Loe raamatut: «Могучий Русский Динозавр №5 2024 г.»

Литературно-художественный журнал

Font:

Могучий Русский Динозавр № 5
Литературно-художественный журнал

* * *

Полное или частичное копирование материалов книги без разрешения правообладателя запрещено.

Андрей Иванов
На вокзале

Иллюстрация Екатерины Ковалевской

На поезда дальнего следования пассажиры тут собирались как на праздник – ещё бы, конечная станция у Полярного круга. Я тоже приехал заранее, часа за три. Приезжают люди из самых дальних посёлков, бывает и за пятьдесят, и за сто километров от станции, с вахты и из турпоходов. И чтобы застраховаться от рисков северной дороги, прибывают на вокзал за несколько часов до отправления поезда.

В волнении от того, что уезжаю отсюда из длительной, почти двухлетней командировки, навсегда, не мог нормально спать, просыпался каждые час-полтора, смотрел на часы в телефоне, сверялся с освещённостью улицы, хотя за плотные шторы свет проникал с трудом. В итоге посередине ночи сгрёб поклажу и выехал. Вообще, здесь на Севере почти всё трудно. Но я, несмотря на самые разные воспоминания, уезжал отсюда с лёгкой грустью.

Станция была современная, с просторными залами и уютными кафе, но в раннюю осень – а это время года самое прекрасное в тундре, нет мошкары и комаров, и ландшафт покрыт чудесной пестротой поочерёдного увядания деревьев и трав, а каждый вид имеет свой характер перехода из лета в зиму, одновременно в поле зрения до горизонта зелёные, жёлтые и красные цвета, а за ними синева широченной Оби – ещё не холодно, и все, стараясь уловить торопливое солнце, располагаются на площадке между вокзалом и путями.

Поезд ходит раз в два дня, по нечётным дням, в семь утра. Просторный – почти двадцать вагонов, места всем хватает. Даже подбирая по пути похожее на наше немалое количество северян и туристов, состав не переполняется. Как будто всасывает в себя людей, укладывает на полки и убаюкивает их тревоги, и на день-два помещает в пространство ожиданий и краткого умиротворения дороги. И время в пути начинает идти по-другому.

Я пристроил свои два больших баула, один маленький и большой квадратный пакет с подарком от начальства у стены вокзала. Выбрал место, которое не попадёт в тень в ближайшие часы, и устроился на одном из мест своего багажа. Пока донёс сюда всю поклажу, набрал некоторого раздражения от его неудобства. Вес был относительно невелик, но наличие незапланированного габаритного пакета нарушало весь рассчитанный алгоритм ношения накопленных в командировке пожитков. Подарком оказался большущий пятилитровый глиняный заварник – очевидно, передаренный. Я решил его в дороге кому-нибудь тоже передарить. Например, проводнице. Правда, насколько он будет ей полезен, большой вопрос. «В конце концов тоже передарит». С этой мыслью я исполнился внутреннего довольства. Вроде бы ничего не забыл, всё вовремя, и два дня можно ничего не делать.

Мне нравилось наблюдать за тем, как постепенно заполняется площадь, за готовящимися к дороге людьми. У каждого своя история, можно попробовать разгадать историю каждого, без цели, в качестве упражнения, игры. Вот группа громкоголосых вахтовиков. Собранные на несколько месяцев из разных географий и попавшие на Север по разным причинам, они рассказывают друг другу каждый свою, мало интересующую других историю. Но всех объединяет разговор про зарплату, переработки и свой, вахтовый юмор, не смешные для других доморощенные анекдоты. Вахтовики довольны – предвкушением пути домой и праздников на далёкой родине, подсчётом в уме заработанных денег. Я за них рад – они часть местной крови, от их движения и настроения зависит здесь многое.

Вот двое сидельцев, освободились с местной строгой зоны. Расстегнули рубахи, чтобы все видели их наколки, о чём-то хрипло разговаривают. Тоже смеются. Но в их глазах виден некоторый испуг от широко открывающегося перед ними нового мира, которого они неведомо сколько лет не видели. А мир уже другой – никого их наколки не пугают и не интересуют. И выставленные напоказ худосочные – кожа да кости – и бледные тела вызывают только сочувствие.

