночестве, лишенные достойного похоронного обряда, их тела могли шататься по острову годами, истлевая и усыхая. Все видели подобных призраков, что латали свои тела кусками мусора и бродили, безумные. Люди, встретившие смерть в одиночестве: кто от сердечного приступа, кто от апоплексического удара, или от старости, или во сне. Упавшие на камень и разбившие голову. Нищие. Убитые. Покончившие с собой. Утопленники. Люди шептались о них, прикрывая рот ладонями. Все они, знаете ли, померли по одной и той же причине. Одиночество.

Завьеру было больно думать так о своей свирепой жене.

Завьер заплатил за двух рыбин с толстыми брюшками и за мешочек бархатистых тресковых печенок и заметил, как задрожал рот у младшего рыбака, когда тот вывалил покупку на кухонный стол. Он так и не простил этого мальчишку. Неужели трудно было справиться с мертвой женщиной, раз на карту было поставлено так много?

– Благословение тебе, радетель, – сказал рыбак и похлопал треску по спинке. – Пусть твой день будет удачным, да?

Завьер кивнул.

Он прислонился к дверному косяку, вслушиваясь в их шаги. Они шли по его саду на краю утеса, и он мысленно перечислял все растения, мимо которых они шагали: жемчужные бугенвиллеи, расцветающие по ночам цереусы, прильнувшие к стволам манговых деревьев, азимина и миндаль, жгучий перец, тыквы и белые розы. Ему нравилось, когда среди разнотравья виднелись цветы, потому что они привлекали полезных насекомых. Отец и сын спускались по крутым ступеням, тихо призывая друг друга смотреть под ноги. Ему нравилось звучание голоса отца-рыбака. Он вспомнил свою молодость. Время, когда ты, радетель, еще не стал говорить на англише, как любил подтрунивать над ним брат Айо, улыбаясь во весь рот. Завьер по привычке цыкнул зубом. Он не был так уж крут, что бы брат ни говорил. Он все еще умел выругаться на языке предков.

Он почесал подбородок тыльной стороной ладони. Пора бы подровнять бороду.

Скоро придет Чсе, семилетняя дочурка Айо, и потребует завтрак. Она тоже была ранняя пташка. В первые месяцы после смерти Найи Чсе единственная осмеливалась заходить к нему в комнату без приглашения, забиралась в его гамак и болтала ножками. Она говорила ему, что он слишком высоченный и ему надо бы как-то себя укоротить, а когда в комнате дурно пахло – ой, какая вонь! – она вытягивала ручки, распахивала окошко и, взяв его за лицо, поворачивала к восходящему солнцу.

– Ты сегодня будешь выходить, дядя?

– Сегодня нет, Чсе.

Тогда она хватала его за нос, тянула, пока он не уступал и, схватив ее, не начинал с хохотом подбрасывать в воздух.

– Смотри, не урони меня, дядя Англиш!

* * *

Завьер глубоко вздохнул и вышел во двор. Перед ним раскинулся темный сад, за которым маячил весь архипелаг Попишо. Ресторан «Стихотворное древо» был идеально расположен на острове Баттизьен – в самом центре столичного Притти-тауна, но при этом вдали от городской суеты, на утесе над гаванью. Отсюда он видел завсегдатаев, бредущих по песку к его заведению, а после трапезы – прочь: поблескивающую на солнце вереницу сытых людей, которая текла к морю, словно пена прибоя.

Насытившись у него, кто-то плавал, кто-то танцевал.

