Loe raamatut: «Взрослые игрушки»
Предисловие
Тонкий и интеллигентный юмор Татьяны Толстой… Семейные саги Людмилы Улицкой… Всепобеждающий триумф женской логики по версии Донцовой и Устиновой… Рецепты жизни от Собчак и Робски… Вы любите это? Вы ждёте новых откровений от отечественной женской литературы? Тогда вы ошиблись книжной полкой. Если вы ещё в магазине и не успели купить эту книгу, то немедленно поставьте её обратно, пока вас никто с ней не увидел. Потому что ещё несколько минут и будет поздно: на пятнадцатой странице с ваших, уже обкусанных, начнёт слезать слоями дорогой маникюр, на пятьдесят седьмой – потечёт удлиняющая тушь и встанут дыбом остатки линии бикини, а после сто пятнадцатой вы без ужаса поймёте, что вам жизненно необходимо не на концерт Башмета в «Барвиха лакшери вилледж», а на ржавые трубы возле районной больницы пить портвейн с незнакомым милиционером после искрометного секса с ним же. Короче, вы вдруг станете сама собой.
А теперь – серьёзно. Чтение «Взрослых игрушек» Лидии Раевской – это занятие трудное и опасное. В метро от попеременно то краснеющего, то истерически ржущего человека люди шарахаются и нажимают кнопку экстренной связи с машинистом. В офисе (тем более, в наше кризисное время) вас всенепременно уволят. Причём, не по сокращению, а за деморализацию коллектива, адский хохот и глаза, выпученные как у кота Тома, которому мышонок поджёг хвост и съездил по башке молотком. Вас не спасут ни заклеенный пластырем рот, ни розданные сослуживцам самолётные затычки для ушей, ни данное себе слово «ещё полстранички и на сегодня – всё!». Метаморфоза по Кафке уже произошла: вы стали Лидией Раевской. Её мужик-импотент – это ваш мужик-импотент. Её дебильная соседка – это ваша дебильная соседка. Её детская мечта о больших сиськах – это ваша мечта (для многих – и по сей день). Всё так и было, всё так и есть, всё так и будет, причём, в отличие от гришковцовского коктейля из соплей и сахара и санаевских заплинтусных рефлексий, здесь правда голая, как жирная тётка в бане. Она не втягивает живот и не прячется за тонированными стёклами иномарки. Она не прикрыта брендами и не отвлекает от себя шорохом купюр. И говорит она не на глянцевом гламурном новоязе, а на простом, блять, русском языке.
А как же «разумное, доброе, вечное?» – спросите вы. А это именно они и есть! В этой книжке нет ничего кроме разумного осмысления вечно с нами происходящего при сохранении доброго отношения к себе, что бы с нами, сучками крашенными ни происходило в этой тупой, жестокой и порою чудовищно смешной жизни.
Андрей Орлов (orlusha)
P.S. Если вы надумаете прятать эту книжку от дочери-подростка, то не кладите её вместе с давно (поверьте моему и своему опыту) найденными презервативами и порнокассетами. Поставьте её на самом видном месте между томиками Чехова и Зощенко, туда дети обычно добираются в последнюю очередь. Кстати, именно там этой книжке, как раз, и самое место.
Часть первая
«Детства моего чистые глазёнки…»
Глава первая
Я всегда была чувственной и одарённой натурой. Я этого не ощущала, но моя родня утверждала, что я пиздец как талантлива, только они точно не знают – в чём именно. На всякий случай, меня отдавали во всевозможные кружки и школы, чтобы выяснить, где же зарыт мой талант. А в том, что он где-то зарыт – никто не сомневался. К моим двенадцати годам выяснилось, что талант у меня только один – пиздеть не по делу. Причём, обучилась я этому сама и совершенно бесплатно. За это меня сурово наказали, сделали внушение, и в наказание отправили на одну смену в пионерлагерь «Мир», где я, вдобавок ко всему, научилась курить невзатяг, петь блатные песни, и воровать.
После того, как с моей жопы сошли последние синяки и следы папиного ремня, меня забрали из всех кружков и школ, решив, что я – бесталанный позор семьи.
И тут во мне внезапно проснулся талант.
