Loe raamatut: «Гражданин России»

Предисловие

Кому еще я мог продиктовать свое послание человечеству, как не ей? – той, что поставила в церквушке свечку за упокой моей Души; той, что оплакала мою судьбу, проливая горькие, наполненные смыслом, и никем не обнаруженные слезы? Никем, кроме меня… Я не стал бы рассекречивать тайны прошумевшей во Вселенной, но сокрывшей Истину истории, но меня тронули слезы той, что не сумела воспринять ложь как сверкающую золотом монету. И, спустя века, я обращаюсь к леди, облаченной в цвета искренности, а через нее – к тем, кто не утратил чувство патриотизма (есть ли такие?)…

Я был в тот миг рядом и твои слезы были моими слезами, твоя неутоленная печаль – моей невысказанной грустью, твоя боль – моей незаживающей раной, твоя потеря – моей гибелью. Впрочем, я всегда с тобой, где бы ты ни была, хотя ты считаешь, что одинока в мире, знакомом тебе с детства… Ты никогда, никогда не будешь забыта мной. Но, милая моя, чудесная, тебе не придется встретиться со своим Близнецовым Пламенем ни в этом году, ни в следующем, ни даже через пять лет… Ты так далека от меня, голубушка! И в то же время так близка моему существу, что между нами не возникает пропасть расстоянием в несколько сот лет, несмотря на твою жизнь в настоящем и мою – в прошедшем. Я не могу протянуть руку и привлечь тебя к себе, утешить: между нами завеса, разделяющая миры; никто не вправе разорвать эту завесу (иногда мне кажется, она призрачна, до смешного призрачна!). Единственное, что я сейчас могу, так это пробудить в тебе желание взять лист бумаги и перо (спотыкаюсь: не перо, конечно, – ручку) и начать транслировать в мир пережитое мной когда-то…

Я не осознавал роль, с которой пришел на Землю, хотя и чувствовал свое Предназначение. Но мне роль не казалась ролью: я жил по-настоящему! Видит бог, я не играл, не притворялся, не казался, но БЫЛ. Теперь-то я знаю, что не я играл роль – она сама меня вела, а я, скорее, находился в позиции пешки в мировой интерпретации фактов. Кабы знать все доподлинно, так я бы сдался: отказался бы от роли, ведь не пристало Духу мерцать в виде марионетки, которую направляют кукловоды. Но я ничего не знал о сюжете, в котором мне предстояло заявить о себе на весь мир… И, видимо, ЭТО благо, поскольку кукловоды в моей истории не принадлежат сфере Земли, они – небесные. Впрочем, матушка моя в некотором смысле оказалась той, кто выступил в роли земного кукловода: именно она уговорила небеса обратить внимание на мою персону. Если бы не она, я мог бы родиться в одном веке с тобой, звезда моя, и мы бы вместе развязали кармический узел! Однако… я искупаю ошибку до сих пор и остаюсь не рожденным призраком настоящего и погасшим призраком прошлого. Но сожалеть не приходится (интересно, как смириться с предначертанным?): именно так все и было задумано от сотворения мира. Иначе – у меня была бы другая мать. Иначе – ты, мечта моя, не писала бы эти строки… Иначе – Россия пошла бы по другому пути развития. В чем же моя ошибка, возможно, ты хочешь узнать? – в малом: в том, что возомнил себя богом (ты верно поняла: я сейчас горестно усмехаюсь). Но разве был у меня другой выбор? Разумеется, нет (хотя во мне и бушевала убежденность в том, что мое сознание творит реальность). Однако, отсутствие выбора в век 19-й карму предшествующего не снимает: ниточка ошибочных действий тянется не с 1825 года и ни с 1795, года моего рождения в облике Р.К.Ф., а гораздо раньше. Когда-нибудь тебе станет известно и об этом факте моей биографии. Но не сейчас. В данный период раскрытия вселенской мудрости – уместно проследить историю, когда мой образ воплотился в Рылееве Кондратии Федоровиче. Не плачь, моя хорошая, ты не можешь не чувствовать: наши жизни не обесценены вечностью, наши редкие встречи с тобой, когда мы, будучи близки, не узнаем друг друга – часть Сокровенного Замысла, наша любовь не дает смерти отпраздновать торжество. Да будет благословен тот миг, когда информация о Близнецовых Пламенах хлынула в Россию!.. Невыразимо печально, но эта информация была для меня недоступна на стыке отшумевших веков… Тогда все было совсем иначе, даже помыслы людские. Однако же, созерцая различия, неизбежно обнаруживаешь их единый Источник, первопричину всего сущего, – и замираешь в благоговении.