Поднялся над горизонтом оранжевый серп, похожий на любопытный глаз яичного желтка. Он закрыл глаза и медленно закружился, выпрямив спину и выбросив руки вперед ладонями кверху. От кончиков его пальцев к востоку и западу тянулись песчаные пляжи. Залив, словно отлитый из потемневшего золота, и заякоренные рыбачьи лодки, повсюду торчавшие в ленивой воде; высокое узкое здание школы, старый городской рынок, храм, откуда доносился торжественный звон колоколов, – его палец мог коснуться шпиля; одна из многих фабрик игрушек, выкрашенная в уродливый зеленый цвет соплей, текущих из носа при сильном насморке; приземистые кремовые домики, притулившиеся на склонах холмов и вечерами освещенные пламенем дворовых печурок. Иногда он навещал обитателей этих домиков и предлагал им краску для пламени ярких цветов, чтобы посетители его ресторана могли любоваться необычной расцветкой огней на окрестных холмах.

– Да уж, радетель, – говорили ему хозяева, с улыбкой глядя на его смиренное лицо, – конечно, только ради тебя и избравших тебя богов.

Он перестал кружиться и открыл глаза. Вдалеке мерцали огоньки соседнего с Баттизьеном острова Дукуйайе, чья темная громада отчетливо проступала в лучах утреннего солнца. Взглянув на север и прищурившись, можно было различить Мертвые острова, похожие на россыпь мокрых голубых камушков. Давненько он до них не добирался.

Мир вокруг него вновь пробуждался. В зеленой записной книжке был список важных дел на сегодня.

1. Доставка рыбы.

2. Хренотень.

* * *

Поскольку тело Найи не нашли и обмывать и заворачивать в саван было нечего, Завьер провел церемонию на берегу океана. Он стоял, взяв за руку тещу, их обступили члены семьи и друзья, а безмолвные ведуньи в золотистых платьях разбрасывали священные травы и проводили обряд, выливая ром в воду.

– Какая трагедия, – шептали собравшиеся, к его неудовольствию, слишком громко. – Она всегда плохо плавала.

– Она будет тебе являться, Зав, – сдержанно сказала ему матушка Сут, похлопав его по плечу. Они стояли в его рабочем кабинете. – Ты же знаешь, они частенько посещают тех, кого сильно любят.

Он поцеловал ее в лоб. Глаза у нее были сухие. Услыхав о смерти единственной дочери, она заголосила, осела, едва не упав навзничь, но стоявший рядом муж успел ее подхватить, обвив рукой за талию, а она вцепилась в свой живот и яростно его потрясла.

– Она захочет прийти к матери, – прошептал Завьер.

Но оба они знали, что она права. Найя придет в поисках освобождения к нему. А единственным способом освободить призрак было… избавиться от всего, что осталось живым.

Он был готов сделать все необходимое. То, чего не смог сделать сын рыбака.

После погребения он переоделся в рабочую одежду и стал готовиться к вечерней службе. Он не пропустил ни одной. Даже в первые месяцы, когда он целыми днями спал, повернувшись спиной к пустому гамаку Найи, Зав все равно вставал после захода солнца и, пошатываясь и щурясь, шел на кухню, где взваливал на спину куски козлятины и тушки хутий¹ и, жуя хлебные корочки и овощные обрезки, брал тесаки, чтобы разрубить кости.

В кухню вошла его су-шеф Му в погребальном белом платье и спросила, что это он тут делает.

Завьер замер над шкварчавшими сковородками, равнодушно поглядев на свои руки: они дрожали мелкой дрожью.

– Найю это бы не удивило, – заметил он.

– Не удивило бы, радетель. – Му и глазом не моргнула. – Но я говорю не про удивление. Я говорю про приличия.

Му была молчунья, но она любила его жену.