Попасть с этими товарищами в одну секцию плацкарта или по соседству мне не хотелось: будут беспредметные разговоры, выяснение нынешнего мирового порядка и его соответствия порядку тюремному, а если напьются, то и локальные непонятки, в общем, кильдим. Доводилось ездить на местных поездах, в которых половина путников были из освободившихся и оставшихся по месту – от привычки и от того, что многим было некуда – людей. Своеобразно. И ещё местные поезда идут по искривлённым мерзлотой рельсам медленно, километров тридцать – сорок в час, раскачиваются как бегемоты – так что уже скоро начинаешь погружаться в полусонный морок. Разговоры – качка – водка. Один из северных аттракционов.

Отошёл в туалет, и заодно погулять, размяться. Вещи оставил – здесь не своруют. Когда вернулся, на площади стало людно сверх моих ожиданий. Будущие пассажиры вынуждены были располагаться плотнее, чем они бы сделали это в обычных обстоятельствах. Вплотную к моим баулам уже была навалена гора рюкзаков и пара ровно таких же предметов багажа – «не перепутать бы при погрузке». Группа молодёжи, туристы, довольные и загорелые не хуже, чем с юга, обсуждали свежие приключения и передавали друг другу литрушку вермута. Пятеро ребят и две девушки светились молодым задором – от них можно было заряжать батарейки.

Я не успел присесть. Вдруг на площадь ворвались несколько кунгов силовиков, из них быстро высыпало под сотню бойцов. Они не только мгновенно оцепили пространство, но и расставили забор из привезённых с собой передвижных конструкций. Так, что все мы оказались в людском садке – нас поймали, как сигов. Сонное состояние у меня тут же пропало.

– Граждане, сохраняйте спокойствие! Проверка документов. Все… – возникла пауза, голос прокашлялся, – точнее, большинство из вас попадут на поезд, отбытие по расписанию.

Говорил молодой офицер, на затонированных погонах звание было не разобрать. Полковник же – это читалось и по возрасту, и в конституции человека, во всей фигуре и поведении – сразу отошёл в сторону, стал следить за нами опытным взглядом. Зачем-то, скорее по привычке, он то расстёгивал, то застёгивал кобуру.

В нескольких группах возникла какая-то внеплановая суета. Туда сразу рванулись бойцы, кого-то повалили, в паре мест состоялись даже короткие схватки. Это заняло не больше трёх минут. Я поднялся на цыпочки и увидел, что у некоторых из башибузуков нашли несколько ножей и пару пистолетов. «Ну да, поезд же, не самолёт». Владельцев оружия заковали в наручники и без разговоров, несмотря на сопротивление их окружения, увели в передвижную каталажку.

Проверяющие ходили по площади несколькими группами – для скорости и на случай новых непредвиденных ситуаций. Но больше никаких волнений не возникало. У некоторых групп проверяли в том числе вещи. Мам с детьми не трогали – только проглядывали их документы, и то не у всех.

Наша группа, а я невольно оказался причастным молодых туристов, стояла в самом конце процедуры. Из солидарности и отчасти из хулиганства я решил морально присоединиться к ребятам. Достал из багажа армейскую фляжку – я всегда брал спиртное в дорогу в ней, чтобы лишний раз не светиться перед попутчиками и коллегами – и хлебнул сорокаградусной. Ну и пусть, что утро – я же в дороге.

Старлей с двумя бойцами приблизились к нам. Туристы все сразу протянули ему паспорта.

– Ну, по очереди.

Служилый мне понравился – в меру строгий и в меру дружелюбный, без лишней агрессии, но хваткий. Пусть среднего роста – не смотрится богатырём, но заметно, что резкий и решительный, не заробеет. Как бывший военный, с первым военным образованием, я знал этот тип сослуживцев и командиров. Для себя я таких называл «перец» – кстати, не в плохом смысле.