Однажды утром я вдруг поняла, что я – богиня музыки. Музыка звучала у меня в голове, я её никогда раньше не слышала, и попыталась запомнить. Годы учёбы в музыкальной школе прошли для меня даром, к тому же мой папа выбил из меня последние мозги своим ремнём, и, если вы помните по какому месту бил меня папа – вы знаете, где у меня находятся мозги. Так вот, папа их выбил окончательно. Вместе с жидкими воспоминаниями о том, как выглядят нотный стан, ноты, и моя учительница пения Белла Дераниковна Эбред. Странно, но вот имя учительницы пения папа выбить так и не смог.
Ноты я записать уже не могла, а вот мелодию, звучавшую в голове, запомнила, и напевала её про себя до тех пор, пока она внезапно не оборвалась. А оборвалась она потому, что вошедшая в комнату мама стукнула меня по голове выбивалкой для ковров, и напомнила мне, что лагерное прошлое меня не отпускает.
Стукнув меня по голове, и тем самым оборвав звуки прекрасной мелодии, мама удалилась из моей комнаты, а я, выждав пять минут, полезла в ящик с игрушками младшей сестры, и вытащила оттуда металлофон. Была во времена моего детства такая игрушка: доска с прибитыми к ней железными пластинами. К доске прилагались молоточки. Хуяря этими молоточками по пластинам, можно было сыграть «Тили-тили, трали-вали» или «Чижик-Пыжик». Я, как три года проучившаяся в музыкальной школе, могла ещё дополнительно выбить из этой жемчужины советской игрушечной промышленности «Во саду ли, в огороде» и «Ламбаду». Папа иногда говорил, что за триста рублей в год он сам может сыграть оперу «Кармен» на губе и на пустых бутылках. Причём так, что сам Жорж Бизе не отличит от оригинала. А уж «Ламбаду» он вообще пропердит на слух, даже не напрягаясь. После чего всегда добавлял, что в музыкальных школах детей учат какой-то хуйне.
В общем, я извлекла металлофон, и наиграла на нём услышанную мелодию. Получилось звонко и прекрасно. Но музыка – это ещё не всё. Требовались слова для песни. Слова я тоже придумала очень быстро. Зря, всё-таки, родня считала меня бесталанной. Песня выдумалась сама собой.
Меня не любит дед, не любит мать
За то что дочь их стала воровать.
Они все говорят, что я – позор семьи,
Мне больно это знать, как не поймут они…
(тут шёл такой мощный наебок по металлофону, и сразу за ним – припев)
ЧТО ВОРОВАТЬ ЗАСТАВИЛ МЕНЯ ГОЛО-О-О-ОД!!!
Потом шёл второй куплет сразу:
Моя мамаша постоянно меня бьёт,
А папа с мужиками пиво пьёт,
В такой семье мне остаётся лишь одно:
Я буду красть конфеты всё равно!
(БУМС! ДЫДЫЩ!)
ВЕДЬ ВОРОВАТЬ ЗАСТАВИЛ МЕНЯ ГОЛО-О-О-ОД!!!
В общем, песня была придумана, я её спела три раза и прослезилась, и теперь мне требовались благодарные слушатели. Маме её петь было нельзя, остатками выбитого мозга я понимала, что мама может меня сдать врачам на опыты, поэтому я, сунув металлофон подмышку, выбралась на лестницу, и позвонила в соседнюю квартиру. Открыла мне подруга Ленка.
– Ленка, ты любишь музыку? – сразу спросила я у подруги, и показала ей металлофон.
– «Модерн Токинг» люблю, – ответила Ленка, и с опаской покосилась на мой инструмент.
– Я сочинила песню, Ленка, – пренебрежительно сказала я, и, плюнув на большой палец, лихо протёрла крышку металлофона. – О тяжёлой воровской доле. Ты будешь её слушать?
Ленка уже давно была наслышана, что я – отъявленная воровка с дурной наследственностью, отягощённой пьющим отцом и курящей матерью, и поэтому побоялась мне отказать, и впустила меня в квартиру.
Кроме самой Ленки там обнаружились ещё две какие-то незнакомые девочки, которые при виде меня почему-то съёжились, и прижались плотнее друг к другу.
– Вы любите музыку и песни о тяжёлой воровской судьбе? – Я в лоб задала девочкам вопрос, и они съёжились ещё больше. – Я, как вор со стажем, знаю в этом толк. У нас в лагере такое каждый вечер пели.
– В каком лагере? – прошептала одна из девочек и с опаской посмотрела на мой металлофон.