Завьер цыкнул зубом и снова повернулся к плите. Му передразнила его, цыкнув в свой черед, и оборотилась к выходу. Он уволил одиннадцать поваров, пока не нашел ее, обладавшую тонким нюхом на разнообразные ароматы и копной прыгающих спиралевидных куделек, – его поразила эта девчачья прическа! А как она снимала жировую накипь со стенок кастрюли – точно дирижировала церковным хором! В тот вечер Му уже не вернулась, и Завьер остался наедине с посудомойкой и одной из официанток, которую уговорил помочь ему вымыть грибы и вынуть из форм пироги, и обе ходили за ним хвостиком, вытирая тарелки и то и дело натыкаясь на разные предметы. Официантка пару раз обожглась и принялась громко жаловаться. Ей не приходило в голову, что у поваров вся спина в синяках и кожа вечно содрана? У него самого руки были испещрены порезами от разделочных ножей и ожогами от кипящего соуса; царапинами от свиной щетины и рыбьей чешуи и шрамами от усталости и раскаленных сковородок, но он только орал:

– Разве я не просил посыпать сковородные рукоятки мукой, чтобы сразу было видно, какие они горячие? Идио-о-отка!

Воспоминания о молчаливой укоризне Му все еще его нервировали. Он надеялся, что помощница будет знать свое место. У него за плечами было без малого двадцать лет стряпни для взрослых жителей Попишо. Он восхищал мужчин и женщин архипелага своей едой. Он всю жизнь посвятил этому – сначала годы обучения, затем годы труда. А еще надо было найти подходящую замену себе, ученика-аколита, и обучить его всем премудростям поварского искусства, чтобы тот мог начать дело заново. Неудачи быть не могло. Лишь один радетель до него не справился с этой миссией, да и то потому, что умер.

Смерть Найи напомнила ему, что верить в обещания нельзя.

Недели тянулись за неделями, и он проникся мыслью, что когда Найя вернется, его не окажется дома. Она зайдет в их уютную спальню, а он как раз уйдет на рынок. Или в храм вместе с Чсе – а Найя будет ждать его в саду. Прочь, прочь от разлагающегося трупа, рыщущего в поисках мужа! А вдруг она явится и застигнет его спящим – это был самый жестокий вариант.

Призраки плачут? Какая разница. Ему надо сидеть в доме и ждать.

Напрягая мышцы рук и плеч.

– Давай побыстрее, прошу тебя, – сказала тогда матушка Сут.

А потом многие месяцы он носа не казал из «Стихотворного древа» – даже в сад не выходил, чтобы обиходить растения. Сидел целыми днями в спальне или поздними вечерами бродил по дому, не находя себе места, чувствуя, что еще немного – и он спятит. Он нашел старые записки, что она ему писала до своей смерти, завалившиеся за плиту, промасленные и непрочитанные или упавшие под куст: встретимся здесь, Зав, почему бы нам не сходить… И он стоял, теребя их в руках, и шептал: жена, жена… Это слово превратилось в багровую тень, которая с шелестом вылетела сквозь щель в стене, метнулась вниз с утеса и попала в соседский дом, где перепугала детей, вытаращивших на нее глаза и прикрывших рты ладошками.

Но за весь год Найя так ни разу к нему и не вернулась.

* * *

Айо приехал в ресторан через две недели после погребения со своим немудреным скарбом, уместившимся в трех потертых саквояжах, и с желтым цыпленком под мышкой. В его жизни было свое горе: год назад в результате несчастного случая на стройплощадке Айо стал скрюченным хромоногим инвалидом, а покуда он поправлял здоровье, его брак распался.

Завьер крякнул, впустил его в дом и ушел к себе в комнату дожидаться Найю.

Айо объявил себя старшим администратором, приняв обязанности распорядителя всеми делами в «Стихотворном древе», и довольно быстро организовал доставку обедов навынос. Это были самые обычные пирожки с курятиной и кокосовая вода. На дороге у подножия утеса он приладил вывеску:

Радетель приготовит тебе яство лишь раз в жизни, а здесь ты каждый день можешь покупать пирожки с начинкой!

Предприятие сразу стало успешным: три дня в неделю через кухонное окошко быстренько передавали аккуратные теплые пакеты с пирожками, в ресторане царила идеальная чистота, это была дополнительная работа для персонала «Стихотворного древа» с достойной зарплатой, все работало как часы, так что, когда радетель выходил из своей комнаты и спускался в ресторан, ему не о чем было беспокоиться.

