Loe raamatut: «Журнал «Юность» №08/2025»

Литературно-художественный журнал

Font:

Поэзия

Евгения Джен Баранова

Родилась в 1987 году. Публиковалась в журналах «Дружба народов», «Звезда», «Новый журнал», «Новый Берег», «Интерпоэзия», Prosodia, «Новая Юность», «Сибирские огни», «Крещатик», Homo Legens, «Юность», «Кольцо А», «Зинзивер», «Москва», «Дети Ра», «Лиterraтура» и других. Лауреат премии журнала «Зинзивер» (2017), премии имени В. П. Астафьева (2018), премии журнала «Дружба народов» (2019), межгосударственной премии «Содружество дебютов» (2020). Финалист премии «Лицей» (2019), обладатель спец-приза журнала «Юность» (2019); финалист премии имени И. Ф. Анненского (2019), премии «Болдинская осень» (2021, 2024). Резидент 4-й Школы критики имени В. Я. Курбатова в Ясной Поляне (2024). Автор пяти книг стихов, в том числе сборников «Рыбное место» (2017), «Хвойная музыка» (2019) и «Где золотое, там и белое» (2022). Участник арт-группы #белкавкедах. Сооснователь литературного проекта «Формаслов». Живет в Москве.

«РИО-РИТА»

– Здесь, Наташа, выстроим столовую.
(Музыка сквозь трещины течет.)
Через реку – Кремль. Это новое.
Этого не видела еще.

Вызывают – значит, заработано.
Переводят – значит, заслужил.
Розовое счастье, вот же, вон оно,
столько лет на блюдечке лежит.

Только разузнаю, где тут рыночек.
(Календарь остался в январе.)
Кровью предумышленной, пластиночной
патефон разделан под орех.

Комната увешана портретами,
шпильки дремлют в путанице бус.
– Мам, а где хозяева?
– Уехали.
Ты смотри, какие митенки, Марусь.

КРАСНОЕ И БЕЛОЕ

Плюшечки пальцев гладят твое лицо,
но фотография выглядит недовольной.
Что-то закончилось.
Мы торопливо ждем —
взяли соседа по продуктовой полке.
Вот он уехал,
белый его живот
бился, как бабочка, в йогурте и сметане.
Мы притаились – прячемся за халвой.
Длинная-длинная очередь треплет кассу.
Если представить
– лучше не представлять —
Я Коломбина, маленький мой разведчик.
Пальцы взлетают, ловят тебя, скользят.
Сок, саперави, вишня, брусника, кетчуп.

* * *

Невинно и неотвратимо
лисички небо подожгли.
Там речка пробегала мимо,
цвели шмели,

там яблоком играла спелым
Аксинья – щедрая жена,
там старичок один мадеры
отравленной
хлебнул до дна.

Там на виске девичьем жилка
ручной синицею жила.
Там солнца русского опилки
у Осипа из-под крыла ныряли в землю.

– Падай, падаль.

Но звук не падал, звук гудел
от лобных пазух Ленинграда
до тонкой клавиши «пробел».

И я не знала, знала, знала,
когда резвилась в поддавки,
что жизнь – влюбленные Шагала
над Витебском сырой строки.

* * *

Спи, с кем хочешь,
говори, с кем хочешь,
ничего изменится для нас.
Спит над Воробьевыми платочек,
синий, как Платонова рассказ.

Нет у революции начала,
видишь, белка ест с твоей руки,
спи, с кем хочешь,
я же обещала,
обещали глине черепки.

Копятся скорлупки на опушке,
злится меховое существо —
я ревную, только если Пушкин,
да и то ревную не его.

Я совсем не женщина, я брызги,
а вода не любит моряков.
Если я и плакала при жизни,
то, пожалуй, только для стихов.

* * *

Здесь любят только мертвецов,
здесь каждый не один,
поет для всякого Кольцов
из сталинских глубин.

Здесь ставки делают на спорт,
но веруют в калик,
здесь пахнет пламенем бикфорд,
и кровью – сердолик.

Не зря придумали в костер
пускать еще живых,
о мой брюхатый термидор,
беременный язык.

Но что за скрежет, что за вой!..
Где поле, там и серп.
И я уйду, уйду с тобой
за дождичком в четверг.

МИНЬОНА

Я тяжкую память твою берегу…
Осип Мандельштам

Не леденцами поцелуев
щека была удивлена.
Ты спрашивал меня большую,
а отвечала лишь она —

дичок, крушинница, трехлетка,
пират, сластена, мушкетер.
– Ты любишь вафельки? Я – редко.
Пойдем по радуге во двор.

(Мне тридцать семь! Какие шутки!)