Для начала офицер окинул всех оценивающим взглядом, заметил початую бутылку вина, показал глазами виновникам, что всё видел. Фляжку, которую я нарочно не убрал и оставил поверх баула, тоже заметил.

Он пролистывал паспорта ребят, осматривая каждую страницу. «Какая-то новая секретная мода сейчас! – подумал я. – Знают что-то, что мы не знаем!»

– Почему не служим? – нейтральным тоном спросил офицер мужскую часть туристов.

– Так мы студенты, – ответили ребята хором.

– Ну, скажем, пьяный студент уже не совсем студент, – рассуждал нейтральным тоном проверяющий, в процессе рассуждения его речь стала замедленной, при этом офицер успевал и осматривать документы, и оглядывать каждого проверяемого.

Парни молчали. А что они сейчас могли бы сказать?!

– Теперь вы, товарищ, – офицер повернулся ко мне только корпусом, не сдвигаясь с места (так, что мне пришлось подойти к нему). – Вы старший?

Он предположил, что я с группой туристов и в силу возраста их руководитель.

– Нет, просто попутчики.

– Пили?

Я понимал, что запах до него донесётся, есть ещё и другие признаки, которые знают полицейские. Не считая того, что врать в моём возрасте было бы мальчишеством.

– Наверное, это со вчерашнего, – я всё-таки смалодушничал, но такой смягчённый ответ позволял и мне, и ему не разматывать обстоятельства, хотя офицер при желании мог бы меня забрать, ну за что-нибудь.

– Учёный?

Взгляд офицера зацепился за дату моего рождения – он на секунду закатил глаза, очевидно, подсчитывал мой возраст.

– Почти. Да в основном в офисе, в тундре – периодически, – я решил ничем не козырять, да особо было и нечем.

По привычке ещё наших родителей я при разговоре с властью психологически вжался и, прежде чем сказать что-то, дополнительно прокручивал не только основной смысл своих слов, но и возможные вторые смыслы и подтекст, вольный или невольный. И ещё, зная себя в подпитии, свою склонность в этом состоянии к интеллектуальному озорству, я внутренне одёргивал себя, чтобы лишнего не шутить.

– А вы чего не служите? – офицер почему-то задерживался со мной больше, чем с другими, я только потом понял, что ему хотелось просто поговорить и, возможно, пришло облегчение от того, что рейд оказался в целом несложным.

– Не знаю. А что будет с теми, кого забрали?

– Кого на родину, кого – в армию. А кого и… туда, ну вы поняли.

Офицер оглянулся, и мы с ним вместе увидели, как с площади увели ещё несколько человек.

– Ладно, всего доброго!

– Да, до свидания! Спасибо!

Старлей сделал всего несколько шагов от нас и почему-то остановился. Обвёл взглядом округу – что-то его обеспокоило, а возможно, ему не хватало какой-то завершённости. Стоящих неподалёку бывших сидельцев уже проверила другая команда, но офицер снова подошёл к ним.

В их разговоре было слышно не всё: ветер уносил слова в сторону.

– …

– Да нас только что проверили. Вот, всё у нас в порядке, справка и всё остальное, – один из освободившихся от обиды, что их ни за что и непонятно в чём подозревают, завёлся и выплёскивал громким голосом накопившиеся у него за срок обиды. – Что же нас, опять?!

Человек вышагнул вперёд, не зная, чем он ещё может возразить догоняющему их с товарищем тяжкому прошлому, кроме слов протеста. Второй взял товарища за руку, останавливая порыв оправданного гнева.

– Ну ты, давай не напирай, – старлей показал своим бойцам на всякий случай изготовиться.

Возникла пауза. Все, не только наша группа, смотрели, чем закончится сцена.

– Давай, пакуй их!

Бойцы надели на наших соседей наручники – люди уже не сопротивлялись – и увели последних на сегодня арестантов в сторону каталажки.

Спецоперация закончилась, и забор стали быстро разбирать. После этого бойцы погрузились в машины, командиры же остались на перекур. Офицеры курили молча, видно было, что они ни о чём не разговаривают и даже не улыбаются.