И так каждый день!

Завьер не замечал наглую компанию, пока Му не обратила его внимание на большую шумную толпу местных жителей, прибывших с требованием убрать вывеску с утеса. Он раздраженно посоветовал им через нее не быть такими обидчивыми и, встав у окна спальни, увидел, как рассеивается толпа приунывших горлопанов, шептавших себе под нос проклятия. Тогда-то он и оценил их преданность; а еще оценил чувство юмора Айо – его брат был истинный адепт равноправия. Завьер подозревал, что Айо не верил ни в каких богов и, уж конечно, не верил, будто его младший брат избран богами. Айо умел одно: усердно трудиться и, хромая, часами ходить по окрестностям.

– Хочешь пройтись, Зав?

– Нет! – Он не был готов к этим долгим прогулкам.

«Лучше бы радетелю ходить в красных панталонах, – подслушал он как-то болтовню официанток. – Потому как она вернется за его палкой».

После службы, когда уже сгущалась ночь, натруженные спины болели, а Чсе давно лежала в кроватке, братья сидели на веранде, и Айо понимал, когда стоит помолчать, а когда завести беседу и рассказывать друг другу забавные или вопиющие истории о событиях прошедшего дня, – в такие моменты собеседники рассеянно старались перещеголять друг друга. Если бы кто-то тогда проходил мимо, он ничего бы не услышал, кроме хмыканья да обрывков реплик, к чему обычно и сводится разговор давным-давно знакомых людей.

Правда, в последнее время Завьер стал замечать в глазах брата некое беспокойство.

* * *

В тот год, помимо смерти Найи, навалилось все сразу: свежее козье молоко с фермы, урожай гранатов, женщина, что пыталась втюхать резные пуговицы для его одеяния; и женщина, у которой одна грудь была больше другой, – она стояла под дверью ресторана и оплакивала его вдовство, а Му гнала ее прочь, махая посудным полотенцем; и орава приятелей Чсе; и письмо губернатора, полученное почти три месяца назад, – письмо было напечатано на плотной импортной бумаге.

С этого письма и началась та хренотень, которую упомянул Завьер в зеленой записной книжке. Отправленное от имени губернатора Бертрана Интиасара и его супруги послание извещало Завьера Лоуренса Редчуза, сто тринадцатого радетеля, о недавней великолепной помолвке их единственной дочери Сонтейн Мелоди Игнобл Интиасар и Данду Авраама Брентенинтона.

Кроме того, там говорилось, что губернатор счастлив пригласить радетеля в свой дом для приготовления традиционной трапезы для новобрачных.

Завьер фыркнул и разорвал депешу пополам. Свадебные трапезы на архипелаге были обычным делом, считалось, что они являются знамением доброй судьбы и удачной жизни счастливых пар наряду с прочими длительными и мудреными обрядами и благословениями. Но неужто Берти Интиасар не мог попросить по-простому – надо было непременно послать официальную депешу на дорогущей бумаге!

А он ненавидел письма.

* * *

Впервые он встретил губернатора на этой самой кухне десять лет назад, в день, когда его посвятили в богами избранного радетеля и на церемонию в саду собралось полно народу. Они с Найей жили тут меньше недели, и у ресторана еще не было вывески.

Завьер суетился на кухне, дожидаясь прихода ведуний, которые должны были официально представить его местным чиновникам и научить правильно поприветствовать – просто помахать? – людей, собравшихся на пляже под утесом. Он, разумеется, ждал губернатора в качестве почетного гостя, но ему не понравилось, как тот обставил свое появление. Вопреки его ожиданиям Интиасар оказался обаятельным дядькой. Все знали, что он проводит много времени вдали от архипелага, в другой стране, и это обстоятельство многих восхищало до умопомрачения.