– Да так, в одном лагере… – Туманно ответила я. – Под Дмитровом где-то. Нас туда ночью везли. Короче, вы меня слушать будете?!
Девочки, во главе с Ленкой, закивали головами, а Ленка даже пару раз хлопнула в ладоши.
Я расчехлила свой инструмент, поплевала на руки, покрепче взяла молоточки, и запела свою песню. Когда я кончила петь, и утих последний отголосок, Ленка икнула, и спросила:
– Ты сама это сочинила?
– Да. – Гордо ответила я. – Воры всегда сами придумывают свои песни. Поэтому они всегда у них печальные. Вот послушайте.
И я спела им «Голуби летят над нашей зоной», подыграв себе на металлофоне. Девочки впечатлились ещё больше. Было очень заметно, что таких песен они никогда не слышали. Таких жизненных и таких печальных.
– Послушай, Лида… – сказала вдруг Ленка, и несмело потрогала мой инструмент.
– А можно мы тоже будем играть твою песню? У меня тоже есть металлофон.
– Ну что ж… – я нахмурила лоб. – Можно, конечно. Только металлофона больше не надо. Что у тебя ещё есть?
Ещё у Ленки оказался барабан, бубен и игрушечная шарманка. Такая, знаете, круглая штука с ручкой. Когда её крутишь, получается ужасно заунывная музыка. У моей младшей сестры была такая, и та всего за полчаса вынесла мне весь мозг этой шедевральной мелодией, после чего я снова начала грызть ногти, хотя отучилась от этого два года назад. С помощью психиатра.
Раздав всем троим инструменты и, предупредив о пагубном влиянии шарманки, я снова начала:
– Меня не любит дед, не любит ма-а-ать…
Здесь одна из девочек начинала яростно крутить шарманку, а Ленка один раз ударяла в бубен.
– За то, что дочь их стала ворова-а-ать…
Тут вступала вторая девочка, с барабаном. Она громко била в барабан, обозначив этим трагический момент моего морального падения, как она сама объяснила, и при этом тоненько подпевала «Воровка Лида, воровка Лида…»
– Они все говорят, что я – позор семьи-и-и…
Снова жуткий звук шарманки, и погребальный удар в бубен.
– Мне больно это знать, как не поймут они!!! – тут я прям-таки заорала, и взмахнула рукой, чтобы обозначить бумс и дыдыщ.
По моему знаку одна из девочек стала крутить ручку шарманки с утроенной скоростью, Ленка затрясла бубном и завыла, а девочка с барабаном затряслась, и закричала:
– ВЕДЬ Я ВОРУЮ, ПОТОМУ ЧТО НЕ ЖРАЛА НЕДЕЛЮ-Ю-Ю-Ю-Ю!!!
– Дура ты! – В сердцах выругалась я, и ударила девочку по голове молоточком от металлофона. – Ты в бумажку со словами смотришь вообще?! Вот манда, такую песню испортила!
Слово «манда» я выучила в лагере, и уже получила за него пиздюлей от папы. Значит, хорошее было слово. Нужное. Правильное.
Девочка, получив молоточком, затряслась, схватила бумажку, близоруко тыкнулась в неё носом, и заорала ещё громче:
– ВЕДЬ ВОРОВАТЬ ЗАСТАВИЛ МЕНЯ ГОЛО-О-ОД!!!
Ленка неуверенно стукнула один раз в бубен, и посмотрела на меня.
– Всё. Отперделись вы, девки. – Я прищурила глаз, и окинула тяжёлым взглядом свою рок-группу.
– И что теперь с нами будет? – Тихо спросила девочка с барабаном.
– Ничего хорошего. – Успокоила я её. – Музыкантами вам никогда не стать. Тут талант нужен особый. Кто не познал голода и лагерной жизни – тот никогда не станет талантливым музыкантом. Всё. Я ухожу.
С этими словами я забрала свой металлофон, воткнула за каждое ухо по молоточку, и с пафосом хлопнула дверью.