Отчаяние

Представь… Комнатушка дома бедных дворян: протертые кресла и диваны, облупившиеся столы, расшатанные стулья, мутные от воздействия времени и бедности зеркала, ветхие кровати. Ночь. Рылеева Анастасия Матвеевна (моя матушка), Рылеев Федор Андреевич (мой отец) и домашний доктор стоят у постели умирающего трехлетнего ребенка.

Домашний доктор держит малыша за руку, нащупывая пульс: «На прошлой неделе у меня был похожий случай… Тоже мальчик… (Прикладывает ухо к груди ребенка, чтобы прослушать сердце.) Не смог спасти…». Анастасия Матвеевна кидается доктору в ноги, хватая его за полы сюртука: «Доктор, умоляю!..».

В глазах моей матушки столько надежды, что доктор не в силах выдержать ее взгляда (роняет молоточки, тыкалки и зажимы) – отворачивается, отходит от кровати умирающего. Сожалеет шепотом: «Я не в силах…». Матушка в ужасе вскрикивает. Домашний доктор ищет возможности уйти от ответственности: «Анастасия Матвеевна, не отчаивайтесь! Доктор из Петербурга, знаете о нем? говорят, светило, вот-вот заглянет и в ваш дом… Как же медленно текут минуты…».

В комнату входит мужчина лет пятидесяти с саквояжем в руках. Очевидно, доктор. Федор Андреевич быстрым шагом направляется к вошедшему: «Здравствуйте, Терентий Семенович! Мы так много слышали про ваше искусство врачевания! Одна надежда на вас. Спасите дитя, ради Христа».

Анастасия Матвеевна бросается к петербургскому «светиле», складывая руки в молитвенном жесте: «В жару который день Коня мечется, никого не узнает, задыхается». Терентий Семенович приближается к кроватке ребенка, склоняется над ней, осматривает мальчика. Анастасия Матвеевна и Федор Андреевич отходят вглубь комнаты. Тем временем домашний доктор с петербургским «светилой» вполголоса что-то обсуждают. Проходит минута, другая. Анастасия Матвеевна не в силах больше ждать, идет к постели своего ребенка; с мольбой смотрит в глаза доктора, приехавшего из Петербурга. Для нее он – Бог, способный сотворить невероятное. Терентий Семенович тоже не выдерживает взгляда матери, складывает врачебные инструменты в саквояж: «Бывают чудеса… Если Вы набожны, молитесь». (Уходит). Уходит? не дает надежды? – нет, Анастасия Матвеевна не в силах это выдержать, оседает на пол. Провозгласить, что она поглощена горем, значит сказать слишком мало о чувствах матери… Кажется, сию секунду мать лишится сознания. Приняла ли Анастасия Матвеевна действительность? – на мгновенье показалось, ответ будет утвердительным, но нет, она вдруг стряхивает с себя оцепенение, подбегает к кроватке умирающего и всем своим видом демонстрирует протест происходящему: во взгляде читается решительность, тело собранно. А Федор Андреевич и домашний доктор с выражением обреченности на лице направляются к входной двери. Федор Андреевич склоняется к доктору и полушепотом ему вещает: «Надежды никакой. Кондратий – третий наш, кончается. Благо, у меня еще дочь есть, Аннушка. Жена приняла ее, как родную». Домашний доктор выражает солидарность: «Я вам сочувствую, Федор Андреевич. По себе знаю: к хилым младенцам равно как к женам рано любовь отлетает…». Федор Андреевич, домашний доктор покидают комнату.