– Только не подведи меня – никаких скандалов! – Вот первое, что сказал Интиасар, опершись о плиту и разглядывая головки чеснока. Даже не произнес «Добрый день!» для приличия, пропади он пропадом! – И когда тебе вздумается изменить своей миленькой женушке, сделай это втихаря! Нашим мужчинам это понравится, а вот женщинам – вряд ли.

Завьер терпеливо выслушал. В последние годы авторитет радетелей на архипелаге пошатнулся. Плохая у них сложилась репутация. Им приходилось обслуживать слишком много ритуальных трапез. Участвовать в слишком многих интригах. Они попусту теряли время, утратили уважение, и бедные люди с неохотой приходили на общие трапезы, потому как у них не было для этого подходящей одежды. Он, однако, решил, что в его заведении все будет по-другому, но… только глупец мог сказать властному глупцу, что тот глуп.

– У меня есть единственная необходимая мне вещь, – сказал Завьер.

– И что это?

– Составленный мной список гостей. И никто не должен лезть ко мне без очереди. Никакого особого отношения ни к кому.

Губернатор был явно изумлен.

– Не слишком ли ты самонадеян?

– Не более, чем ты.

Интиасар ухватил себя за щеку – странное дело, жест был какой-то женственный.

– Хочешь сказать, что мне придется дожидаться своей очереди, чтобы поесть с твоей руки? Сидеть и ждать, затаив дыхание?

Он знал, что придет время – и губернатору понадобятся блюда, изобилующие овощами и жидкостью: густая подлива, козье молоко, сироп, ледяная вода, сок растений, сочный плод, ром.

– Ладно. Мне следует уважать любого, кто трахал Дез’ре Де-Бернар-Мас и выжил.

Его наставница. Первая на архипелаге женщина-радетель. Когда она сидела на лужайке вместе с почетными гостями, ее соски проглядывали сквозь мягкое зеленое платье. Неисправимая упрямица. Ее усадили рядом с Дез’ре, и Найя стала мрачнее тучи. Они уже раньше встречались. Завьер надеялся, что Найя хмурилась под лучами яркого солнца, бившего ей прямо в лицо. Дез’ре наверняка сразу приказала бы ему дать тумака этому глупцу.

– И давай-ка становись радетелем, парень. Да поскорее.

Сидеть рядом с Найей ей бы тоже не понравилось.

* * *

Через три дня после того, как Завьер порвал и выбросил письмо губернатора, он пек хлеб на кухне. Быстрым шагом вошел Салмони Адольфус Барнс, а следом прихромал Айо. Салмони был хорошо сохранившийся старец лет под восемьдесят с огромным красным носом, смахивавшим на половинку красного перца. Он назвался дворецким губернатора и громким голосом принялся важно зачитывать какие-то бумаги.

Завьер был поглощен выпечкой хлеба. В нужный момент ему предстояло добавить подобающее количество красного перца и козьего сыра, что было своеобразным актом любви, требовавшим полной концентрации.

– Какая благословенная обязанность, – проблеял Салмони. – Ведь речь идет о самой романтичной трапезе в мире! Семь блюд, как того и требует обряд пожелания успешной жизни для супружеской пары. Уверен, радетель, мы можем найти храмовые предания, предсказывающие подобную особую трапезу!

Завьер не обратил на его слова никакого внимания.

– Разумеется, – продолжал Салмони, – услуги избранника богов-радетеля будут щедро оплачены, и размер этой оплаты значительно превысит размер его годового жалованья. Мы пришлем специального человека, который снимет с тебя мерки, дабы пошить тебе, мой господин, роскошное одеяние, приличествующее обряду.

– Только не для меня, – заметил Завьер. От раздражения у него задергался угол левого глаза.

Салмони так и подпрыгнул: мимо него прошмыгнула Му с раскаленной сковородой, на которой шкварчал розовато-пурпурный жареный осьминог. Завьер взглянул на три щупальца и кивнул:

– Еще секунд пять обжарь эти два и семь секунд – третье.

Му убежала со сковородой прочь.