– Смотри, как Рыжик цапанул!
Пойдем туда, где жарко/жутко,
где круглолицые маршрутки
везут хоть в Ялту, хоть в Стамбул.

(Меня морозит!)

– Видишь лужу?
А лужи нет, у ней дела.
Вот так придумываешь ужин,
глядишь – ни ужина, ни мужа,
и жизнь прошла.

Мария Затонская

Поэт и прозаик, главный редактор литературного журнала «Пролиткульт». Победитель Национальной премии «Русские рифмы» (2019), Международной литературной премии имени Анненского (2021), дипломант Волошинского конкурса (2024), лауреат премии «Лицей» (2025).

Публиковалась в журналах «Новый мир», «Арион», «Знамя», «Звезда», «Интерпоэзия», «Новая юность», «Урал», «Дружба народов» и др. Участница мастерских АСПИР и форумов молодых писателей «Липки». Автор трех книг стихов. Живет и работает в Сарове. В «Юности» публикуется впервые.

ФОНАРИКИ НА ВЕРХУШКЕ КЛЕНА

* * *

ранней весной запах такой
как будто бы жгут листву
или стоишь на вокзале пропускаешь поезд один за другим
а потом уходишь как одуванчик едва-едва
выдерживаешь собственный свет на зеленой ножке

ради такого можно совсем перестать
или встретиться с богом с той стороны листа
вот и дорожка узкая а над ней рассевшиеся фонари
как долгие цапли повторяются неспроста
повторяются воробьи как случайные запятые
говори со мной я пришла сюда

* * *

мы вспоминаем что где-то оно уже было
волосы которые так с лица убирает
когда из воды выходит еще прохладный
и потом обнимает себя руками гусиную кожу
и тебя обнимаю тоже
будто раньше не обнимала вот так и эдак
и сосна не пушилась как облако так громадно
так близко
что в окна эти не помещается

* * *

когда началась весна и яблоня расцвела
прохожая посылает мне воздушный поцелуй
некуда увернуться
студент улыбается машет в моем направлении

прямо на улице
старушка в пончо поднимает и опускает крылья
пробует и наконец взлетает

хорошо ей под солнцем
смотреть на домишки
легкие кроны щекочут пятки

мне тоже щекотно и я хохочу
и поднимаются волосы как антенны

* * *

на каком языке говорю смотря допустим в пробел метро
у стихотворения слезы на глазах
ты его написала? нет не его написала
а то летело как ветер когда прибывает на станцию
потом тишина

как будто все остальное выключили

к ней подходят люди

трогают и уходят
трогают и уходят

и теперь за нее как-то неловко
молчит и молчит

я думала ты и меня не узнаешь

* * *

ты существуешь я тебя говорю
пока едем по трассе водитель курит в окно
параллельные сосны светятся поутру
потому что до этого было совсем темно
так темно что ветки не разглядеть
едешь едешь ли – понимаешь едва ли
только на кочках качаешься как в колыбели
кем они были господи как они пели

* * *

от дождевой стены до дождевой стены
до набережной на которую упало
разрушилось и кончилось потом
как будто сердце биться перестало
не говори со мной что я тебе скажу
пока иду едва ли существуя
так что сама теперь вода сплошная
и никого за руку не держу
и вот потом за облаком пустым
в его норе мучительной бессвязной
как человек теперь на все согласный
навек разъединенный с Ним

* * *

это не мы умираем а кто-то другой
идущий по улице желтой – теплынь какая
вот мы с тобой и застряли во времени видишь
это все что останется дорогая
птицы протягивают звуки как будто руки
перебегают дорогу – им сигналят автомобили
иногда я куда-то падаю и плачу про слава богу
говорят это счастье
почему раньше не говорили

* * *

спрячь меня допустим как прячут воспоминание
как фонарики светятся на верхушке клена
хотя еще вовсе не осень и им еще не пора
но что-то уже витает в воздухе

прихожу посмотреть
как еще цветет и уже опадает
как закрываются ставенки и бутончики
доброе долгое горе

когда остаешься один
никогда не один, они там шумят как море

Проза

Аня Бугаева

Родилась в Германии, выросла в Красноярске. По образованию менеджер в сфере культуры. Последние десять лет работала в качестве коммерческого автора и редактора, сейчас – маркетинговый редактор в IT. Обучалась на курсах Band. Живет на два города, в Москве и Петербурге.

Рисунок

Карандаш громко шуршал по плотной бумаге, и звук этот усиливался, делался особенно звонким оттого, что в просторной комнате почти не стояло мебели. Окна были занавешены. Источником света для художника служили шесть оплывших свечей. Их мерцание превращало лицо модели в искаженную желтую маску, и это была неприятная желтизна, как у отцветших нарциссов. Однако графит все равно не смог бы передать оттенков за пределами серого.

