Loe raamatut: «Счастливчики»

Лиз Лоусон

Font:

Посвящается моим родителям: спасибо, что всегда в меня верите.
(И, мам, – прости за все ругательства в книге)

Ты все еще дышишь? Тебе повезло,
Ведь многие только хрипят тяжело.

Daughter, «Youth»

Liz Lawson

THE LUCKY ONES

Глава 1
Мэй

Несусь через лужайку, щурясь в почти кромешной тьме. Фонарь за спиной отбрасывает свет, но очень слабый.

Облака заслоняют луну.

На бегу провожу ладонью по лбу – тот мокрый. На улице жарко как в аду, хотя январь в Лос-Анджелесе должен хоть что-то значить. И вот так уже несколько недель, жарко и безветренно. Затишье перед землетрясением, как говорит бабушка Люси, хотя я продолжаю ее уверять: научно доказано, что землетрясение предсказать нельзя.

Я одна. Люси бросила меня после нашего позднего ужина и пошла домой. Не могу ее винить, все-таки утром нам в школу – мое первое появление в новом заведении с тех пор, как меня почти десять месяцев назад выкинули из старого. Мне, наверное, тоже пора на боковую, но сперва надо кое-куда заскочить. Да и все равно со сном у меня большие проблемы.

У Люси случился бы припадок, знай она, куда я направилась.

С тех пор как мы вычислили, что Мишель Теллер установила сенсорные фонари на свой гараж, подруга стала еще боязливее («блин, Мэй, я тебя люблю, но нам надо сто раз подумать, прежде чем лезть в это дело»), и я все понимаю – правда, понимаю, – но для меня игра стоит свеч. Люси со мной не согласна, и как бы я ее ни любила, сколько бы ни поверяла ей мысли, которые лезут в мою больную голову, всего я ей не рассказываю.

Вот как сегодня. Когда я позвонила и предложила вместе поужинать, то не уточнила, с чего вдруг.

Сегодня днем я впервые за выходные проверила почту – и да, в ящике меня ждало очередное письмо.

Стоило мне его увидеть, как внутри все похолодело. Я схватила конверт, рванула наверх, запихала под одежду в шкафу, а потом побежала в ванную, и меня стошнило. После чего я упала на кровать с пульсирующей от боли головой. Но даже через всю комнату чувствовала гребаное письмо, точно пресловутый стук сердца. Их теперь так много; они спрятаны по всей комнате, следят за мной из ящика стола, шкафа, каждой дыры и щели моей спальни. Стоит по-настоящему уснуть, как обычный нормальный человек, – и они пробираются в мои сны, превращая те в кошмары. Я не смогла долго лежать. Вскочила с кровати и решила навести порядок, но не продвинулась дальше бесцельной беготни туда-сюда по заваленному вещами ковру.

Вот откуда взялся звонок Люси. Вот почему я не пойду домой, как она. Мне нужно это сделать – только так я могу сгладить острую память об этих письмах.

Наконец дохожу до двери гаража, но тут перед глазами встает образ: мой брат-близнец Джордан лежит навзничь на полу репетиционной своего джаз-банда, из-под него течет густая, ярко-малиновая кровь и впитывается в грязный серый ковер. На мгновение теряюсь, прогоняю картину, запихиваю ее поглубже и подхожу слишком близко к дому. Я знаю, что так делать нельзя; за последние месяцы я стала экспертом по планировке окрестностей дома Теллер и их системе освещения, но, как обычно, все порчу.

Вспыхивает прожектор, и на долю секунды я застываю на месте, словно одно из тех глупых животных, что замирают в свете фар и неминуемо гибнут.

Несколько долгих секунд спустя до моей тупой головы доходит, что торчать здесь, в кругу яркого света, не лучшая мысль. Заставляю себя двигаться дальше. Ныряю за угол и прижимаюсь к штукатурке здания. Так сильно сжимаю баллончик с краской, что пальцы белеют и становятся видны в темноте. Глубоко дышу, как учит меня психиатр, доктор Макмиллен, – вдох на четыре счета, такой же выдох, – и сердце начинает успокаиваться.

Пытаюсь представить, что бы сказала Люси, окажись она здесь. Кроме очевидного «Осторожнее, Мэй, ну ты и балда».

Велела бы отправляться домой? Заорала бы, что я трусиха?