Осуждаю ли я их сейчас? – отнюдь: каждый тянет уготованную ношу по мере сил своих. Тот же, кто выходит за пределы рядовой выносливости, получает достойную награду.

Анастасия Матвеевна смахивает слезы передником и падает на колени перед иконами: «Всемогущий Боже! Скорбь матери обращается к Тебе. Ты сам молился в саду Гефсиманском: «Если возможно, да минует Меня чаша сия!». Так пойми же и меня в моем горе». Незамеченным в комнату входит мужчина, облаченный в одежду священнослужителей. Для Анастасии Матвеевны в эту особенную минуту жизни и смерти нет лиц, на помощь которых она могла бы опереться – есть только Бог: «Все страдания, какие захочешь Ты послать, низвергни на меня, но спаси, спаси жизнь моего ребенка! Ты учил нас молиться – «Да будет воля Твоя», но я говорю: только в этом, только в единственном, да будет воля МОЯ! Верни мне сына, не дай отлететь его душе. Утверди волю МОЮ! Теперь ты скажи мне: «Да будет воля ТВОЯ».

Священник со скорбной укоризной вмешивается: «Опомнись, женщина! Ты сама не знаешь, о чем просишь Господа!». Анастасия Матвеевна оборачивается на голос: «Кто осудит меня? Разве те, кто слышал предсмертный хрип своего ребенка?». Священник, распознав невидимое, упрашивает: «Не моли о выздоровлении сына! Бог всеведущ. Он знает, зачем должна угаснуть его жизнь. Бог милосерд – и Он хочет избавить тебя же от ужасных страданий». Анастасия Матвеевна не смущается: «Я готова на всё, я все страдания приму с благодарностью, лишь бы жил мой малыш, мой Коня». Но священник непримиримо наставляет: «Нам, служителям церкви, дано узреть то, что вам, простым смертным, видеть не надлежит. Страдания ждут не только тебя: будет страдать твой сын. Одумайся, пока не поздно». Анастасия Матвеевна свой вздох, вырывающийся из груди, утаивает: «Бог милосерд, ты молвил. Он пощадит нас». Священник же предрекает: «Заблуждаешься… Рабу Божьему Кондратию муки уготованы выше сил человеческих». Анастасия Матвеевна бровью не ведет: «С Богом – всё возможно. Хочу жизни для своего ребенка! Да будет воля моя!».

Так пролетела первая глава моей жизни… Матушка… Быть может, через нее мне достался бунтарский характер? Она никогда не рассказывала, что вымолила для меня спасение от ранней кончины, считала эту историю потаенной: никого не должно касаться ее воззвание к Всевышнему, никто не вправе судить и требовать объяснений причин ее сделки с Богом, «мать» священна сама по себе и все ее намерения должны рассматриваться в свете непредвзятости. Благодарен ли я сейчас моей матери за тот вызов, брошенный Богу? – ответ не нуждается в словесной оправе, ведь каждый шаг на Земле драгоценен, огранен смыслом и записан в Скрижалях Вечности. И теперь, спустя века, я вижу в Анастасии Матвеевне не просто свою мать – я различаю в ней нечто большее, сопоставимое с мудростью, верностью, истинностью.

Невеста

Я всегда был достаточно слаб в описании деталей повествования: не уделял им должного внимания, поскольку более увлекался идеями, а не миром материальности. Впрочем, иногда возникает ощущение, что в вещественном предмете смысла больше, чем может показаться в первом приближении, и напрасно я не отдавал должное деталям.

Полдень. Уютная комната в доме дворян Тевяшовых. Тевяшова Наталия Михайловна – высокая, смуглая, хрупкого сложения девушка сидит у стола, что-то пишет. Я – Рылеев Константин Федорович, молодой офицер (худощавый, с черными, слегка вьющимися волосами) делаю вид, что читаю книгу, на самом деле любуюсь Наташенькой.

Наталия Михайловна отвлекается от своих занятий: «Всё. Готово». Протягивает мне лист бумаги, по которому водила чернилами.

Я слегка встряхиваю лист, чтобы чернила просохли, читаю с листа, отмечаю: «А Вы, Наталия Михайловна, делаете большие успехи в учебе. За два года усиленных занятий Вы добились значительных результатов в изучении арифметики, грамматики, истории. Признаться, я очень Вами доволен».