Дома я ещё несколько раз тихо спела свою песню, избегая бумса и дыдыща, чтоб мама не спалила, а через два часа к нам пришла Ленкина мать. Потрясая бумажкой, на которой был написан текст моей песни, Ленкина мама громко кричала, что по мне плачет тюрьма и каторга, что она запрещает Ленке дружить со мной, и что одну из девочек, которых я в грубой форме принуждала сегодня к извращениям, увезли сегодня в больницу с нервным срывом. Выпалив это на одном дыхании, Ленкина мама потребовала выдать меня властям. То есть, ей. И ещё потребовала, чтобы меня немедленно и при ней жестоко избили, изуродовали, и сунули мне в жопу мой металлофон, которым я покалечила психику её дочери.
Я подумала, что настал час моей смерти.
За дверью послышались тяжёлые шаги. Я зажмурилась и инстинктивно сжала сфинктер ануса. Дверь распахнулась, и послышался голос папы:
– Ну что, республика ШКИД, воровать заставил тебя голод?
– Я больше не буду… – Заревела я, рассчитывая облегчить свою смерть хотя бы исключив пункт засовывания металлофона в свою жопу. – Я больше никогда-а-а-а-а…
– Не ной. – Хлопнул меня по плечу папа. – Воровать не надо, если не умеешь как следует, а за песню спасибо. Я очень ржал.
– Тётя Света хочет меня убить… – Я заплакала ещё горше. – Я сама слышала…
– Тётя Света щас пойдёт на… Домой в общем. – Ответил папа. – И мама пойдёт туда же, прям за тётей Светой, если полезет тебя наказывать. А что касается тебя – то не ожидал, что у тебя всё-таки есть талант. Триста рублей потрачены не зря. Ну-ка, спой мне эту песню.
Я несмело достала металлофон, и тихо, запинаясь, спела папе песню о тяжелой воровской доле.
Папа долго смеялся, а потом принёс гитару и запел:
– Плыл корабль, своим названьем гордый, океан стараясь превозмочь.
В трюме, добрыми качая мордами, лошади стояли день и ночь…
В комнату вошла мама, и открыла рот, чтобы что-то сказать, но ничего не сказала. За спиной у неё замерла тётя Света, и они обе стояли, и молча слушали, как мы с папой поём:
– И не было конца той речке, края…
На исходе лошадиных сил
Лошади заржали, проклиная
Тех, кто в океане их топил…
…Так закончилась моя музыкальная карьера. Я никогда в жизни не написала больше ни одной песни, и в моей голове больше никогда не звучала незнакомая музыка. Видимо, мама сильно стукнула меня выбивалкой.
Зато песню про лошадей мы с папой поём до сих пор. Редко поём. Потому что редко видимся. А если видимся – то поём обязательно.
Соседка Ленка после того случая почему-то без экзаменов поступила в музыкальную школу, и сейчас работает в детском саду. Учит детишек пению.
А самое главное – мой папа мной гордится. Потому что, как оказалось, один маленький талант у меня всё-таки есть.
Глава вторая
Когда мне стукнуло десять лет, мама вызвала меня на откровенный разговор. Это я поняла сразу, как только увидела её лицо, и сложенную вчетверо газету, торчащую из кармана маминого домашнего халата. Все серьёзные разговоры со мной мама вела, зачитывая мне вслух какую-нибудь поучительную статью из газеты, и заканчивала разговор словами: «Лида, ты всё поняла?» Иногда я абсолютно ничего не понимала, но всегда согласно кивала головой. В противном случае, мама читала мне газету ещё три раза подряд. Таким образом, к моим десяти годам я имела уже три серьёзных разговора с мамой. По статье: «В Африке голодают негры», которая должна была пробудить во мне сострадание к убогим, и, само собой, пробудила, причём, настолько, что я неделю ложилась спать, положив под подушку фото из газеты, с которого на меня смотрел грустными базедовыми глазами облепленный мухами цеце маленький голодный негроид. По статье «Курение – отрава», где подробно рассказывалось о том как курение убивает людей раком, и по статье «Маленький дьявол», где писали про девочку, которая убила свою маму кухонным ножом, за то что та не пустила её в субботу в кино, на мультик «Лисёнок Вук». Последнюю статью мне мама прочитала три раза, потому что с первого прочтения я не поняла – на хуя мне это знать? После третьего я догадалась, что моя мама таким образом намекает, что в субботу я отсосу с Лисёнком Вуком, потому что она меня собирается наказать, и предупреждает, что ножи с кухни она попрячет.
На очереди была четвёртая статья, и, судя по выражению маминого лица – читать мне её собирались раз десять.