Будь она здесь, мы бы вместе неслись сквозь ночь, но за последние недели Люси все чаще увиливает и предоставляет мне самой решать проблемы.

Дыхание выравнивается, можно двигаться дальше. Надо держаться начеку, не отвлекаться на воспоминания. Как там говорится в «Искусстве войны», которое я нашла в куче вещей Джордана у него в комнате спустя месяц после его смерти?

Посреди хаоса есть еще и возможность.

А тот чувак, Сунь-Цзи, знал, о чем писал. Вот как я впервые пришла к этой мысли – способу показать ублюдочной адвокатессе, взявшейся защищать того психопата, что она глубоко не права. Вычитала в книге. Я решила, что раз я нашла ее в вещах Джордана, это вроде как знак.

Я почти уверена, что в ту ночь кто-то из нас впервые зашел в его комнату с тех пор, как все произошло. Даже сейчас, одиннадцать месяцев спустя, мама все еще отказывается идти туда, отказывается разбирать его вещи, и иногда – в тех редких случаях, когда родители оба дома, – я слышу, как они с папой спорят об этом глубокой ночью, пока я ворочаюсь без сна.

Темнота снова воцаряется над проезжей частью, и я решаю, что безопасно потрясти баллончик, даже если каждый раз, когда твердый шарик ударяется о дно, это похоже на пушечный выстрел. Ребята, сейчас двадцать первый век и все такое, неужели нельзя изобрести более тихий способ взболтать краску, тем более что, по моему опыту, никто и никогда не использовал ее… скажем так, в абсолютно законных целях.

Хотя я бы сказала, что цели, для которых я ее использую, соответствуют моему моральному кодексу и что каждый получает то, чего заслуживает.

Стою перед гаражом и уже дописываю последнюю букву (краска еще стекает по двери), когда вдруг сзади раздается шелест. На секунду перед глазами всплывает лицо Дэвида, и хотя я знаю – знаю, – что он сидит за решеткой в исправительном учреждении «Башни-близнецы» в центре Лос-Анджелеса, все равно подпрыгиваю примерно на двадцать футов в воздух и так быстро разворачиваюсь, что путаюсь в собственных ногах. Тяжело плюхаюсь на дорогу, обдирая ладони, и снова загорается проклятый прожектор, ослепляя меня сверху. Сердце выдает миллион ударов в минуту, слезы скапливаются в уголках глаз. Я щурюсь от внезапного света, пытаюсь встать, практически получаю сердечный приступ, но тут слышу тихое «мяу», и что-то трется о мою ногу.

Зараза. Да это просто чертова кошка.

Падаю обратно на дорогу в луче прожектора, чтобы отдышаться и не дать внутренностям убежать прочь по улице. Мне даже все равно, увидит ли меня кто-нибудь. Конечности будто налились свинцом. Кошка, не подозревая, что едва не убила меня менее десяти секунд назад, по-хозяйски забирается мне на грудь и начинает месить лапами толстовку.

– Боже. – Ничего не могу с собой поделать: меня душит смех, и приходится сжать губы, чтобы звук не вырвался изо рта. – Киса, ты меня до полусмерти напугала, без шуток. – Провожу ладонью по ее шкуре и понимаю, что на спине кошки осталась слабая красная полоса. Смотрю на свою руку и вижу, что та измазана краской от пальцев до локтя. Должно быть, я с испугу брызнула на себя.

Эта последняя часть ночи вообще идет не по плану. Устрою Люси выволочку, как можно было меня бросить? Устала она, домой захотела, ага.

Ну а кошке придется смириться с новой мастью.

От капли красной краски еще ни разу никто не умер, верно? (На самом деле я понятия не имею, но придется пока в это поверить, иначе мне светит перспектива отмывать кошку в темноте.)

Я все еще лежу здесь, на дороге, и кошка тычется носом мне в лицо, когда прожектор затухает, оставляя меня в темноте.

Глава 2
Зак

СУКА

Первое, что я вижу, выйдя из дома, – красные буквы. Еще не до конца высохшая краска стекает на асфальт подъездной дорожки. Первый день после зимних каникул – что за отличное начало семестра!

Буквы большие – на самом деле, огромные – и тянутся через всю дверь гаража.

Вижу их и замираю как вкопанный. Гвенни с писком впечатывается в мою спину.

– Зак, какого хрена?

