Loe raamatut: «Журнал «Юность» №10/2025»

Литературно-художественный журнал

Font:

Поэзия

Ренат Гильфанов

Родился в г. Новоалтайске Алтайского края. Окончил философский факультет МГУ имени Ломоносова. Автор трех книг стихотворений: «Монолог в потолок», «Наведение на резкость», «Карта проигранной войны». Публиковался в журналах «Новая юность», «Stern», «Арион», «Лимб», «Вечерний гондольер», «Сетевая словесность», «Альдебаран» и др. Лауреат литературной премии «Тенёта». Живет в Москве.

* * *

В последнее время, разглядывая прохожих,
в каждом видишь себя: черты, фактуру.
Лицо твое становится похожим
на засаленную купюру.

Что ж, я ждал очень долго. Почти полвека.
Никого не трогал, вел себя хорошо.
Но на мобильник код культурного человека
до сих пор не пришел.

Так и сдохну, видимо, полукровкой,
желтокожим змеем, судьбе назло,
раз с переобувкой и перековкой
не повезло.

Годы летят. Подруга рисует брови.
Бог на волнах покачивается слегка.
И сигарета уже не так вредна для здоровья,
как для кошелька.

Козлоногий шут поправляет нимб.
Полковнику давно ничего не снится.
И тиран стал так мил, что хочется с ним
породниться.

В магазинах полно закусок, качественной одежи.
В глазах рябит от всяческих «Дикси», «Лент».
И у каждого человека есть надежный
денежный эквивалент.

В общем, самое время, в камине сгребая сажу,
распустить на нити собачью шерсть
и свернуть лавчонку, хоть выставить на продажу
до сих пор что есть.

Тридцать лет и три года в ладонях сжимал жар-птицу.
Нынче ж, разжав ладони, лишь пó ветру прах рассеешь.
И больше нет смысла никуда торопиться.
Да и страшно: а вдруг успеешь?

* * *

Плюс двадцать восемь. Город пустеет летом.
У синей электробудки, как сломанный метроном,
стоит одинокое дерево, согнутое нелепо,
и ветер его обдувает со всех четырех сторон.

Белая маршрутка выскакивает из засады.
Мимо проносятся желтые и голубые дома.
Хмурые штукатуры раскрашивают фасады,
чтоб не сойти с ума.

Ночью сквозь сети кленов, пыльные и сухие,
звезды на мрачном небе едва видны.
Белые тополя прицеливаются, как кии,
в желтый висок луны.

Шум далеких авто так призрачен, так картав,
что выкупает грусть целиком, без сдачи.
Есть один полицейский на весь квартал.
Да и тот лежачий.

* * *

Солнце наяривает без отдыха.
Воздух слоится. Глаз потеет под веком.
Тень отделяется от расслоившегося воздуха
и, наглотавшись пыли, становится человеком.

Продавец на развале, выглядящий нелепо
в своей синей бейсболке сеткой, с улыбкой крикнув: «Эй, друг!
Жарит-то как! Как дома!» —
поднимает лицо к небу —
и солнце его обтачивает, как шлифовальный круг,

оставляя голый и потный череп,
готовый рассыпаться в пыль и прах.
И глаза – как помидоры черри,
болтающиеся в пазах…

Надоело есть, надоело пить.
Мозг напоминает истертую ассигнацию,
на которую если и можно что-то купить,
то очередную галлюцинацию.

* * *

Иногда удается заработать меньше обычного.
Иногда даже меньше приличного.
Время бежит, и твой банковский счет ощутимо тает.
В сорок пять это чувство порядочно угнетает.

В сорок пять перед зеркалом, глядя на рожу,
хочется очертить свое тело мелом.
Крестик, висящий на шее, вплавился в кожу,
став, в каком-то смысле, единым с телом.

Душа завернулась в бурнус и выглядит как чужая.
Тело мерзнет, превращаясь в труху, и
женщин твой вид практически не возбуждает.
Содержание проиграло форме всухую.

Ночью дурные сны, днем – суета и скука.
Конь обезножил и пал, дальше только пешим.
Если мы и овладели какой наукой,
то лишь той, как гадать на внутренностях умерших.