Я взглянул на часы – до поезда оставалось ещё два часа, всё действо уложилось в половину театрального акта. «Надо же, помню продолжительность спектакля».

Тут моё и общее внимание привлекла мама с тремя детьми и с немыслимой горой поклажи. Мама средних лет со славянской северной внешностью, светловолосая, с правильными чертами лица, возможно, слишком правильными для красавицы, но определённо приятными постоянно передвигалась между собравшимися на площади, то говорила по телефону, то просто ходила. Старший – мальчик лет пятнадцати, высокий и нескладный, с баяном или аккордеоном на плече, то садился, то вставал, волнуясь чему-то своему. Девочка и второй мальчик были совсем маленькими, каждому года по четыре, ещё «р» не выговаривают. Девочка в ярком платье и по-цыгански пёстрой жилетке общается с соседней незнакомой тётей, что-то ей усердно рассказывает, жестикулируя ладошкой как взрослая. Младший мальчик же, почему-то с чертами коренных народов Севера, всё время сидит молчит. «Как это такие ровесники и такие разные? Ну мало ли».

Вдруг дети развернули на своём пятачке импровизированный балаган. Мальчики, в основном, конечно, старший, расставили баулы прямоугольником, обозначая сцену. Одну большую сумку он выдвинул вперёд и расстегнул молнию – это было для денег. Девочка взяла в руки флажок и запрыгала на месте.

Баянист рванул ряд и умело повёл довольно сложную мелодию. Вверх и вниз, вдоль разного настроения публики. Все с интересом повернулись к артистам. Я заметил, что мама так же безучастно к детям и даже не глядя в их сторону ходит по площади.

Основная мелодия оказалась частушечного склада, совсем задорная и разухабистая.

Девочка звонко вступила:

– Задал Митенька воплос —
И прощай лодной совхоз…
Говолили Митеньке:
«Не пизди на митинге!»

И жанр, и материал вызвали всеобщее одобрение. Дополнительной симпатии всем добавляла детская дикция, милая картавость и своё произношение ещё нескольких звуков. Все захлопали. Но тут же – в такт музыке – примолкли, чтобы не перебивать певицу. Та же голосила без надрыва и покрывала голосом всю площадь, доходило аж до гвардейской колонны.

Младший мальчик подтанцовывал с краю, невпопад приседая и исполняя неловкие детские коленца.

– Не ходите, девки, замуж —
Ничего холошего:
Утлом встанешь – глуди набок,
Киска вся взъелошена.

Народ грохнул. Многие уже смеялись до слёз. Самые догадливые приносили деньги в сумку.

Молодых артистов всеобщий восторг раззадорил ещё больше – баянист начал включать дополнительные переливы, сыграл кусочки популярных блатных песен, отчего старшее поколение пришло в особенный восторг. Девочка исполняла ковырялочку, пусть и сбиваясь:

– По делевне шёл Иван,
Был молоз тлескучий.
У Ивана он стоял —
Так, на всякий случай.

Мне тоже нравилось выступление – неподкупная искренность и чистота артистов не могла не зажечь. Может быть, добавлял к настроению алкоголь. Я отнёс им пару купюр.

Были ещё антракт и новые песни. В общем, время значительно ускорилось. Загодя по вокзалу объявили скорое по местным меркам прибытие поезда. Народ зашевелился, начали вставать, перекладывать сумки, провожающие, кто спешил, засобирались ехать на работу. Куряги закурили по одной и следом по новой.

Мама вернулась к детям, принесла им воды. Те завершили выступление.

Женщина подняла баул, который оказался весьма тяжёлым, в нём было, как окажется, на несколько килограммов мелочи. Она взяла сумку двумя руками и приподняла на уровень пояса. Ей вдруг позвонили, и, наверное, это был очень важный для неё звонок. Она оказалась вынуждена перехватить баул в одну руку и сделать дополнительное усилие, чуть рванув его вверх. Ручки у ветхой сумки оборвались, и казначейство бродячих артистов рухнуло на землю. Во все стороны рассыпались купюры и монеты, игрушки, гадальные карты, всякая непонятная мелочь. Бумажные стало разносить ветром по сторонам. Кто были по соседству, кинулись собирать деньги. Некоторые, чтобы отдать их владельцам.