Ее светлые кудри в полном беспорядке, сплошные колтуны. Делаю мысленную пометку добыть ей расческу получше. Еще один пункт в списке «что должен делать родитель, а придется мне».

Сестренка думает, что уже взрослая и имеет право ругаться, раз перешла в старшие классы и проколола пупок в каком-то непонятном салоне возле Венис Бордуолк.

А вот чего Гвенни не понимает, так это того, насколько она еще юна. Как сильно ей хочется оставаться маленькой. Качаться на качелях на заднем дворе и не видеть надписи, подобные той, что в который раз возникла на стене нашего дома.

Она стоит позади меня и сверлит взглядом мой затылок.

– Гвенни, вернись в дом. – Я разворачиваюсь и пытаюсь затолкать ее обратно, но сестра слишком шустрая.

Она ныряет у меня под рукой и застывает на крыльце.

– Что это? – Щурится; не надела очки, а линзы я ей пока запретил, пусть сперва научится снимать их на ночь. – Они снова здесь были? На нашей дорожке? – Ее голос становится тоньше, дыхание короткими толчками вырывается из груди.

– Вернись в дом. – Я стараюсь сохранять спокойствие, но почти рычу, и Гвенни напрягается.

– Там написано «сука»! – пищит она, сама на себя не похожая. Такой голосок преследовал меня в детстве, когда сестренка хотела со мной поиграть.

Я вздыхаю.

– Гвен. Это ерунда. Та же самая мерзость, что люди повадились писать с тех пор, как мама взяла то дело.

– Но… это же наш дом. Опять. Они приходят и приходят, Зак! Пока мы спим внутри! Стоят здесь, а мы даже ничего не знаем. – Гвенни всхлипывает и поворачивается ко мне, слезы собираются в уголках ее глаз. – Надо сказать папе.

Провожу рукой по волосам и тяну себя за пряди. Пытаюсь думать. Отец еще спит наверху. Мне приходится вытаскивать сестру из кровати, везти в школу, проверять, поужинала ли она, все ли домашние задания сделала, вовремя ли сдала их. И в каникулы: доставить Гвенни в торговый центр, заказать еду на двоих, стоять у сестры над душой, пока она не прочитает нужные книги.

Понятия не имею, в какой момент стал ее опекуном. Когда мама взяла то дурацкое дело и семья стала предметом пересудов местных сплетников? Когда начался этот гребаный вандализм, мутировавший из злобных записок, оставленных в почтовом ящике, в граффити на доме и засыпанную солью лужайку? Когда Гвен стала просыпаться посреди ночи от кошмаров? Или это началось намного раньше? Мать всегда мало бывала дома, но можно сказать, что и отец уже долгие годы присутствовал рядом с нами лишь номинально. Когда его уволили пять лет назад, вместо того чтобы искать новую нормальную работу, он решил продолжить карьеру музыканта в свои сорок пять.

Никто, кроме разве что него самого, и не удивился, когда ничего не получилось, и шесть месяцев назад отец превратился в бесполезную кучу кожи и костей. Полное отсутствие поддержки со стороны мамы тоже не помогло. Она, как обычно, игнорировала ситуацию и, насколько я вижу, начала воспринимать мужа как третьего ребенка. Роль, которую он с готовностью принял, роль, которая затмила его амплуа, ну, знаете, ОТЦА. Нам с Гвен так повезло.

– Папа спит. – Я смотрю на его темное окно. – Пошли в школу. Я напишу ему, чтоб знал, чего ждать, когда спустится.

Если он сегодня спустится.

– И мы просто… так все и оставим? Надпись? А вдруг соседи увидят? – спрашивает Гвен.

Учитывая, что уже рассвело и на стоянке в квартале от нас дети ждут автобус, полагаю, это шило уже в мешке не утаить, но сестру я расстраивать не собираюсь. Да и соседи, пожалуй, уже привыкли, хотя точно не знаю – они отворачиваются от нас, как и все прочие в городе.

– Не обращай внимания, хорошо? – Закидываю тяжелый рюкзак на плечи и обхожу Гвен, а она все стоит, точно статуя из льда и страха. Кладу руку ей на плечо. – Гвенни. Идем. А то опоздаем.

– Ну и пусть. Ненавижу это место, – так тихо бормочет она, что я только чудом улавливаю сказанное.