Но нужно, необходимо, пусть тебя не просили,
пусть мир неприятное место и сам чудак ты,
найти в себе духовные силы,
чтоб не уйти разочарованным, безблагодатным.

Роман не дописан, с дружбой не получилось,
любовь не заладилась, и потолок протекает.
Ни горечи, ни надежды, и даже тоска истончилась.
Но чем тоньше лезвие, тем глубже оно проникает.

Майка Лунёвская

Выросла в селе Берёзовка 1-я (Тамбовская область). Окончила ТГТУ по специальности «юриспруденция». Увлекается графикой likibaziliki. Выпустила альбомы «Сад», «Пустота» и несколько EP. Первая книга стихов – «Недостаточно памяти» (2024). Лауреат премии «Лицей».

Пока онлайн горит в сети

* * *

Какое хорошее время,
не все улетели грачи.
Горчит неразбавленный вермут,
разбавленный тоже горчит.

И музыка держит за провод,
ведет через город на пруд,
где острые темы затронут,
а те им их жабры проткнут.

Как мертвые были бы рады
вернуться отсюда в село.
Темнеет поэтому рано,
что лучше не видеть всего.

Но дело не только в погоде,
походим еще под водой.
Есть смысл в подобном подходе,
откуда я знаю какой?

* * *

полоса отчужденья проходит через запястье
через запятую проходит через бедро

разбери человека на составные части
как устроен хитро
внутри у него ядро
а что у него снаружи?

ничего святого и целого
ничего своего и ценного
вообще ничего

* * *

Шансы – для того, чтоб их лишаться,
много кто об этом говорил.
Я иду по улице по Шацкой
пошататься, выветрить акрил,
подождать запрет у светофора,
возложить на мусорку пакет.
Потому что нет внутри опоры,
и снаружи кажется, что нет.

Впереди гранитные аллеи —
это на Воздвиженском уже.
Не зову, не плачу, но жалею,
а еще использую клише.
Бог ты мой, прошел четвертый месяц,
а вернулись к этому опять.
Хватит всем и виселиц, и лестниц,
надо только выучиться ждать.

* * *

смотрю когда ты был в сети
ноль два на тридцать шесть
зачем акации цвести
когда мимоза есть
зачем ты выберешь ее
чем я тебе близка
пчела и та осознает
в чем выгода цветка
какие мысли по ночам
в такой-то тишине
что нюдсы в чате получал
не говорить же мне
а что мне можно говорить
что чувствовать нельзя
нельзя но можем повторить
на то мы и друзья
ну не влюблен а увлечен
ну не твоя жена
я не жалею ни о чем
хотя жалеть должна
какие глупости пишу
а я глупа ну что ж
я чем закончить не решу
а сам чего ты ждешь
цвети акация цвети
пусть облетает цвет
пока онлайн горит в сети
и будущего нет

* * *

хорошо одному добейся потом добей
приезжала к нему а думала о тебе
и о том до чего знакомая кабала
я ждала у метро так долго тебя ждала

мы смотрели как ночь идет на второй заплыв
с каждой новой волной о прошлой волне забыв
не речной вокзал а ближе чем мы друзья
кто и как скучал о том говорить нельзя

на четвертый пляж где остров стоял ничей
открывался вид без кода и без ключей
заходили не в ту же реку а в тот же пруд
но давай продолжать не буду не все поймут

мы так долго с тобой знакомы что знаем как
облетел миндаль кузнечик отяжелел
потому что никто не делает первый шаг
потому что ты
ты этого не хотел
потому что теперь (и все-таки почему?)

я хочу к тебе но снова пойду к нему

Юлия Малыгина

Родилась в 1987 году. Поэт, живет в городе Москве – деревне Карташовке, мама сына, до декрета работала в сфере маркетинга. Студентка Дмитрия Воденникова в школе «Пишем на крыше». Обозревала различные поэтические интернет-конкурсы. Публикации в Белграде и Нью-Йорке.

Диктатура счастья

ЗАБВЕНИЕ

Через семь дней я попрощаюсь с тобой, мой живот,
осталось недолго – осталась неделя.

В первый день навалится облегчение скорого расставания,
во второй – неприменимая ни к чему тоска,
в третий – выйду за двери,
забыв внутри ключи, телефон, кошелек,
теплую одежду.