– Лида, ты уже совсем взрослая, – начала моя мама, разворачивая газету, а я этим поспешила воспользоваться:
– Тогда купи мне лифчик. Ну, хоть на вырост… О лифчиках я мечтала с ясельной группы детского сада, и плевать хотела, что мне не на чем их носить. Главное, чтобы они, вожделенные ситцевые лифчики, лежали в моём шкафу. – С деньгами сейчас туго, – строго сказала мама, и разложила газету у себя на коленях, – так что я купила тебе синенькие рейтузики. А теперь слушай… Первую читку статьи я прослушала, потому что думала о том что синенькие рейтузики – хуёвая альтернатива лифчикам, вторую читку я слушала вполуха, и поняла, что речь идёт о какой-то непослушной девочке, а третья меня заворожила никогда ранее неслыханным словосочестанием «половая щель». Так что с четвёртого раза я поняла что в статье писали о девочке, которая шла в школу, и по дороге встретила дяденьку, который оказался «извращенцем» (это слово я тоже слышала впервые, и оно мне понравилось), и дяденька тот предложил девочке пойти к нему в гости посмотреть на маленьких котят, после чего что-то сунул ей в «половую щель».
– Ты всё поняла, Лида? – Спросила меня мама, закончив читать статью в четвёртый раз.
– Да. – Ответила я, раздумывая: спросить маму про половую щель и извращенца, или нет.
– Что ты поняла? – Не успокаивалась мама, и буравила меня взглядом.
– Что нельзя разговаривать с извращенцами, которые предлагают показать котят, а сами хотят залезть в половую щель.
– Вот и молодец. – Повеселела мама, оставила мне газету, и ушла звонить тёте Марине с третьего этажа.
На всякий случай, я сама ещё раз перечитала газету, и сильно позавидовала той девочке с половой щелью, которая познакомилась с извращенцем. Фотография этой девочки была на весь газетный разворот, а это было моей второй заветной мечтой, после лифчиков: чтобы мою фотографию напечатали в газете.
На следующее утро, идя в школу, я постоянно оборачивалась назад, и останавливалась через каждые три метра, в надежде встретить извращенца. Половой щели у меня всё равно не было, так что я его совсем не боялась. Я только хотела у него спросить: кому отдать мою фотографию, чтобы её напечатали в газете? Извращенца я не встретила, но на первый урок опоздала.
– Опаздываем, Лида? – Строго спросила меня учительница, и добавила: – Дневник на стол.
Кинув на учительский стол дневник, я села на своё место, рядом с подругой Анькой.
– Проспала? – Шёпотом спросила меня Анька, пока я доставала учебник математики.
– Неа. Потом расскажу. – Пообещала я, и заткнулась до конца урока.
А уже на следующей перемене я стала звездой. Сидя на подоконнике, окружённая десятком своих и не своих одноклассниц, я, страшно вращая глазами, рассказывала:
– Этого извращенца видели в нашем районе. Он совсем старый, там было написано что ему около тридцати лет. Нападает на девочек, заставляет их смотреть маленьких котят, а потом лезет в половую щель. А девочка та после этого умерла!
Одноклассницы ахали и шептались, а я гордилась тем, как круто я их всех наебала, потому что не хотела делиться с ними правдой о том, что извращенца можно попросить отнести в газету твою фотографию. А то б они все ломанулись бы искать моего извращенца, и кто-нибудь по-любому нашёл бы его раньше меня. И у неё даже могла бы быть ненужная половая щель, которую можно было б обменять на публикацию в газете.
Правду я открыла только Аньке, когда мы возвращались с ней домой из школы.
– Круто! – Сказала она, выслушав мой план до конца. – А как мы будем его искать?
– Очень просто. – Я подтянула свои новые синенькие рейтузики. – У школы много дяденек ходит. Надо просто спросить у них – есть ли у них дома котятки, и не нужна ли им половая щель. Это ж просто.
– Ты такая умная, Лида… – С завистью сказала Анька, и спросила: – А у тебя есть половая щель?
– Нет, конечно. – Я с презрением посмотрела на Аньку и демонстративно вывернула карманы: – Куда б я её, по-твоему, могла бы положить? Мы просто обманем извращенца. Дадим ему свои фотографии, а сами пойдём в милицию, и скажем милиционерам, чтобы они посадили извращенца в тюрьму. Только не сразу, конечно, пусть сначала он до газеты дойдёт.