Нос, напоминавший половинку красного перца, сморщился. Салмони бросил умоляющий взгляд на Айо, сидевшего в углу на краешке перевернутого котла. Айо взглянул на него. В зарослях молочая за распахнутым настежь окном шуршали крупные голубые бабочки.

Салмони вновь приступил к чтению. Губернатор «безмерно рад», что богами избранный радетель согласился провести традиционный обход накануне свадьбы! Чтобы дать простым людям возможность самим выбрать съестные продукты для свадебной трапезы.

– Что? – рявкнул Завьер. – Что это ты такое сказал про съестные продукты?

Айо покачал головой.

Салмони затараторил:

– Ты же знаешь, что такое обход, радетель! Ты бродишь по Попишо, покупаешь снедь и берешь рецепты блюд у простых людей, из которых потом составляешь меню…

– Я знаю, что такое обход!

– Тогда ты должен радоваться, что губернатор выказывает уважение к традиции!

Салмони высунул руку в окно и попытался ухватить с куста аквамариновую бабочку. Но промахнулся, цокнул языком и нервно усмехнулся.

– Губернатор Интиасар решил, что еда на свадебной трапезе его дочери должна быть приготовлена из того, что выращено на нашей земле нашим народом. Он не хочет никаких изысканных продуктов.

Произнеся это, старик всем своим видом показал, что чрезвычайно доволен собой.

– Уходи отсюда! – отрезал Завьер.

– Твоя… – Стариковский подбородок задрожал. – Что-что?

Завьер осторожно попробовал на вкус сыр, раскрошил и всыпал сырные крошки в тесто, потом добавил немного жгучего перца.

– Уходи с глаз долой, пока я не отдубасил тебя до смерти.

– Твоя… твоя… Этот ресторан был куплен для тебя правительством островов Попишо! Людьми, которые платят налоги!

– Передай ему, что никто не лезет ко мне без очереди!

– Ты… но я…

– Уходи!

И старик поспешно ретировался, опасливо взглянув на развешанные на синей кухонной стене острые ножи и позабыв бумаги на столе.

Завьер еще раз вымесил тесто. Му с хрустом ломала цыплячьи кости в суставах и обмакивала их в три разных маринада. Айо кое-как поднялся с перевернутого котла и подхватил со стола записи Салмони.

Завьер снова попробовал тесто на вкус.

– Дурачина, – заметил он в сердцах.

Цыплячьи косточки хрустели.

Айо постучал пальцем по бумажкам.

– А знаешь, он прав.

Хруст.

– Это же всегда считалось обязанностью боголюбезного радетеля – делать обход острова перед всевозможными свадебными церемониями и прочими торжествами. Подношения людей повышают шансы молодой жены забеременеть! – Айо засмеялся. – Ох уж эта плодовитость простых крестьян! Ты легко отделался, Завьер Редчуз.

Завьер терпеть не мог, когда ему напоминали о вещах, которые он и сам прекрасно знал. А Дез’ре для памяти целого поколения лишила обычай обхода традиционной церемониальности.

– Я же десять лет назад сказал, что не работаю для богачей, – отрезал он. – Зачем он теперь ко мне привязался?

– Он просто хочет победить на предстоящих выборах.

Хруст.

Завьер смазал тесто маслом и выложил на противень. Аромат свежевыпеченного хлеба встретит посетителей ресторана у самых дверей и заставит вспомнить запах маминой или теткиной выпечки. Старый трюк. Еда всегда пробуждает ностальгию.

– Хм, – подал голос Айо. – Хотел бы я знать, чего он добивается.

Му хмыкнула:

– Кто-то наступает ему на пятки. Двадцать с лишком лет – он чересчур долго сидел наверху. Но люди не любят рисковать и начинать заново, с чистого листа.

– Да уж, тут такие перемены начались бы! – поморщился Айо. – Неужели ты готов на такую глупость, а, Зав?