Спущусь к консьержу, но встречу вахтера,
она станет размахивать перед моим лицом
своим телефоном и говорить,
что неоткуда позвонить.

В темных коридорах не будет живых теней,
все двери будут заперты не на ключ,
а на магнитный замок —
если б я была мужчиной, то дверь бы поддалась силе,
но я перед ней бессильна.
Стану кутаться в шарф, еще не подхныкивать,
но готовиться к этому, —
кажется, это и есть настоящее одиночество.

В одном темном коридоре встречу седого мужчину,
который даст телефон,
разрешит пока оставить себе,
сам найдет ход к пьяному соседу,
который предложит выдернуть неприступную репку двери,
но вовремя придет уборщик,
найдет магнитную карточку и откроет кабинет.

Я выйду на улицу в теплой одежде,
с кошельком, телефоном, ключами
и стану веселой.
И наконец заплáчу.

ЗВЕЗДА ЖЕНСКОГО ИМЕНИ

Мужское имя – способ окликания,
женское имя – звезда.
После родов теряешь ее:
мам, – говорит фотограф, – кажется, Ваня голодный, —
мам, да возьмите зеленку, – говорит хирург, —
я – старовер, – говорит хирург, —
а, – говорит малыш, – я.
Мам, – вторит дождь, – прикрой одеялом-лицом, —
мам, – стрекочет ветер жестянками, – …ам.
Обними меня, – тянется прежнее, —
но руки заняты, руки мои увязаны праздничной лентой.
Во время занятых рук всегда приходила она
и вела, увеличивая объемы и скорости,
делала меня способнее, веселее, лучше.
Но врач разделил живот на меня и нее,
и ее здесь нет,
она спустилась по ступеням пуповинной лестницы,
она заперла все засовы,
чтобы никто не мог достучаться до сердца,
в котором она спит.
В 3 часа ночи я открываю глаза,
в 5 часов утра я открываю глаза
и больше уже не смыкаю оранжевых век.
Она сидит в фиалке и ловит волны счастья,
которые возвращаются в меня вместе с молоком.

О ТОМ, КАК НА САМОМ ДЕЛЕ ЗАСЫПАЮТ ДЕТИ

Прочла сегодня броский заголовок к подборке,
мол, это «о том, как засыпают дети», —
а про это в подборке только строка,
что про это не пишут, только читают,
вышла она случайно,
но как же она точна:
Наталья начала читать про это через месяц,
Полина – когда сыну исполнилось 4,5 месяца,
Ольга пришла читать, когда малышке стукнуло 5.
Змеи заката приносили огорчение,
дети безутешно плакали,
мамы думали: «Я… больше никогда».

Но исчезали змеи заката, но рождались дети.

После рождения ребенку холодно, томко и одиноко,
он спит в большой детской,
если его отделили от мамы,
и мечтает снова ее найти, —
каждое шевеление у него к маме,
каждый выдох – про ее тело – его тело.
Когда мама приходит,
ребенок долго-долго плачет про то,
как он скучал, как томко,
как холодно, жарко и одиноко,
как невкусно и громко, как тихо и пусто,
как пусто ему без тебя.

Поэтому я выключала свет в палате,
да и дома жила в темноте,
поэтому я говорила тихо-тихо,
увлажняла комнату и проветривала —
чтобы ничего не мешало ему во сне тосковать по раю живота.

Я стала лучше слышать,
каждый шелест листвы под окнами роддома
я воспринимала, как внезапную дискотеку,
и ненавидела свое тело, которое скрипело,
в отличие от больничной койки.
Я не думала, как он засыпал, —
он просто ложился к груди и спал.
Потом он спать перестал, и я прошла
четыре курса, пять марафонов, пока не услышала:
«Мама, посмотри на меня,
в моих больших голубых глазах с коричневыми каплями
ответы на все вопросы».

Я отложила четыре курса, пять марафонов и розовую подушку,
просто взяла ребенка на руки
и смотрела на него так долго, что он уснул.
И для этого нет символа и метафоры,
потому что младенческий сон – и есть красота,
которая длится,
пока яблоко рассвета не упадет на подоконник.