Стискиваю зубы и отворачиваюсь, делая вид, будто не услышал, будто обжигающие крылья ветра унесли слова прежде, чем те достигли моих ушей. Подхожу к машине и снимаю с блокировки дверь.

Позади несколько мгновений висит тишина, а потом раздается топот – сестра бежит ко мне.

* * *

Мы заруливаем на школьную парковку, и мне приходится напрячься, чтобы вспомнить, где же мое место. Приезжаем сюда каждый день, но я все еще с трудом ориентируюсь в лабиринте, открытом в этом году, когда сюда перевели всех детей из Картера. Не знай я, как все обстоит на самом деле, решил бы, что парковка каждую ночь меняет форму и размер, после того как все расходятся домой.

После долгой и неловкой возни наконец вспоминаю, что место 355 налево, а не направо, и паркуюсь.

Только выключаю двигатель, как чуть дальше от нас останавливается «Вольво». Невольно поднимаю голову – белоснежная машина сияет на солнце.

Она. Розалин, моя бывшая девушка.

Обычно я лучше рассчитываю время. Привожу нас сюда пораньше, ведь если Роза чем-то и славится, так это своими вечными опозданиями. Но дурацкая надпись на дурацком гараже выбила меня из графика, и вот, мы попали.

Гвенни открывает свою дверь и оглядывается на меня, потому что я словно вмерз в кресло. Судя по резкому вдоху, сестра тоже замечает Розалин.

– Вот блин. Зак…

– Знаю. – Я закрываю глаза и считаю до десяти, как посоветовал мне школьный психолог в последний раз, когда я обнаружил у себя в шкафчике очередную гадкую записку и сполз по стене, где учитель меня и нашел.

– Что нам делать? – Судя по голосу, Гвенни напугана.

– Не знаю. – Снова смотрю на машину Розы – и упираюсь прямо в глаза бывшей. Она потрясена не меньше моего, и на долю секунды мне кажется, что на ее лице отражается что-то кроме привычного уже презрения, коим Роза одаривает меня и моих близких. Но затем она нацепляет на себя все ту же маску гнева и отвращения, которую безостановочно носит с осени.

В отличие от нас с сестрой, Розалин не мешкает и выбирается из машины. Не в силах оторвать взгляд, вижу, как она до странного элегантным движением отстегивает ремень и распахивает дверь.

Сердце в груди разрывается надвое. Мы с Гвенни прячемся, точно крысы, я не знаю, куда деть глаза. Обливаюсь потом – рубашке конец. И это мы еще наружу не вышли. Поганое начало семестра – впрочем, у нас весь год загублен, спасибо милой мамочке.

Смотрю в зеркало заднего вида, как Роза быстро идет прочь с прямой как палка спиной. Маленькая ладошка берет мою, и только тут я замечаю, как меня колотит.

Мы с Гвен молча сидим в машине, как в ловушке, и ждем, когда горизонт расчистится.

Глава 3
Мэй

Я до чертиков вымоталась.

И устала.

Устала и вымоталась. Прошлой ночью поездка на велосипеде от дома адвокатессы получилась уж слишком долгой.

А теперь я еду в школу. Впервые за почти год.

Не в Картер, разумеется. Они закрыли учреждение несколько месяцев спустя, слишком уж много призраков в нем осталось.

Призраков зла. Боли. И призрак моего брата.

Нет, я еду в другую школу Долины – кажется, с ней мы иногда проводили спортивные соревнования. Никого оттуда не знаю. Она кажется слишком далеко, движение в Лос-Анджелесе запредельно отстойное. Больше сорока минут туда добираюсь, а ведь она всего на десять миль дальше прежней. Школа Куинси Адамс. Так претенциозно и так жалко. Люси говорит, там странно: все ребята из Картера держатся особняком, а местные к нашим и не подходят, чураются. Словно могут подхватить от нас вирус того, что произошло.

Последний семестр администрация упорно пыталась наладить взаимодействие, устраивая тупые собрания, групповые занятия и прочую лабуду. Все прошло примерно так удачно, как и следовало ожидать.

В прошлом году, сразу после стрельбы, они несколько месяцев пытались держать нас в Картере – крайне глупая затея, как по мне. К концу семестра ситуация настолько ухудшилась – у ребят случались срывы, драки, они всеми силами прогуливали занятия, лишь бы не возвращаться в это место, – что руководство наконец решило начать все с чистого листа.