Женщина не обратила особого внимания, как того, на мой взгляд и, вероятно, взгляд большинства, требовало это происшествие, а рявкнула в телефон.

– Не могу говорить! Новенький сбежал!

Я повернулся в сторону, где оставил фляжку. В груде нашего с туристами багажа сидел, сжавшись, мальчик, маленький артист. Он смотрел на меня расширенными глазами, а потом сильно зажмурился, готовый уже ко всему.

Арбен Кардаш
Полевой цветок

Иллюстрация Лены Солнцевой

Заира вышла, хлопнув изо всех сил тяжёлой бронированной дверью.

– Теперь, пожалуй, она не вернётся, – сказал Джирас, обращаясь к цветку, привезённому им с работы. – Это было единственное умное решение за всю её жизнь – заставить меня поставить эту дверь… – ему понравилось, как громко она хлопнула.

Молодой мужчина бессильно раскинул руки, словно внутри у него что-то надломилось, и одним движением кинул на диван своё отяжелевшее тело. Как будто бы скинул с плеч неимоверный груз, хотя где-то в глубине не исчезало чувство беспокойства, как червяк точит. Впрочем, это не помешало ему окончательно расслабиться и задремать…

Сегодня рабочий день Джираса выдался похожим на все остальные, ничем не примечательным и скучным. Но, собираясь домой, он принял неожиданное решение: забрать с собой растение.

У полевого цветка, название которого он не удосужился узнать, Джирас ножницами осторожно срезал прошлогодние сухие и тонкие листья, уныло свисавшие с края горшочка, и бросил в корзину для мусора под рабочим столом…

«Нет, мы с Заирой чужие друг другу люди, – думал Джирас, поливая зелёный росточек, проклюнувшийся из засохшей земли в горшочке на подоконнике. – Мы разные, не сошлись характерами. Не маленькая зарплата и не отсутствие у меня богатого дяди послужили причиной её постоянных недовольства и озлобленности. Просто она такая. Сердце у неё холодное, в нём нет места радости…»

Прошло более семи лет, как он женился на Заире.

С самого начала он почувствовал, что дни совместной жизни у них лишены радости, какой-никакой удовлетворённости, проходят впустую, но его долго не оставляла надежда, что в сердце жены пробудится любовь, у неё появится чувство уважения к мужу.

Однако Заира так и не оттаяла, оставаясь неизменно холодной. Как бы ни старался пылкий молодой муж быть с ней нежным и предупредительным (даже посвятил ей несколько стихотворений!), у них не сложились отношения, связывающие мужчину и женщину, мужа и жену.

Первая брачная ночь… Джирас, овладев невестой, не ощутил никакой ответной тяги, никакой вспыхнувшей в ней от близости страсти. Девственная невеста как бы без всякого желания, с непонятной холодностью стала женщиной и женой. А Джирасу, в котором всё бурлило и пламенело, показалось, что над ним ехидно посмеялись… Но он ничем не проявил своего разочарования, к чему его обязывал жизненный опыт, да и опыт общения с женщинами тоже.

Он был лет на семь старше Заиры и с высоты своих лет связал поведение невесты в постели с тем, что это у неё впервые… «Не все цветы распускаются одновременно, – успокоил он себя. – У каждого цветка своя пора».

Тогда эта мысль ему понравилась, даже очень, но впоследствии, спустя годы, осознав, что обманулся, он пришёл к другому выводу: цветы могут засохнуть, не распустившись. Или, что хуже, ты и сорняк можешь принять за цветок…

Джирас надеялся, что у них появится ребёнок и внесёт радость и оживление в их тусклую жизнь. Такую же надежду лелеяла и Заира. Но прошло несколько лет, надежда угасала, а молодая женщина превратилась в настоящую фурию. Не пошутит, не приласкает – во всём она противоречит мужу, всякое его слово выводило её из себя. В редкие минуты прояснялось её лицо, но как только муж, пользуясь этим, пытался прощупать дорожку к её сердцу, она тут же возвращалась в своё обычное состояние.