Раз – округлый штрих вправо, два – округлый штрих влево, и вот на бумаге возник абрис широкого, расплывшегося лица. Перевернутая дуга обозначила спокойный, немного угрюмый рот. Сверху ровной каемочкой легли усы. Над усами двумя полостями зачернели ноздри. Волос у модели почти не осталось, поэтому художник обошелся нервными штрихами у висков.

Несмотря на резкие взмахи карандаша, черты лица выходили зыбкими. То ли потому, что художник был юн и ему не хватало мастерства схватить эти черты, то ли из-за пальцев, которые то и дело подрагивали. Тем не менее спустя двадцать восемь штрихов дело было сделано. Докончив, художник еще долго сидел, опустив горячий лоб на ладони, укрывавшие бумагу.

Из подростковых рисунков Алексея Щусева, будущего великого архитектора, сохранились лишь два карандашных изображения: этот, на котором отец его лежит в гробу, и такой же рисунок мертвой матери.

«Я ВИДЕЛ, КАК С НЕБА ДВЕ ЗВЕЗДЫ УПАЛИ»

Я стою напротив стены, увешанной десятками небольших картин: жанровые сценки итальянской жизни. Приглядевшись, я понимаю, что сюжеты на них весьма странные. Маленькая девочка летит из окна, мужчина корчится под огромными колесами конной повозки, пол провалился под ногами женщины, и она падает вниз.

– Смотрите, синьорита Эжени. На всех картинках в углу появляется Мадонна. – Франческа из-за моего плеча указывает пальцем на изображение святой. – Она приходит в роковой момент, чтобы быть не только свидетельницей, но и спасительницей.

Франческа старается говорить тихо, но все равно выходит громко. Мы в «галерее чудес» святилища Монтенеро, и это первое место в Италии, где мне становится немного жутко.

– Это самое странное место из тех, где я была, – шепчу я уже по-настоящему.

Я разглядываю картину, выполненную пастельными карандашами: группа хирургов за работой, кровь, зажим. На сгиб руки Мадонны художник посадил птичку – какой изящный штрих.

Затем мы проходим вдоль рядов самых разных предметов, среди них рубашки солдат с дырами от пуль, детские вещи, модельки кораблей, вышивки, письма и газетные вырезки, а еще много-много ажурных серебряных сердец под стеклышком.

– Местные жители благодарят Пресвятую Деву на протяжении шести веков за ее чудесные вмешательства, когда происходило что-то страшное. Они делают это с помощью экс-вото, таких вот картин и вещичек, – рассказывает Франческа.

Она мой проводник по редким тосканским местечкам. И заодно переводчица.

К нам подходит монахиня и начинает что-то возбужденно рассказывать, показывая в дальний угол зала. Моего итальянского не хватает, чтобы разобрать смысл, но я понимаю, что речь о чем-то straordinario, экстраординарном. У Франчески загораются глаза, она что-то восклицает, а затем поворачивается ко мне:

– Нам предлагают взглянуть на новую картинку. Эта монахиня заметила ее только с утра, но никто не знает, как она появилась, ведь их нельзя повесить самостоятельно. Она говорит, что картина очень необычная.

Мы следуем туда, куда нам указывает монахиня. Каблучки Франчески гулко ударяются о мраморный пол. Я думаю: что может быть необычнее того, что я и так уже увидела?

Первое, что бросается мне в глаза, – простота, с которой исполнена эта картина на картоне без рамочки. По сравнению с другими, которые нарисованы хоть и наивно, но рукой художника, эта похожа на цветной детский рисунок. Впрочем, чувствуется, что рисовал не ребенок. На ней человек – мужчина с отсеченной головой. Или не совсем отсеченной: хотя голова отделена от туловища, крови нет. Спустя несколько мгновений понимаю, чего тут не хватает – шеи. Если соединить круглую голову и тело, голове придется лежать на плечах, будто у цельного человека шеи и не было.

Франческа охает и показывает на Мадонну, которая тут как тут, на своем месте, в углу.

– Она плачет! Мадонна плачет!

Я смотрю – и правда, голубые штришки идут из печальных глаз вниз и обрываются на границе облака, которое служит Богоматери окошком-порталом в мир людей.

– Это ведь не принято, да? – оборачиваюсь я к Франческе и монахине. – Мадонна не должна плакать, ведь тут все истории с хорошим концом?

– Si, si! – подтверждают они обе.

– И что вы будете делать с этой картиной? – интересуюсь я.