Вот откуда взялось решение перевести в начале нового учебного года половину оставшихся ребят сюда, а половину в Миллер, еще одно ближайшее заведение в Долине.

Так я и попала в школу Куинси Адамс, когда мои родители и доктор Макмиллен пришли к выводу, что домашнее обучение у меня не заладилось. Не заладилось… ну простите, что не нашла общий язык с той старенькой хныкающей учительницей, что сидела передо мной, сжимая дряхлыми руками тетрадки, едва в силах их удержать. Не нашла с ней общий язык, пока мы обе старались не обращать внимания на вездесущий призрак моего брата. А тот словно обернулся вокруг каждой вещи в доме, лежал на мебели, точно дурно пошитое покрывало, тяжелым туманом висел в воздухе, пропитывал каждое гребаное движение и как якорь тянул нас вниз, вниз, на самое дно океана.

Прошлой осенью было принято исполнительное решение (фу!), что для моего психического здоровья (опять же, фу!) будет лучше, если я стану получать образование среди людей. А не учиться дома, поскольку мои родители не могли (читай: не хотели) быть рядом со мной и проверять, что я на самом деле чем-то занимаюсь, а не просто игнорирую приведенную ими учительницу, которая с треском провалила свою задачу.

Директор Роуз-Брэйди как-то убедила школьный совет принять меня обратно, хотя подозреваю, после этого решения ей пришлось выдержать несколько телефонных звонков от разгневанных родителей тех детей, которых я била (или не била) в прошлом. Впрочем, чем эти родители могли препятствовать моему зачислению? Я же ВЫЖИВШАЯ.

Уцелевшая.

Счастливчик.

Единственная, кто остался в живых в той комнате.

И теперь я возвращаюсь в школу.

Отстой.

Я не знаю, где припарковаться, поэтому слишком долго маневрирую по дурацкому лабиринту, одной рукой держа руль, а другой сжимая самодельную карту, которую Люси дала мне вчера вечером, чтобы облегчить мое беспокойство.

Я настолько истощена, что линии ее рисунка извиваются перед моими глазами, как веревки, пересекаясь в самых неожиданных местах. Я попала домой не раньше двух часов ночи: почти час лежала там, на дорожке, с этой глупой кошкой и просто дышала. Мне казалось, будто небо давит мне на голову, а звезды в любую секунду перегорят, как старые лампочки, оставив мир в полной темноте.

Наконец нахожу свое место и так круто туда заруливаю, что на секунду пугаюсь, вдруг тормоза не успеют сработать и я врежусь в машину напротив. Обычно рядом сидел Джордан и напоминал мне ехать помедленнее. Даже ближе к концу, когда мы уже мало разговаривали и вся поездка могла пройти в тишине, брат успокаивал меня, накрывая мою ладонь своей. Теперь рядом со мной пустое место: напоминание о том, что я одна.

Оставив машину, иду через тротуар к главному зданию. Когда дохожу до входной двери, вспоминаю, о чем забыла.

Металлоискатели.

Они выглядят как что-то из научно-фантастического фильма, то, чему положено находиться в опасном и пугающем месте, а не в школьном здании, – впрочем, теперь для меня это одно и то же. Уголки моего рта опускаются, а сердце проваливается через асфальт к центру земли.

Затем, так как иного выхода нет, я прохожу сквозь двери, кладу рюкзак на ленту и иду через рамку. Краем глаза вижу, как охранник в униформе охлопывает еще одного опоздавшего, бесцеремонно проверяя карманы и штанины.

По другую сторону рамки я буквально упираюсь в огромный плакат с именами и лицами людей, оказавшихся в тот день в репетиционной – моего любимого учителя, моих друзей, моего гребаного брата. Почему этот отвратительный мемориал развесили по всем школам в нашей местности – за гранью моего понимания. Стреляли-то не здесь. Словно люди чересчур стараются – стараются сделать вид, что им не все равно, что они понимают.

Будто они в принципе могут понять.

Слава богу, Люси предупредила, иначе меня б вывернуло здесь и сейчас.

Не успеваю я распылиться на тысячи гневных молекул, как моя подруга Химера уже тут как тут, клеится ко мне, точно пластырь. Вцепляется тонкими пальцами в мою руку, и я едва из шкуры не выпрыгиваю.