Когда он предложил Заире вместе пойти на обследование к врачу, она согласилась – впервые за всю их совместную жизнь. Оказалось, что в отсутствии ребёнка виновна она…

После этого она как будто решила сделать жизнь мужа просто невыносимой. Спали они в разных комнатах своей двухкомнатной квартиры, что, впрочем, не мешало жене на каждом шагу третировать мужа.

Он немного запоздает, она принюхается: «Выпил?» – и, если даже не выпил, всё равно устроит скандал, а когда он ляжет спать, обшарит его карманы. В выходной он соберётся к друзьям, она, раскинув руки, станет в дверях:

– Знаю я, куда ты спешишь! Не отпущу!

– Хочешь – пойдём вместе!

– Делать мне больше нечего, как смотреть на ваши пьяные рожи!

Он, делая что-то по хозяйству, о чём-то спросит; она, взглянув исподлобья, отвернётся и ничего не ответит. Или пойдёт на кухню и, нарочно шумя и что-то громко напевая (хотя совсем не умеет петь), начнёт мыть посуду. Ему оставалось одно: пойти в ванную стирать свою одежду, чтобы успокоиться…

К ним перестали ходить друзья и родственники, так как не раз становились свидетелями сцен, устраиваемых Заирой. И опять Джирас успокаивал себя: «Хорошо, что у нас нет детей. Каково им было бы с такой матерью?»

Джирас стыдился соседей, ведь стены не могли скрывать то, что у них творилось. Он догадывался, что соседи знают о странных отношениях мужа и жены по тому, как с ним здоровались на улице, по обычным расспросам. Даже чувствовал, что его жалеют…

Он садился в своей комнате, оцепенев, предавался мыслям, пытаясь разобраться в своих отношениях с женой, понять её, и каждый раз не мог в чём-либо обвинить себя. Часто в голову приходила мысль о разводе, но Заире открыто об этом не говорил – совесть не позволяла. Он сделал ей предложение, и теперь разрушить семью ему казалось не по-мужски. Он понимал, что такой шаг спасёт его от безрадостной и бесцельной жизни, но хотел, чтобы этот шаг сделала Заира. Однако она, кажется, не думала о разводе. Вот и оставалось Джирасу сидеть, оцепенев, и думать, чувствуя себя несчастным…

Ему часто вспоминались слова руководителя его учреждения, Бенбеца¹. Когда в коллективе разнёсся слух, что Джирас выбрал невесту и собирается её засватать, умудрённый жизнью Бенбец сказал: «Смотри, парень, не бери девушку из семьи, где нет отца или брата. Она не будет хорошей женой». Слова Бенбеца только рассмешили Джираса: не директор, а прямо ясновидящий, – у Заиры действительно не было ни брата, ни отца. Теперь Джирасу было не смешно, прав оказался шеф.

Поздно он понял, что поспешил со свадьбой. Отец с матерью настаивали: «Сыграем свадьбу, пока бабушка жива». Его женитьба, возможно, действительно продлила жизнь бабушке: теперь она не хочет умирать, не повидав правнука…

Наверное, он и сам не мог не поспешить, познакомившись с Заирой. Девушка с ладной фигуркой, с большими карими глазами, со свисающей на спину длинной чёрной косой приглянулась ему с первой же встречи. А ровный пробор её причёски всколыхнул его душу: он вспомнил фотографию матери в молодости с таким же пробором…

Они встретились в читальном зале библиотеки. Заира, затребовав нужную книгу, села позади Джираса. Спустя примерно час она спросила у него время. Тогда он и увидел её пробор. И впервые подумал, что ему пора жениться, ведь и родные настаивают… Он ответил и решил продолжить разговор, но Заира его не поддержала и ушла. И это Джирас счёл одним из достоинств девушки.