Возле нашего с Анькой подъезда толпился народ.
– Вау! – Расширила глаза Анька. – Сколько людёв! Наверно, кто-то из окна пизданулся.
Мы захихикали. Слово «пизданулся» мы услышали недавно, и оно нам очень нравилось. Только пока не было случая, чтобы можно было его применить на практике.
– Яйца, яйца бы ему оторвать, пидорасу! – Голосила где-то в толпе тётя Клава из пятого подъезда. Я её по голосу узнала. – Чего удумал, уёбок! Это хорошо, что Танька его спугнула!
Тут я услышала голос своей мамы, и напряглась.
– Стоим мы, значит, с Наташкой Козловой, и курим. – Начала моя мама, а я нахмурилась: не знала, что она курит, врунья. А мне ещё статью о вреде курения читала, и газетой по голове стучала. – Лидка ж у меня не знает, что я курю, поэтому мы с Наташкой на чердаке курим. И тут, значит, слышим – лифт приехал на девятый. И голос детский. Мы ещё думаем: кто это приехал? На девятом у нас одни алкаши живут, там детей ни у кого нету. И тут, значит, люк на чердаке открывается – и Маринка Клавкина там появляется. «Здрасьте, тёть Тань» – говорит. А по лестнице вниз уже грохот слышен. Я её спрашиваю, мол, ты, что здесь забыла, Марина? А она мне: «А мне дяденька обещал тут котяток показать на чердаке, только почему-то убежал». Вы представляете, какой ужас? Я, конечно, сразу бегом вниз, а его уже и след простыл. Съебался извращенец!
– Эх, съебался наш извращенец… – Простонала стоящая рядом Анька, и я тоже с досадой плюнула на асфальт: – Блин, теперь про Маринку в газете напишут. Это нечестно!
– Ещё как нечестно. – Анька расстроилась не меньше. – Придётся теперь пораньше в школу выходить, чтобы извращенца поймать. И у Маринки спросить надо: она ему фотографию свою давала или нет?
Но с Маринкой мы так и не поговорили. Тётя Клава отправила её на три месяца к бабке в Тамбов. Зато с мамой у нас состоялся пятый серьёзный разговор, и первый – который без чтения статей.
– Лида… – Маму почему-то трясло, и пахло от неё табаком. – Сегодня на тёти Клавину Марину напал извращенец. Помнишь, мы только вчера об этом говорили?.
– Помню. – Кивнула я. – Ты куришь на чердаке?
– Не твоё дело! – Огрызнулась мама, и занервничала. – Я очень редко курю. Скоро брошу. Ты помнишь, что делает извращенец?
– Показывает котят, и требует половую щель. – Ответила я, и вздохнула: – Ко мне он никогда не подойдёт.
– И слава Богу! – Нервно крикнула мама, и достала из кармана сигареты. – Я покурю тут, ладно? Разнервничалась. Ты ж у меня умная девочка, так что заруби себе на носу: никаких котят, никаких чердаков и подвалов, и никаких конфеток от посторонних не брать!
– Покури, чоуштам. – Важно ответила я, и подтянула рейтузы, – ты не волнуйся, я, если увижу извращенца – сразу в милицию пойду. Сразу же.
Неделю мы с Анькой выходили из дома в полвосьмого утра, и бродили в осенних потёмках возле школы, выискивая нашего извращенца. Его нигде не было.
– Это всё мама твоя виновата, – высказывала мне Анька, – это из-за неё он испугался и убежал. Так что теперь хрен нам, а не фото в газете.
Я плелась рядом, опустив голову, и не возражала. А чо тут скажешь? Анька была стопроцентно права.
Тёмный силуэт у забора школы мы увидели не сразу. И заметили его только тогда, когда он приблизился и сказал:
– Девочки, можно с вами поговорить?
– О, – толкнула меня локтем Анька, – смотри: с нами взрослый дядька поговорить хочет. Надо у него будет спросить: не видал ли он тут извращенца?
– Здрасьте. – Сказала я дядьке, и с интересом на него уставилась. На извращенца он был совсем не похож. Дядька как дядька. Ни бороды, ни усов, ни пиратского ножа на поясе. Говно какое-то, а не извращенец.
– Девочки… – Сбивчиво начал дяденька, – можно я сейчас подрочу, а вы посмотрите? Только не убегайте, я вам ничего плохого не сделаю.