* * *

Вернулась в год: сломали чистотел,
он перерос тогда мою коленку,
он из березы сок случайно ел,
и, вскормленный березовым поленом,
стоит последним на моей земле.

Ни день живет, ни жизнь, ни сад, ни пост, —
он перерос отцовскую антоновку.
Я выросла из маленькой большой
и продолжаю, продолжаю рост:
вот я плетусь фасолью по веревке
и плетью проползаю мимо роз,
ненастоящих, но вкусней шиповника,
вскипает белым и гуденьем куст.

А чистотел торчит из-под порога —
я больше не пристроила веранду,
и так же не нашла в саду икону, —
квартиры нет, сад полон квартирантов,
уходит вдаль дорожкою ковровой.

Нет горницы и спальни тоже нет —
истлели косяки и половицы,
ушла и печка – бабий кабинет, —
кричат на груше солнечные птицы,
и проступает сердца зыбкий след.

Ни отсвета, ни тени на столе
не завелось – скажите-ка, пионы,
как вы цвели на брошенной земле,
среди погибших мест, трухлявых досок,
компоста, банок, тары валидола
цвели без удобрения и спроса.

Не мне кричат, не мой тут след в солонке,
я веткой очарованной лежу,
а жизни через май перелетают,
и зримых очертаний не теряют,
и ни пионов, ни ракиты горизонт.

Проза

Дмитрий Захаров

Писатель и журналист.

Родился в 1979 году в закрытом городе Железногорске (Красноярский край). Работал корреспондентом и редактором ИД «КоммерсантЪ». Автор романов «Комитет охраны мостов», «Средняя Эдда» и «Кластер».

Кирпичное слово

Оно стояло в самом начале – как первая и сразу же последняя точка. Я взял маленький желтый листочек в белом конверте – по-старинному, как ты всегда любила, милая.

А на листочке – непролазная красная тьма. Кирпичное слово.

Даже не потому, что рыжее, хотя и рыжее тоже. Облезло-железное, будто перерисованное со знака. Какое тяжелое, милая. Какое огромное. Я такие совсем не умею. Так странно, ведь я думал, что умею самые разные слова.

Ко мне ведь даже приходят, чтобы я сложил из слов что-нибудь эдакое. «На ваш вкус». Это значит – на мой.

Щербакова уверяет, что это даже не вкус, а дар, но это она, конечно, так. Мне иногда льстят – не со зла. Больше – от странного понимания социальных па. Думают, что, если они будут со мной любезны, я подберу им слова получше. Но ты же знаешь, милая, это так не работает.

Ты точно знаешь.

истончение города

Твой город кажется теперь ненастоящим. А мой – ушел под воду, развоплотился, утратил форму. Я забыл направления, выронил адреса. Я оставил город тебе, милая. Я смотрю по сторонам не собственными, а чьими-то еще – чьими-то посторонними – глазами.

Этот новый твой город похож на домашнее задание по черчению, которое готовил троечник. Нелепые здания, странные траектории улиц, неправильные цветы на клумбах. Город топчется на месте, гудит и лязгает, он норовит напомнить – чтобы отхватить от меня еще кусок.

Я не узнаю это место, милая. Неужели оно действительно похоже на то, что было у нас?

Как вышло, что здесь больше нет навигации? Я все время хочу отыскать яндекс-карту, чтобы вернуться и сказать. Но маршрут не строится, а ключи превратились в тыкву (которая тебе никогда не нравилась).

Какая страшная сказка, милая. Как будто я лягушка, которой оторвали все лапки. Но я по-прежнему. Как всегда, милая.

* * *

– Привет, – сказала Щербакова, – ну и как, продвинулся?

– Никак, – честно ответил я, – кирпич.

Щербакова состроила злую рожу и разве что не зарычала. Это она вместо того, чтобы сказать: нет никаких кирпичных слов, не пори чушь. Перестань ныть и начни уже работать, у нас заказ. Она думает, я лентяй. Или симулянт. Или просто мудак. Или все сразу.

– Ты же знаешь, что ты – самый лучший? – уточняет Щербакова. – И таких больше нет? Ты лучший, и поэтому к нам приходят лучшие заказы.

Так себе силлогизм. Но приходят, правда. Наше маленькое агентство живет припеваючи, пока наши коллеги завистливо скалятся.