Наталия Михайловна вспыхивает от радости: «Ах, Кондратий Федорович, Вы всё шутите!».

Отрицаю: «Нисколько не шучу. Вы – особа крайне внимательная и проявляете немалый интерес к занятиям. Это не может не дать желанные плоды».

Наталия Михайловна встает из-за стола, проходит в середину комнаты: «А сестрица моя тоже Вас радует достижениями в трудах?».

Я смущен, чувствуя подвох: «Конечно. Безусловно».

Наталия Михайловна утвердительно кивает: «Я так и знала! Вы не только меня, но и сестрицу мою, не склонную к обучению наукам, находите редкостной умницей! Вы, Кондратий Федорович, мастер людей вводить в заблуждение».

Во мне рождается импульс, идущий из глубины души: «Я всегда говорю правду. Одну только правду».

Наталия Михайловна смеется: «Ну, Вы попались! Вы даже не представляете, в какую ловушку угодили!».

Я заинтригован: «Вы о чём, Наталия Михайловна?».

Наталия Михайловна скромно теребит платочек: «Коли Вы клянётесь в своей откровенности… Вы можете предельно честно ответить на мой вопрос?».

Я без замешательства выражаю готовность: «На любой вопрос я смею ответить искренне, без тени лукавства».

Наталия Михайловна неожиданно вплотную ко мне подходит, ее взгляд становится пристально-серьезным: «Тогда скажите: Вы любите меня? (Я обескураженно молчу: еще бы! – довольно смелый вопрос.) Любите?..». (Наталия Михайловна начинает волноваться, улыбка сходит с лица.)

Я (прихожу в себя: это предложение? вот так поворот!) беру ее руку и прижимаю к своему сердцу: «Всей душой люблю Вас…».

Вдруг в комнату заглядывает Тевяшов Михаил Андреевич (отец Наталии Михайловны) и, размахивая «Московскими ведомостями», прерывает судьбоносный тет-a-тет: «Что тут происходит?! Позвольте-ка полюбопытствовать?! (Окидывает грозным взглядом дочь; со свирепым видом направляется ко мне.) Вы, батюшка, кажется, забылись! Я вынужден Вам напомнить, кто Вы есть, Кондратий Федорович. Вы – учитель моих дочерей. Я доверил Вам их неопытные сердца, незрелые умы. Решили воспользоваться положением?»

Задыхаюсь: «Нет, нет! Что Вы, Михаил Андреевич! В мыслях не было».

Тевяшов свирепеет: «Я те щас покажу: «В мыслях не было!» Мозги на место вправлю, можешь не сомневаться! Вмиг у меня образумишься (замахивается газетой)».

Наталия Михайловна бросается к отцу: «Папенька!..».

И тут я выпаливаю: «Прошу руки Вашей дочери!».

Краска сходит с лица Тевяшова: «Как? (Оглядывает меня и дочь, стараясь «прочесть» на наших лицах чувства, не подвластные холодному рассудку.) Верно, тут любовь замешена? Но, у меня есть и другая дочь, Анастасия Михайловна. Вы уверены в своем выборе, Кондратий Федорович?»

Наталия Михайловна возмущена сарказмом, передо мной неловко: «Папенька!».

Я собираюсь с силами: «Окончательно и бесповоротно. Невинность, доброта сердца Наталии Михайловны, её пленительная застенчивость и ум, обработанный самой природой и чтением нескольких отборных книг, в состоянии соделать счастие каждого, в коем только хоть искра добродетели зиждется».

Отец Наталии Михайловны, зная мое положение, справедливо обеспокоен: «Но, как вы жить-то собираетесь с Наташенькой? Жену надо содержать в достатке. А ты, Кондратий Федорович, чем будешь ее покоить? Долгу на тебе много. Деревня твоя невелика, да, к тому же, в закладе. Насилу, небось, проценты можешь платить?».