– И котят не покажете? – Посуровела Анька.
– И в щель половую не полезете? – Насупилась я.
– Нет! – Истерично выкрикнул дядька, и начал расстёгивать штаны. Я только подрочу!
– Ну что скажешь? – Я посмотрела на Аньку.
– Пусть дрочить, чоуштам. Всё равно до звонка ещё двадцать минут. Хоть посмотрим чо это такое.
Дядька тем временем достал из штанов хуй, и ритмично задёргал рукой.
– Фигасе у него письку разнесло… – Присвистнула Анька. – Ты у мальчишек письку видала?
– В саду только. Лет пять назад.
– И чо? Такая же была?
– Не… Та была маленькая, на палец похожая, только остренькая на конце. А это колбасятина какая-то синяя.
– А может, это и не писька вовсе? – Предположила Анька, и подергала дядьку за рукав:
– Это у вас писька или нет?
– ДАААА!! – Прохрипел дядька, и задёргал рукой ещё динамичнее. – ПИИИСЬКА!!!
– Охренеть. Бедный дядька. – Анька сочувственно посмотрела на дрочера, и погладила его – карман. – Кстати, а что он делает?
– Мне кажется, он хочет нас обоссать… – Ответила я, и на всякий случай отошла подальше от дядькиной письки.
– Дурак он што ле? – Анька тоже отодвинулась. – А обещал только подрочить. Ты знаешь, что это такое?
– Ну… – Я задумалась. – Наверное, то же самое, что и поссать. Только зачем ему это надо – не знаю. Надо его спросить: когда он уже, наконец, поссыт, и тогда мы с ним поговорим об извращенце. Может, он его видел?
– Дяденька, – Анька встала на цыпочки, и похлопала мужика по щеке: – Вы, давайте, быстрее уже дрочите, а то нам с вами ещё поговорить надо, а звонок уже через десять минут. Долго ещё ждать-то?
– Блять! – Грязно выругался дядя, и стал убирать свой хуй обратно в штаны. – Дуры ебанутые!
– А чой-та вы тут матом ругаетесь? – Возмутилась я. – Мы, между прочим, дети! Вы обещали только подрочить, а сами матом ругаетесь. Мы на вас в милицию пожалуемся!
– И скажем там, что вы нам обещали котяток показать, и в щель половую залезть. – Анька тоже внесла свою лепту. – Ходят тут всякие, извращенцами прикидываются, а сами даже письки нормальной не имеют.
– Действительно. – Поддержала я подругу. – А то мы прям писек мужицких никогда не видали, и не можем отличить человеческую письку от тухлой колбасы.
– Ебанашки! – Дядька дрожащими руками застёгивал ширинку, и продолжал ругаться: Блять, нарвался на извращенок! Повезло!
– Кто извращенки? – Я сделала стойку. – Мы? Мы с Анькой извращенки?!
– Полнейшие! – Дядька повернулся к нам спиной. – Дуры интернатские!
– Анька… – Я повернулась к подруге, – Ты поняла, чо он сказал?
– Конечно, – Анька подпрыгнула, встряхивая ранец за своей спиной, – он сразу понял кто мы такие, и кого ищем. Сам, поди, извращенца нашего тут вынюхивает, тварь. И это не писька у него была, а самая настоящая половая щель! Знает, на что нашего извращенца приманивать!
– Ещё раз его тут увидим – палками побьём! – Я обозлилась. – И щель отнимем.
– Да так, чтобы он пизданулся! – Анька ввернула наше любомое слово, и мы захихикали.
– Плохо, конечно, что мы сегодня извращенца не нашли. – Я толкнула железную калитку, и мы вошли на школьный двор. – Но можно будет в выходные полазить по подвалу и чердаку. Может, он там где-нибудь живёт?
– Можно. – Согласилась Анька. – На всякий случай, колбасы с собой возьмём. Надо ж его на что-то ловить?
– Хорошо б ещё половую щель где-то раздобыть. Щель он любит больше, чем колбасу.
… Под трель школьного звонка мы с Анькой уверенно вошли в двери своего третьего «Б» класса.
До встречи с извращенцами, пытающимися запихать нам под музыку Тома Вейтса в половую щель консервированную вишню, с целью вынуть её обратно и сожрать – нам оставалось чуть больше десяти лет…