Монахиня пожимает плечами. Экс-вото останется в коллекции. И они обязательно помолятся за человека, который это оставил.

* * *

– А за какое чудо вы бы поблагодарили Деву Марию, синьорита Эжени?

Это Франческа спрашивает меня, когда мы уже сидим в траттории и ждем, пока принесут обед. Вокруг нас оглушительно поют цикады, а с кухни слышится упоительный звон чашек и тарелок.

– Не знаю, – задумываюсь я.

Меня не переезжала лошадь, я не попадала в пожар, меня обошла стороной чума.

– Что же, выходит, ничего страшного с вами не случалось? Этого не может быть.

– Случалось…

Я немного колеблюсь, ведь мне не очень-то хочется раскрывать душу перед этой любопытной и громкой итальянкой, которую я знаю два дня.

– Случалось. И правда в том, что чуда не произошло. Страшное продолжает. – Я ненадолго задумываюсь, какое время английского языка должна использовать. – Продолжает длиться.

– Не понимаю вас, синьорита. Это как?

Опершись правым локтем о стол, я качаю свесившейся ладонью туда-сюда перед ее глазами. Франческа, видимо, только сейчас понимает, что с моей правой рукой что-то не так.

– Травма сухожилия. А потом оно неправильно срослось. И я больше не смогла играть на скрипке.

Франческа, конечно, тут же желает узнать подробности.

– Когда мне было восемнадцать, я выигрывала международные конкурсы, меня звали выступать на лучших площадках. Мне обещали блестящее будущее. Но потом случилась та авария. И, увы, Мадонна не появилась в небе и не спасла меня.

Франческа испуганно прикладывает ладонь ко рту.

– Но вы должны поблагодарить Мадонну за то, что ваша рука с вами.

– О, за это я должна была поблагодарить врачей, что я и сделала. Но, боюсь, что это история с плохим концом. Вы знаете, каково быть скрипачкой, которая не может играть на скрипке?

Франческа ничего не отвечает, а лишь сочувственно мотает головой. Нет, конечно же, она не знает.

– Два года после этого я не могла слушать музыку, вернее, то, как ее играют другие. Я ловлю себя на том, что держусь за правое запястье, будто за гриф скрипки.

– Но вы по-прежнему ее любите? Вы ведь специально приехали сюда ради нее? Ради этого американского мальчика с русской фамилией.

– Да, музыка. выдающаяся музыка, – поправляю я себя, – все еще повод пролететь тысячи километров.

– А это правда, что о нем пишут? – Глаза Франчески снова загораются любопытством. – О том, что он почти не дает интервью и никого не пускает на репетиции? А еще – программа концерта никогда неизвестна заранее!

– Да. Возможно, поэтому он мне и понравился.

Нам приносят обед – знаменитый ливорнский рыбный суп, – и мы обсуждаем сплетни про Сашу Горецки, контратенора, к двадцати двум годам покорившего мир академической музыки на всех континентах. По округе разносится перезвон колоколов, на время заглушающий и звон посуды, и орущих цикад.

* * *

Вечером я вхожу в знаменитый барочный зал Театра делла Пергола. Сотни людей усаживаются в алые бархатные кресла и заполняют окошки сияющих лож. Зал погружается в возбужденное предконцертное состояние.

Я вижу на сцене инструменты, и биение сердца ускоряется, будто торопясь пересчитать старых друзей: арфа, клавесин чембало, лютня, виола да гамба – вот басовая, вот обычная. Между ними черными скелетиками выпрямились нотники. Не расплакаться бы, когда заиграют Генделя, думаю я.

Мне по-прежнему сложно находиться по эту сторону сцены. Сейчас выйдет главная скрипка, и я весь концерт не буду сводить глаз в ожидании, что вот-вот – и она ошибется, допустит неровный взмах, смазанный переход. Отвлечет ли меня от этого изматывающего надзора знаменитый контратенор?

Слышны первые хлопки, и все как по команде обращают взгляды на сцену – выходят музыканты. Впереди идет главная скрипка, деликатный молодой мужчина в черном. Ему сегодня предстоит заслужить мою благосклонность. Мне кажется, или музыканты чересчур напряжены?

Из-под смычка раздается протяжная ля, и остальные музыканты подстраиваются под нее. Зал затихает, но тут же снова гремит аплодисментами. Маленькой черной тенью вплывает сам Саша Горецки. Вживую он оказывается совсем субтильным, юным, с трогательными светлыми локонами и широко распахнутыми глазами.