– Слушай, дедлайны в жопе, – напоминает Щербакова. – Ты архитектор или где?

– Или где, – тут же отзываюсь я.

Я не претендую, возьмите титулы себе.

Щербакова брякает на мой стол – прямо на твое письмо, милая, – стопку распечаток.

– Вот это все его письма к ней. Прочитай внимательно и найди там нужные обороты, которые можно вживить. Которые клиент может вживить. Ты, кстати, знаешь, как его сокращенно зовут? Рашик! Прикинь, Рашик!

Рашик.

Богатый азербайджанский мальчик. Наверняка наследник. Не только кого-нибудь, но и чего-нибудь. Но вежливый. Аккуратный.

И у него письма. Такие трогательные, милая. В плохом смысле.

В этих его письмах к ней вовсе нет нужных слов. Так, может, зародыши.

Признание – сложный жанр. Ты знала, милая? Тебе много раз признавались. Взвешивала ли ты их признания на весах? Сколько они весили?

Сложный жанр. Много индивидуальной работы. Выезды на памятные места. Вещи, из которых нужно выудить словесный субстрат.

Я за такое берусь редко, почти – никогда. Это ведь как самому признаться в любви. Бесконечно беззащитно, милая.

маленькая ложная надежда

Иногда я верю, что ты мне напишешь, милая. Я не отпускаю телефон ни на минуту, ни на шаг, жду, что он проснется и сделает один – мне бы хватило – дзиньк. Но он сдержан и спокоен, он не совершает глупостей. Он не согласен со мной, что вера не нуждается в объяснении, милая. Что она растет из надежды, которая растет из отчаяния. Маленький смешной обман, который работает сам по себе, как вечный двигатель.

Мимо нас с телефоном, сросшихся в одну тревогу, бегут по улицам люди. Они запрыгивают в машины, ныряют в кафе, они спешат друг к другу – очень далеко. Параллельно нам. Перпендикулярно. Они загружены из другого, не поддерживаемого устройства. Даже когда задевают локтем или пропускают на светофоре.

А единственная настоящая ты – выгружена из моей жизни. Выключена, как свет в комнате. Я даже не знаю, стало ли уже всем вокруг темно. По-моему, уже темно, милая. Спокойной ночи.

* * *

– Как-то супергипермрачно, не находишь? – обвиняет Щербакова. Она сидит с распечаткой и жует карандаш. – Он же должен в любви признаваться, а не вены себе вскрывать тупым ножом.

Но она быстро отскакивает.

– Не совсем то, что клиент хотел, но, может, и подойдет. Драма, да? Должна быть драма.

Должна, милая.

Щербакова знает, что я вижу, какие слова подходят каким людям, и выкручивать руки мне бессмысленно – других слов не будет. Не будет еще и потому, что и этих достаточно, если ими правильно пользоваться. Просто не все хотят.

Лингвоархитектура – не райтерство. Это точная наука, где каждый словесный паз, крепление каждой фразы рассчитано. Навесишь лишнее – и речевой фасад обвалится.

К нам приходят за выступлениями перед толпами и за некрологами, над которыми должны рыдать миллионы. Я составляю тексты официальных извинений и дипломатических нот.

Мои слова – не похожи на каждодневные, которые можно набрать в любом дворе, как беспородные камни. Это не хвастовство. Но даже если бы было хвастовство, какая разница, если так и есть на самом деле?

В одном Щербакова права – драма неизбежна.

Наш Рашик напридумал себе эту девушку. Это видно даже по беглому знакомству с ее файлами. Но мы все придумываем других. Домысливаем то, что не можем знать. Доигрываем сцены из их жизни, которые никогда не видели. И если вдруг совпадает какая-нибудь ерунда, самая мелкая пуговица, мы себе подмигиваем – как прозорливо, как насквозь.

Но это будто судить о картинке из точек, какие дети соединяют карандашом – по нескольким случайно сошедшимся линиям.

Мы ошибаемся. Всегда. И потому честнее признать: мы ничего не знаем о тех, про кого нам все понятно.

Вот и я, придумывающий для заказчика и вместе с ним девушку, ничуть не более рискую не угадать, чем любой из нас.