Имение Рылеевых – Батово – пришлось заложить, и даже перезаложить, в Петербургский опекунский совет. Мы в течение двух с лишним десятилетий выплачивали проценты, с трудом сводя концы с концами. Батово не могло приносить нам дохода, поскольку пашни были невелики, лес в значительной мере заболочен, земля скудна. Жалею ли я о таком раскладе дел в истории моей жизни? – конечно, нет. Если бы не тяготы собственного быта, разве смог бы я почувствовать, каково приходится простому люду? Разве в сердце моем пробудилось сострадание, если бы я на себе не испытал нужду и давление пораженческой атмосферы? Разве чувство соучастия страждущим предпочтительнее чувства личностного довольства?.. Разве все в моем тогдашнем окружении не способствовало мучительным думам о судьбах России?

Помимо трудностей с Батово, на киевское имущество отца покойного, коего я был наследник, наложили арест. Он был в последние годы жизни управляющим в имениях Голицыных, в чем-то ошибся – протратился, и вдова князя Голицына по смерти отца предъявила нам с матушкой иск в восемьдесят тысяч рублей. Имущество же Рылеева Федора Андреевича стоило не более десяти тысяч. А у матушки не оказалось даже нескольких рублей для выкупа ее портрета, хранившегося у отца! Я отправил ей в то время такую весточку: «О вельможи! о богачи! Неужели сердца ваши не человеческие? Неужели они ничего не чувствуют, отнимая последнее у страждущего!.. Вы пишете, дражайшая матушка, что не имеется у вас денег, дабы выкупить последнюю фамильную драгоценность, сыновнее сокровище – ваш портрет! Не присылайте лучше ко мне ни копейки, я, право, не нуждаюсь в деньгах, ей-богу, не нуждаюсь, постарайтесь только выручить портрет!».

Наталия Михайловна подбегает к отцу, обнимает его: «Благословите, папенька!».

Тевяшов немного успокаивается, ведь души в дочери не чает: «Я не запрещаю: с Богом. Только следует обдумать всё хорошенько. (Наталия Михайловна целует руку отца, счастлива.) Полно, полно!.. (Наталия Михайловна отходит в сторону.) Да, ты, батюшка, осознаешь ли важность шага? Женитьба – дело не шуточное».

Я не намерен отступать: «Понимаю всю ответственность. Средства к жизни сыщу… как-нибудь».

Тевяшов сомневается: «Ну-ну! А в отставку выйти ты надумал некстати. Ой, не к добру!».

Я, понуро, опустив голову, пафосно декларирую: «Для нынешней службы нужны подлецы, а я, к счастию, не могу им быть».

Отец Наташеньки язвит: «Выходит, Первый кадетский корпус выпускает подлецов? Стало быть, заурядное твое военное училище?».

Я вздрагиваю: «Ни в коем разе! Кадеты прозвали корпус «рыцарской академией» – в нем дух высокий накладывает свою печать на каждого».

Тевяшов ироничен: «Что это за дух такой?».

Рассказываю: «Михаил Степанович – инспектор классов. Он, делая обход, по четыре раза в день твердил нам: «Огромные богатства заключены в сердце человека». Поневоле задумаешься о делах выдающихся».

Тевяшов поддевает: «Как же! Я слыхал о твоих успехах, предприимчивый сорванец: говорят, ты не раз в корпусном карцере побывал. На короткой ноге знаком с беспощадной поркой? А за год до выпуска тебя чуть не исключили, так?».

Не моргнув глазом, сознаюсь: «Принял на себя провинность товарища». (Я так привык к наказаниям, что стал переносить их исключительно хладнокровно, хотя наказания и были суровыми: нас били шомполами, шпагами, сажали в корпусный карцер – настоящую «тюрьму» с зарешеченным окошком и деревянным лежаком. Мое сердце твердило мне: «Иди смело, презирай все несчастья, все бедствия, и если оные постигнут тебя, то переноси их с истинною твердостью, и ты будешь героем, получишь мученический венец»).

Тевяшов недоуменно пожимает плечами: «Чего ради?».

Я продолжаю, не обращая внимания на реплику: «Случайно обнаружилось, что я наказан без вины».