Мелодию я узнаю мгновенно, по перебору струн на арфе: кантата Луиджи Росси, «я видел, как с неба две звезды упали». Ожидая, что вот сейчас вступит вокал и виола, я успеваю проводить взглядом первый взмах смычка. Безупречный старт.

Я не сразу понимаю, почему люди вокруг взволнованно шепчутся, а по залу прокатываются смешки. Я переключаюсь с первой скрипки на контратенора: губами он выводит di sua mano amor le pose, но слова эти поет не он, а это я пою их про себя, потому что они мне хорошо известны. Ему же будто кто-то выключил звук.

С разных рядов слышатся аккуратные «che? che!». Кто-то восклицает полушепотом: «Е una pantomima barocca?»

Губы контратенора поют, его руки поют, его тело поет. Но почему его голоса не слышно?

Еще несколько строк тишины, и до меня доходит: это не шутка и не пантомима. Что-то случилось, с ним, с голосом. Но тогда почему он… поет?

Он делает это как большой мастер – всем телом, от макушки до ступней. Его тонкие руки, подобные отдельному инструменту, летают перед грудью и словно рисуют в воздухе замысловатый рисунок.

Кантата Росси закончилась, и оркестр начинает играть Иоганна Хассе. Аплодисментов нет, да им и не полагается быть посреди отделения. Но мне так хочется захлопать.

«Шшшшшшшш», – возмущенное шушуканье прокатывается по залу. Первым поднялась и направилась к выходу пара, мужчина и женщина средних лет. За ними вскакивают еще с десяток человек.

Я перевожу взгляд на сцену. Лица музыкантов бесстрастны, а Саша продолжает свою пантомиму, словно перед ним нет и зала, и всех нас в нем. Вся мощь неизвлеченного звука прямо сейчас превращается в печальную историю любви, которую он рассказывает кому-то невидимому перед собой.

Я осознаю, что уже давно не дышу. «Люди, тише, тише. Что вы так завелись», – хочется сказать мне окружающим.

Оркестр отыгрывает Вивальди, Гайдна, Генделя, Монтеверди. В партере, в ложах тут и там я вижу направленные на сцену камеры. Завтра эти записи появятся везде, и будет скандал.

Я замечаю, что в своей искусной пантомиме руки контратенора то и дело возвращаются к шее, обнимают ее, впиваются в нее и как бы проверяют, что вот она, на месте. Мне из партера видно, что в глазах Саши Горецки блестят слезы.

Слезы! В памяти всплывают голубые штришки, выходящие из глаз Мадонны, и человечек, разделенный на голову и тело. Человечек, лишившийся шеи. Тяжелая волна сочувствия обрушивается на меня, и становится нестерпимо горько, как будто это я стою там на сцене и не могу провести смычком по струнам.

Нас немного – тех, кто остался и аплодирует в конце. Мы говорим «спасибо» шести музыкантам, которые – как я вижу, почти без сил, – кланяются нам в ответ. И мы благодарим Сашу, который давно за кулисами и, наверное, беззвучно рыдает прямо на полу знаменитого Театра делла Пергола.

Уже на выходе из зала я ловлю взгляд пожилого мужчины в элегантном шейном платке.

– Ни одной фальшивой ноты, – говорю я.

Он грустно, но понимающе улыбается.

Я смотрю на всех этих растерянных, возмущенных, говорливых людей в фойе. Разве хоть кто-то из них способен понять, почему Саша сегодня вышел на сцену?

* * *

Летняя флорентийская ночь, кажется, тоже безмолвно поет о падающих звездах. Я слушаю ее на балконе в номере отеля. В левой руке я сжимаю невидимый гриф, поднимаю скрипку наверх и зажимаю подбородком. Пробую взмахнуть смычком – и оказывается, моя рука способна держать невидимый смычок. Провожу им по струнам, и они отдают в пространство знакомую мелодию.

В ту ночь я сыграла все двадцать три вариации на тему «Фолии» Корелли – впервые за шесть лет, что не брала скрипку в руки. Моя невидимая виола слушалась рук, а руки слушались ее. Я посвятила эту музыку знаменитому контратенору Саше Горецки. И я надеялась, что где-то там, в правом верхнем углу ночного неба, появилась Мадонна, чтобы стать не только свидетельницей, но и спасительницей.

Земфира Комиссарова

Родилась и выросла в Новосибирске. Там же окончила музыкальный колледж и Сибирский институт международных отношений и регионоведения. Получила дополнительное образование в ВШЭ. По работе занималась социальными и культурными проектами в «Северстали» и различных благотворительных фондах в Москве. Более десяти лет прожила в Индии, Шри-Ланке и Эфиопии. Выпускница курсов литературной школы BAND, МИФ и «Мастер текста».