– Мэй, боже, я так рада тебя видеть. У тебя с собой лишнего тампона не найдется? У меня месячные начались. Кровь хлещет как из ведра… – Она осекается и краснеет. Мое сердце отчаянно колотится, я глубоко дышу, пытаясь успокоиться. Хим оглядывается на лицо Джордана, что смотрит на нас с гребаного плаката. – Боже. Я не хотела. Боже, прости… – Она отпускает мою руку и зажимает ладонью свой рот.

Хим такая Хим. Три месяца с ней не виделась – и в первые же двадцать секунд получила напоминание, почему именно.

С тех пор как в прошлом году меня выкинули, я попыталась научиться не реагировать. Контролировать лицо и эмоции, словно чертов буддистский монах. Клянусь, это целое искусство. Только я в нем не очень хороша, особенно рядом с Хим, которая напоминает мне, кем я была – и о ком предпочла бы забыть.

Выдавливаю улыбку, трясущимися пальцами шарю в сумке и наконец нахожу тампон. Протягиваю его Хим, и та буквально сияет от благодарности. Сдерживаюсь и не закатываю глаза. На подруге совершенно неуместная в такую жару шапка, из-под которой торчат кончики волос. Она явно постриглась, с тех пор как мы с ней виделись три месяца назад, и перекрасилась в розовый. Получилось мило, если вы поклонник такого стиля.

Вместе направляемся по забитому коридору в зияющую пасть этой долбаной школы, к шкафчикам, классам и всему прочему, с чем я надеялась больше никогда не сталкиваться. Приходится буквально прокладывать себе путь. Люси предупреждала, что здесь полно народу, но я не думала, что все настолько плохо. Впрочем, стоило догадаться, раз уж им пришлось нанимать сразу двух директоров: Роуз-Брэйди, переведенную с нами из Картера, дабы у нас имелось знакомое лицо среди руководства (тут разве что глаза закатить можно), и Калба, который изначально заправлял Куинси Адамс.

Стены вокруг усеяны флаерами, зазывающими на танцы, отборочные соревнования и прочую обычную ерунду, но я вижу и другие – объявления о собраниях для скорбящих и группах по обсуждению вопроса «как дальше жить, когда умер близкий». Сорвать бы их все и смыть в туалете, подальше отсюда – подальше от меня. Роуз-Брэйди заставила меня сходить на одно такое собрание в прошлом году, перед тем как закрыли Картер, но ничем хорошим это не кончилось. Вообще. Теперь я посещаю частного психолога, и она рассказывает мне всякий бред вроде «все наладится». Раньше мне приходилось видеть ее несколько раз в неделю – к счастью, с прошлой осени удалось сократить сеансы до раза в месяц, но мы все же встречаемся, ведь, как объявили Роуз-Брэйди и школьный совет, это необходимо, чтобы мое возвращение в принципе начали рассматривать.

– Хим. Пожалуйста, остановись. Все хорошо. Правда, все в порядке. Я вернулась, не надо ходить вокруг меня на цыпочках. Ты же знаешь, я ненавижу эту фигню. – Точнее, я ненавижу разговаривать с людьми, чьи глаза полны жалости, которые видят не меня, а отражение призрака Джордана.

Хим, которая прежде никогда не смущалась нести всякую чушь в моем присутствии, умудряется покраснеть еще сильнее. Впечатляющее зрелище.

– Нет, мне правда очень стыдно. Вечно у меня язык вперед мозгов бежит, мама постоянно ругается. Болтаю всякую хрень, а ведь понимаю, что с тобой надо аккуратнее…

Она все тараторит, а у меня сдавливает грудь. Мы знаем друг друга с детского сада – Хим вообще стала моим первым настоящим другом помимо Джордана, – но с прошлого года мне трудно ее переносить. Это несправедливо, конечно, но, похоже, я просто не могу позволить себе расслабиться рядом с ней – мы так и не вошли в ритм нашей дружбы, с тех пор как умер брат.

Мы уже у ее шкафчика, но Хим все не умолкает. Мне так хочется дать ей пощечину, чтобы заставить заткнуться (мне правда надо просто стоять здесь и слушать эту непрекращающуюся болтовню?), но тут теплая ладонь сжимает мою руку.