И в другой раз они встретились в читальном зале: он вежливо поздоровался, но не получил ответа. «Наверное, не услышала…» – подумал он. Не пытался заговорить; не понимал того, что читает, в голове крутилось: «Нельзя её упустить… Не из тех, кто ищет на стороне…»

Он запомнил, когда девушка ушла в первый раз. Когда приблизилось то время, он сказал: «Девушка, семь часов вечера!»

Заира громко рассмеялась, обнажив красивые белые зубы. Из библиотеки они вышли вместе. Джирас узнал, что Заира оканчивает университет и будет учительницей русского языка и литературы.

Остальные события промелькнули быстро.

Сыграли свадьбу. В учреждении, где он работал, пошли ему навстречу, помогли и родители: он купил двухкомнатную квартиру. Словом, новоиспечённая семья начала новую жизнь. Однако счастья в этой семье не оказалось.

На первых порах, охваченный всепоглощающей любовью, Джирас не вспоминал слова Бенбеца, не задумывался над тем, в какой же семье выросла Заира. Хотя и знал, что она живёт с матерью и двумя сёстрами, разведёнными с мужьями. Об отношениях её отца и матери он узнал уже после свадьбы.

Отец из-за постоянных скандалов в семье был лишён родительских прав. Детство Заиры нельзя было назвать безоблачным. Она не могла забыть, как отец за волосы протащил мать по двору, а потом замахнулся на неё топором за то, что мать поздоровалась с соседом… Трёх-четырёхлетняя Заира вцепилась в руку отца с криком: «Отпусти маму!» Отброшенная сильной рукой, она отлетела, как мяч, и головой ударилась об стену… После того случая она возненавидела отца и даже в случайно возникающих разговорах с матерью или сёстрами никогда не называла его отцом.

В поведении дочери что-то проглядывалось от характера ненавистного ей отца. Если случалось, что на улице или на базаре Джирас здоровался со знакомой женщиной, Заира набрасывалась на него: «Почему ты здороваешься с ней?!» Задумываясь о детстве Заиры, отрицательно повлиявшем на её психику в те далёкие годы, Джирас осознавал: ненависть маленькой девочки, направленная на отца, с возрастом, постепенно усиливаясь, распространилась на всех мужчин; Джирас же был одним из них. Другого объяснения их отношениям он не находил…

Скандалы в семье учащались. Последний был из-за бронированной двери.

– Зачем она нам? – возразил жене Джирас. – На что воры позарятся?

– Все устанавливают. Почему нам нельзя? Разве мы какие-нибудь бомжи?

– Случайно захлопнешь бронированную дверь, говорят, потом её ни за что не откроешь.

– Другие как-то открывают, значит, и ты откроешь. Или ты не мужчина? – Заира не могла не уколоть мужа.

Джирас привык и уже не всегда чувствовал уколы жены. И нежелание его иметь бронированную дверь было связано не с маленькой зарплатой, ещё и выплачиваемой с опозданиями, и не с обычным: «Я мужчина, я так хочу!»

Он видел: в городе все кому не лень устанавливают бронированные двери, тем самым отдаляясь друг от друга. Растёт недоверие между людьми, каждый пытается укрыться в собственной скорлупе. Как всё это могло ему нравиться?

Да, времена настали лихие. Люди, не сумевшие спасти державу, стремились каждый по отдельности превратить свой дом в крепость. Менялись на глазах: вчера были одни, сегодня стали другие. Джирас же не хотел меняться, хотел хранить верность неписаным традициям горцев, хотел защитить сами обычаи отцов. И он не понимал, как люди, поддаваясь неверию, могут обесценивать себя… А требование жены он всё-таки выполнил – в надежде, что она станет добрее, ласковее, откровеннее…

Была ещё одна причина всё усиливающемуся охлаждению отношений между мужем и женой, и она скрывалась в том самом полевом цветке, который Джирас сегодня привёз домой.