Завьер сгорбился. Интиасар никогда не вмешивался в дела радетеля, ни разу за все это время; многие сказали бы, что ему повезло. И его протест сейчас показался бы мелкотравчатым. Люди просто хотели насладиться самой романтичной трапезой в мире.

– Ведь ты берешь у него деньги и вообще, – сказал Айо.

Он обернулся, чтобы возразить, но брата уже и след простыл; до его слуха донесся только его удалявшийся смех из коридора.

А на следующее утро, когда у Му кончились помидоры, Завьер удивил их обоих, взяв нож и выйдя за дверь в сад – впервые за семь месяцев. Пройдя к грядкам помидоров, он почувствовал, как затрепетала на солнце кожа, и когда стал любоваться зеленевшей свежей листвой в саду и у него захватило дух, он почувствовал прилив восторга, точно с него сняли старую пожухлую шкуру. Он погладил ствол миндального дерева. Вспомнил, как Му высушивала миндальные лодочки, угощая ими потом цыплят во дворе и детишек, слоняющихся после школы по пляжу. И как намазывала ногти Чсе горьким соком алоэ, чтобы та их не грызла.

Му была одной из многих, кто поддерживал его все эти долгие месяцы скорби.

Когда он вернулся в кухню и Му взяла у него из рук теплые плоды, ее глаза были полны слез.

– Пора, – сказала она. – Не теряй времени. Иди на этот проклятый пляж.

Он еле шел к розовому песку: ему словно связали лодыжки, сердце отчаянно билось, на лбу выступила испарина. Его хватило минут на двадцать: яркое солнце нещадно жарило тыльную сторону ладоней. Он с изумлением брел по паутине моря, которое почти забыл, как вдруг мимо прошел человек с рулоном сверкающей крашеной ткани. Этот цвет сразу напомнил Завьеру любимое платье Найи, и ему пришлось присесть на мелководье, чтобы перевести дух от волнения.

* * *

После этого он ежедневно заставлял себя выходить из дома. Так продолжалось две недели. Мужчины, взбудораженные его возвращением, перешептывались у него за спиной, женщины беззастенчиво флиртовали с ним; но он не обращал на них внимания. Каждый раз его прогулки становились длиннее, он заходил в море все глубже, так что вода оказывалась выше колен. Он жадно глотал воздух и разглядывал старый порт, куда местные лодки некогда привозили игрушки для Лео Брентенинтона. Он вспоминал, как мальчишкой бегал туда и, расталкивая других ребят, наблюдал за разгрузкой, а потом мчался к родителям выпросить пару монеток. Но правительство пресекло такую самодеятельность. Сейчас это была целая индустрия: сотни, даже тысячи, если верить слухам, игрушек поступали прямо с фабрик на огромный склад на Мертвых островах, куда три раза в год заходили иностранные корабли и опустошали запасы. Многие уже начали забывать, что так было не всегда.

А что, сам Интиасар, когда был маленьким, не бегал на берег к кораблям?

– С тобой все будет хорошо, – бурчал Айо всякий раз, когда Завьер вваливался в «Стихотворное древо» после прогулки, нервно сглатывая густую слюну и приводя в порядок потное одеяние.

В ответ Завьер пытался рассмеяться, но издавал только сдавленный кашель.

– Точно говорю, – твердо продолжал Айо. – Скоро сам увидишь. Когда на следующей неделе будешь делать обход, я с тобой пойду.

И все же Найя так и не появилась.

«Ну вот, – сплетничали люди, – радетель к нам вернулся, а жена все еще камнем на его душе висит».

* * *

Занимался рассвет.

Завьер вышел из сада и в лучах нового дня отправился обратно к ресторану. Его ждала треска: в морщинках ладони собрались крупинки соли. В воздухе тихо звучала мелодия, эхо которой уносилось к морю. Три радиостанции исполняли национальный гимн одна за другой, с запозданием в пару секунд.