Тевяшов оборачивается к дочери: «Гляди, Наталия, за кого ты замуж собралась! Одумайся! У соседушки нашего сын – богатый помещик. Может… Приданое-то не полагается кадетам?».

Я широко улыбаюсь (вспомнилось «приданое»): «Дали – белье и серебряные ложки».

В нашем кадетском корпусе служил в качестве эконома добрейшей души человечище – Бобров Андрей Петрович. Он все свои средства расходовал на кадет! – каждому «недостаточному» выпускнику собирал имущество – две столовые и четыре чайные ложки, три перемены белья. Вручая добро кадету, говаривал: «Когда зайдет товарищ, чтобы было у тебя дать чем щей хлебнуть, а к чаю могут зайти двое или трое – так вот чтобы было чем». И стеганых розгами, наказанных, кадетов утешал постоянно – искал случая подозвать к себе виновника, при этом, бывало, напустит на себя грозный вид, как будто желая выговор сделать, а сам гладит кадета по голове и сует ему в руки гостинец. Благодарю Всевышнего бесконечно: удивительно повезло мне на встречи с ЛЮДЬМИ.

Тевяшов ухмыляется, уже примирившись с предстоящим браком дочери: «О! С таким добром не пропадешь! Две, стало быть, ложки: одну – для тебя, другую – для будущей жены?».

Я поправляю Михаила Андреевича, мрачнея (теряю веру, что союз с Наташенькой возможен): «Набор серебряных ложек».

Тевяшов издевательски, громогласно смеется: «Что ты говоришь! Набор?!».

Наталия Михайловна роняет слезы: «Папенька, или за Кондратия Федоровича, или в монастырь».

Тевяшов ошарашен: любовь?

Запинаясь, делаю еще попытку: «Я люблю Наталию Михайловну и надеюсь, что любовь моя продлится вечно».

Тевяшов сдается: «Так тому и быть… Не стану я вашей судьбе перечить. И насчет отставки твоей, Кондратий Фёдорович, скажу открыто: верное решение».

Я немного растерян: «Михаил Андреевич, Вы ж секунду назад другое молвили». Тевяшов, потирая усы, довольно щурится: «Это я «проверял» тебя, каков ты из себя. Не хочу отдавать дочь свою за военного, за перекати-поле, который сегодня здесь, а завтра – бог весть!».

Ободренный, начинаю строить планы: «В моем случае отставкой решается важное дело: я смогу взяться, наконец, за благоустройство разоренного Батова. Маменька там одна не справляется: любезная моя сестрица Анна Федоровна в Петербурге, в пансионе Рейнбота».

Тевяшов одобрительно кивает: «А вот это – разговор. Ваше расстроенное имение год от году более и более уменьшается».

Я поясняю: «С тех пор как папенька умер…».

Тевяшов поучает: «Не мешает поправить домашние обстоятельства».

Планирую без оглядки: «Я настроен в скором времени выправить доходы от деревни».

Тевяшов пожимает мне руку: «Добро, добро!».

Отец Наташеньки выходит из комнаты, бормоча себе под нос: «Одна дочь пристроена, слава Богу».

Предваряю твой вопрос, любимая: нет, ты не рождалась Тевяшовой Наталией Михайловной, не с тобой я сочетался браком, не тебе желал быть верным всю свою жизнь (в тот момент бытия). Но моя встреча с Наташенькой и впрямь была судьбоносной, знаковой, неизбежной. Благодаря ей я получил урок, который жжет мою душу до сих пор, и не дает презреть важное – причинно-следственные факторы. Иногда я спрашиваю пространство бесконечного: если бы ты воплотилась в образе Наталии Михайловны, может, ты смогла бы уберечь меня от беды?.. Интересно, давно ли я стал любителем риторических вопросов?.. Прости меня, любимая, я не вправе перекладывать на тебя ответственность за свои поступки, да и желания такое во мне родиться не может: ты слишком дорога мне и слишком я осознаю, что стоит за словом «ответственность»… Интересно, ты читала мою оду «Любовь к Отчизне»?.. Одно только слово, прозвучавшее в ней, – «гражданин» – решило в моей судьбе и в связях ее с судьбой России всё.