Несколько лет назад Заира увидела этот цветок у Джираса (он, конечно, понял: забежала, чтобы проверить, муж на работе или нет).

– Что это такое? – спросила она, разглядывая длинные тонкие листья, тянущиеся вверх по оконным стёклам.

– Просто растение, – ответил Джирас.

– Не похож на домашний цветок.

– Полевой цветок, – подтвердил Джирас. – Как называется – не знаю…

Он скрыл от жены, что сам придумал название для своего цветка.

– Откуда он у тебя? – спросила Заира, хотя знала, какой последует ответ.

– Чимназ дала. Я же тебе рассказывал…

Лицо Заиры помрачнело. Джирас знал: не потому, что вспомнила о безвременной кончине Чимназ.

– Выкинь его! Принадлежавшее покойникам не держат у себя.

– Это подарок, – возразил Джирас. – Она подарила, когда была ещё живая.

Заира ушла обиженная и дома не заговорила с мужем. «Хорошо, что обошлось без скандала», – успокоился Джирас.

С цветком и Чимназ связана отдельная история. Что-то Заира знала из этой истории, но не всё. Всё знал Джирас и хранил это в глубинах своего сердца, окутав нежностью и уважением. Вот отчего порой казалось, что сердце у него болит: он испытывал вину перед Чимназ. Чем больше охлаждались его отношения с Заирой, тем сильнее давало о себе знать это чувство.

Чимназ сидела в соседнем от Джираса кабинете.

Сегодня Джирас уже не сомневается, что в небольшом коллективе (около тридцати человек, большинство – женщины) только она могла додуматься принести полевой цветок с неизвестным названием и приучить его к домашним, точнее, рабочим условиям. Остальные женщины учреждения, попав под влияние наступившего лихолетья, перестали обращать должное внимание на растения в своих кабинетах; и даже на работу позволяли себе приходить неаккуратно. Директор, в коллективе за глаза прозванный Бенбецом, не имея возможности выплачивать вовремя работникам зарплату, не мог никого упрекнуть и на всё закрывал глаза.

Такое положение дел, казалось, устраивало всех.

В коллективе не стало прежней сплочённости. Товарищи на работе не видели друг друга неделями и месяцами, не знали, кто как живёт и чем занимается, вместе сходились через два-три месяца, в день выплаты хронически задерживаемой зарплаты. На эту зарплату невозможно было выжить: многие подрабатывали на стороне, но и привычную работу не решались бросить. Не оставляла надежда – а вдруг вернутся лучшие времена? Однако женщины перестали обращать внимание на цветы в кабинетах.

О заброшенных цветах позаботилась Чимназ: она собрала их и перенесла в свой кабинет, начала за ними ухаживать. И цветы ожили! Приходя на работу, если день выдавался погожий, Чимназ выносила горшки с цветами на просторную стеклянную веранду. Постороннему человеку, попавшему сюда, могло показаться, что здесь, в конце веранды, открыт цветочный магазин.

Однажды так и случилось.

– Цветы продаются? – спросил некий молодой человек.

– Да, – не растерялась Чимназ, белозубо улыбаясь. – Можете купить!

По звонкому смеху и ясной улыбке женщины молодой человек догадался, что ошибся.

– Берите! – удержала его Чимназ. – Я пошутила. Мы не продаём, мы их дарим.

Молодой человек походил возле цветов. Заглянул и в кабинет.

– Ого! – воскликнул он. – Да тут целый оазис. Какой можно забрать?

– Какой угодно, – Чимназ продолжала улыбаться и совсем расщедрилась. – Берите, сколько хотите.

У молодого человека в одной руке появился горшок с геранью, а в другой – кактус с длинными узкими отростками.

Джираса удивило, что незнакомец вот так просто взял цветы и ушёл. А Чимназ, видя его недоумение, весело прокомментировала:

– Один – жене, другой – тёще, – она засмеялась. – А какой – кому, сам догадайся.

– Нет, – не согласился Джирас. – Один – жене, другой – любовнице. А какой – кому, сама подумай.