Он слушал радио только по необходимости, но отвлечься от него было трудновато. Радиоприемник имелся в каждом доме, и на каждом углу, без умолку передавая музыку и сообщая островные сплетни; бодрые, но малоинтересные интервью с местными музыкантами; назойливые до безумия беседы с правительственными чиновниками, славословия богам за урожайный год и песнопения храмового хора. Люди с радио и его не раз пытались заманить в студию, но на все их приглашения неизменно отвечал отказом, опасаясь, что они сведут беседу к рецептам его блюд да к вопросам, что его вдохновляет. И как прикажете на все это отвечать?

Он понимал, что ему не хватает терпения. Люди же старались быть честными и смелыми. Они обращались к нему, чтобы пожаловаться на свои вечные невзгоды. Старики звонили, чтобы похвастаться умненькими внуками. У этого мальца язык подвешен, ты только его послушай! Сказанные им двадцать слов стоят не меньше дюжины яиц! Свежих, понял? Свежих! Но все дискуссии неизбежно заканчивались ничем. Он заранее чувствовал, что разговор увядает, – когда речь заходила о фантазиях, притворяющихся фактами.

Тяга к спорам была у его народа в крови, в его истории. Лучше бы они имели склонность к чему-то другому.

Попишо
О эти острова,
любимые всегда
и навсегда…

Он вошел в кухню и опустил руки на рыбу. Под его чистыми пальцами соль слепилась в толстый слой, струилась по запястьям и падала на рыбье брюшко. Он прикрыл глаза. Многовато соли, надо сосредоточиться, уменьшить соляную струйку. Не надо торопиться. Он положит на рыбью плоть плоский камень и оставит под гнетом на солнце на ветру позади ресторана.

Он покрыл солью весь бок трески. Он солил рыбу так, как это делали его предки, чтобы сохранить скудный запас белка. Крупицы соли падали с его ладоней, покрывая белым слоем рабочий стол, сыпались на пол, отчего он тоже становился белым, и на его босые ноги. Он перевернул рыбину.

Позади раздался треск.

Что-то треснуло и хрустнуло.

У него на шее вздыбились волоски.

– Завьер?

Хлюпающий звук, точно кто-то, тряся грудями, на животе полз по полу.

– О Завьер, погляди на меня!

Он резко развернулся, сжав покрытые солью кулаки, сгорбившись и тяжело дыша. Рыба скользнула по столу и, едва не перевалившись через край, замерла, чуть покачиваясь. Он жадно глотнул воздуху и громко икнул.

Пустая кухня отозвалась глухим эхом.

Босыми подошвами он ощущал, как холодный камень нагревался под лучами солнца, которое к полудню будет жарить вовсю.

Завьер Редчуз сел на пол посреди кухни, закрыл глаза и бессильно опустил руки.

По жене он совсем не скучал. А думал о ней часто. Но это же не одно и то же.

* * *

Все в Попишо рождались на свет с какой-то особенностью, да, с какой-то необычной способностью. Местные называли это даром. Магией? Не просто магией. Врожденным талантом, так, что ли? Да. Это был дар богов – нечто невыразимо твое, и ничье больше.

Совет ведуний судьбы состоял исключительно из женщин, чьим единственным занятием было отправление магических ритуалов. Боги никогда не ошибались, но при этом они были печально известными шалунами, и их сообщения не всегда отличались внятностью. Женщины-ведуньи все были древними старухами, даже в юности, и обладали инстинктивной способностью чуять запах беременности – даром, который от веку передавался из поколения в поколение. Женщины догадывались, что их чрево понесло, только после того, как местная ведунья многозначительно напрашивалась к ним на ужин; одна и та же женщина в золотом одеянии могла приходить в семью многие десятилетия, пользуя матерей нескольких поколений и определяя врожденный дар каждого младенца.

1.Хутия – вид съедобных грызунов, обитающих на Ямайке (иначе: ямайский кролик). – Здесь и далее прим. переводчика.