Loe raamatut: «Прощение»
I
Минута… еще минута… еще… потом часы… потом дни… недели и годы…
Годы, годы, годы…
И все без него…
Почему без него? Как без него? За что ты взяла его от меня, безжалостная смерть?…
Или ты думаешь, что разлучила нас, схватив его в свои холодные объятья…
Почему смеется солнце, почему синеет умиленное венецианское небо, почему шепчутся и сквозят голубые прозрачные каналы, чему радуется праздная и веселая венецианская жизнь?
Ведь его нет! Он умер. Они верно еще не знают этого. Он лежит тихо, тихо, как уснувший.
А Розоритта – свеженькая и смуглая дочь нашей хозяйки, с чувственным ротиком и глуповато-томными глазами – сыплет целый дождь цветов на тело моего дорогого… – Тело…
Так, значить, он умер, на самом деле умер!
Прости, солнце, и небо, розы и мирты, и вы все, простите… Я не увижу завтра алеющего зарею неба, не увижу бирюзовой дали, ни вечного солнца!
Ни я, ни он – мы вас больше не увидим.
Я и он – мы одно целое…
Я и он, мы жили одним взглядом, одним дыханием, одним чувством…
Наши сердца бились в одном согласном аккорде. И оба порвутся разом. Он лежит передо мною, как живой, под душистым покровом пышных цветов…
Ветерок, набежавший с моря, целует его лицо, которое я до сих пор так страстно и жадно целовала.
Оно мало изменилось, несмотря на болезнь…
Две три новые тени. Глубоко запавшие глаза и рот, улыбающийся новой величавой улыбкой.
Его усы и кудри я тщательно разгладила моими дрожащими пальцами, обливая их отчаянными слезами…
Теперь слезы иссякли…
К чему они, когда через день, самое большое, мы соединимся, чтобы никогда не разлучаться…
Желанный!.. Милый!..
Чувствуешь ты, как я смотрю на тебя, слышишь мою клятву соединиться с тобою?
Да, да, клянусь моей любовью, моей верой в существование загробного бытия!
Под окном мандолина… К ней присоединяется голос, певучий и страстный, призывающий к неге, и страсти, тихо рокочущий, – настоящей голос прекрасной Италии.
Розоритта в испуге бросается к окну.
– Нельзя, нельзя… здесь покойник.
– Ничего, дорогая, пусть поет. Он любил музыку. Она не может оскорбить покойного.
И снова песнь, призывающая к жизни и счастью, льется в открытое окно.
А Виталий лежит неподвижно… Ему не надо теперь ни песен, ни ласк, ни улыбок роскошной природы.
Он лежит, все лежит неподвижно…
Но я чувствую – еще секунда… еще минута и глаза его откроются, он улыбнется, протянет руку и скажет: «Люблю».
Да, да, именно люблю, и ничто другое… Когда он просыпался по утрам, он окружал мою голову своими руками и говорил это «люблю» с особенной лаской. Люблю, люблю, люблю…
Его, дрожа, повторяет мое сердце…
Какою небесною музыкой звучало мне это слово моего мужа, моего любовника, первого и единственного.
Еще и еще розы…
– Откуда, Розоритта?
– Их прислали друзья синьора… они тут и спрашивают когда панихида.
Панихида… да… скажи им, дорогая, вечером в 8, а завтра утром мы хороним синьора.
– Да, синьорина, – и она уходит, неслышно ступая, точно боясь разбудить уснувшего.
Милая девушка!
И снова мы одни с тобою! Я кладу руку на твое сердце… Оно не бьется и холодно, как мрамор. И губы твои холодны, и руки… о, милый!
Но это ничего.
Завтра я соединюсь с тобою и вместо одного чужестранца похоронят двоих…
Как я сделаю это, не знаю… Но ведь ты веришь, что жена твоя не будет колебаться… Мне ли бояться мучений? Хуже тех, что я перенесла, вырывая тебя из когтей смерти, быть не может.
Я не знаю еще чем убью себя, но моя рука достаточно тверда для этого.
Я поцелую тебя и лягу… и придет смерть… от отравы, ножа или удушья, не все ли равно?