Я придумал, как обойти твое слово, милая. Я сделаю вид, что это не я пишу тебе, а он – ей.

турбулентность

Мой самолет не упал, хотя и пытался, милая. Он провалился в какую-то свою воздушную яму и закачался взад-вперед. Рядом закричала женщина. И еще. И другая тоже. Они кричали отчаянно, но совершенно не страшно, милая. Я не боюсь этих женщин. Я не боюсь этих самолетов. И плоских лиц в телевизоре. И поджатых уголков губ прохожих. Я боюсь только того, что однажды они сумеют меня совсем окружить. Возьмут в кольцо, и я буду думать про них, милая, а не про тебя. И, если тебя не окажется, некому будет расстегнуть этот гадкий хоровод.

Я уже не помню, что говорил тебе во сне. Наверное, то же самое, что говорю всегда. Я каждую минуту, милая. Добрых снов.

* * *

Я помню свое первое слово. Не сказанное – это как раз была какая-нибудь обычная «мама», а увиденное. Я стоял на специальности в музыкалке и держал – как опасную змею, боясь ослабить хватку, – новую скрипку. Жорес всучил мне ее вместо прежней, из которой я вырос. Он говорил, я вырос.

Скрипка была большая и неуклюжая – как я сам. Из нее торчали не нормальные деревянные, а пластиковые колки, которые не хотели честно натягивать струны, а вместо этого перекручивали или не докручивали их. Из-за этого звук был тощий, и все это слышали: и я, и Жорес.

Колки – очень трогательное слово, милая. Как будто они – маленькие колкие звери. Но тогда я этого, кажется, еще не видел.

Эта скрипка была чужой. У нее даже имелся отвратительный поролоновый мостик – розовый, разлезшийся. Я не хотел прижимать его подбородком, потому что от него было противно. Но Жорес заорал, и я вжал голову в плечи. Одурев от новой скрипки и в очередной раз недотянув вибрацию, я испортил Вивальди, и за это Жорес треснул меня смычком по пальцам.

Скрипка упала. Воздух от этого с хрустом разошелся, распался на куски, на которых проступили буквы. Даже целые слова. Оранжевые, фиолетово-черные. Разные.

Так я узнал, что все на свете распадается на слова – как на атомы.

Зачем я рассказываю тебе это, милая? Ты ведь тоже видишь словесные элементы. Ты умеешь сложить их в пирамидку, в спираль, в бесконечную лестницу. Или просто рассыпать.

Ты знаешь слова, до которых мне никогда не дотянуться. Вот и то, последнее.

Это как волшебство, милая, но волшебство наоборот.

– Как у них дела? – спросил я Щербакову, когда она снова нарисовалась в нашем рабочем подвале.

– Разновекторно, – усмехнулась она. В руке у нее было большое зеленое яблоко.

– Это как?

– Ему все нравится. Больше всего нравится быть тем трагическим героем, которого ты ему сообразил.

– Это он сам сказал?

– Ха! – сказала Щербакова, кусая яблоко. – В таком никто не признается. Но мне ли не знать все эти гнусные страстишки!

– А что девушка?

– Девушка, кажется, не знает, что со всем этим делать.

– То есть не прониклась?

– Ну-у, прониклась, но, кажется, по-своему. – Щербакова хитро на меня посмотрела. – Тебе-то что за печаль? Клиент доволен. Давай дальше. У нас еще концепция парка не собрана.

вечное сияние

Никто не расскажет, что такое любовь, милая. За этим словом прячут и поцелуй с кем-то в далеком школьном, и маму, и черненького котенка. Слово распадается на буквы, буквы – на звуковые осколки, из осколков идет дым. Белый или черный?

Есть только одна постоянная, милая. Необходимость. Зияющее отсутствие. Когда невозможно обойтись. Когда нельзя закрыть глаза. И открыть их – тоже.

Когда ты продолжаешь мне сниться, милая. И вместо ночи, и по утрам, когда я уже знаю воспоминания наверняка. Зачем ты это делаешь, милая? Я открываю иссеченную ладонь, и в ней опять нет ответа.

Никто не расскажет, что такое любовь, но ты определенно знаешь.

Вспомни, пожалуйста, милая.

Вспомни другое слово.