– Дамы. – Я оборачиваюсь, и вот она – моя спасительница, Люси, единственный человек, которого я хочу видеть в эти дни; единственный человек, который, кажется, способен разглядеть меня сквозь дымку того, что произошло в прошлом году. Она ухмыляется, как будто точно знает, о чем я сейчас думала, – знает, что помешала мне врезать Хим по милому, но такому раздражающему лицу.

– Как мы сегодня утром? – Люси, как всегда, носит черное на черном поверх черного: футболку какой-то мутной местной группы, которая будет известна в следующем году, и рваные кожаные штаны.

Администрации всех местных государственных школ запретили такую одежду в прошлом году и ввели строгий стиль, но Люси, очевидно, является исключением из правила. Как обычно.

Она пихает меня бедром и кладет свою курчавую каштановую голову мне на плечо. Мое сердцебиение замедляется, и я вспоминаю, как дышать; напряжение постепенно выходит из моего тела. Я разжимаю руку, и Люси вкладывает в нее упаковку с печеньем «Герл скаут». Мятное. Мое любимое – практически только его и ела прошлой весной после смерти Джордана.

Обожаю Люси.

– Рада тебя здесь видеть, – шепчет она мне на ухо.

– Люс! – Глаза Хим вспыхивают. Она по Люси с ума сходит, сколько я себя помню. Довольно мило, если только Химера не бродит за объектом обожания, точно потерявшийся щенок.

– Привет, Хим, – кивает ей Люси. – Спасибо, что пришла в субботу нас послушать. Извини, мы паршиво играли. Думаю от них уйти. Собираюсь сегодня вечером попробовать с другой группой, мне нужно что-то новое.

– Ты вообще не паршиво сыграла, – голос Хим на октаву выше, чем обычно. Она исправно ходит на все выступления Люси.

Вряд ли хоть одно пропустила. Вроде бы даже прогуляла бат-мицву своей кузины, чтобы сбегать на очередной концерт.

Мы с Джорданом тоже ходили, и все было хорошо до поры до времени. Где-то в десятом классе я начала обижаться, что Люси всегда приглашает нас обоих. Что мои друзья стали нашими друзьями. Как будто брату не хватало его прекрасных оценок, его прекрасных волос и всего внимания, которое уделяли ему наши родители. Так что однажды на концерте Люси, вместо того чтобы тусоваться с Джорданом, я бросила его, как только мы приехали, и провела большую часть оставшейся ночи с Хим, выпивая, куря и творя ерунду. В общем, делала все, лишь бы избежать брата и его осуждающих взглядов, еще и Хим за собой тащила. Вскоре он начал приводить своих друзей.

Гоню эту мысль из головы, стараюсь стереть даже ее отпечаток из своего разума.

– Мэй, – Люси снова сжимает мою руку. – Ау, прозвенел звонок. Пора идти в класс, дорогуша.

Ошеломленно оглядываюсь, только сейчас заметив, что коридор опустел, пока я с головой ушла в свои воспоминания.

Хим вздергивается.

– Вот дерьмо. Я снова опоздаю на химию. Не то чтобы это имело значение, все равно я лажаю.

Люси закатывает глаза.

– Неужели на четверки съехала?

– Без разницы. Мне пора. – Хим летит по коридору, и я машу ей вслед, мол, рада была повидаться.

– Эй. Угомонись. – Люси хватает меня за руку и опускает ту вниз. – Сама знаешь, она ничего плохого тебе не желала.

Высвобождаюсь из ее хватки.

– Да. Я знаю. Я понимаю. Но блин. Мне иногда так хочется ей врезать.

Люси фыркает.

– Ой да ладно. А то я сама не поняла. Расслабься. Она любит тебя – просто не знает, что сказать. – Оглядывает меня с ног до головы: – Повезло тебе, что я вовремя подошла, иначе схлопотала бы ты выговор. Сама знаешь, что сказала Роуз-Брэйди, когда они согласились тебя принять: ты должна хорошо себя вести. – И стучит мне пальцем по лбу.

Я раздуваю ноздри.

– Я помню, что она сказала. – Мне просто все равно.

Она наклоняется и убирает волосы с моего лба.

– Эй. Паршиво выглядишь. У тебя все нормально? – Я киваю, крепко скрестив руки на груди. Люси молчит, кусает нижнюю губу, прочищает горло. – Мэй. Ты сейчас под наблюдением. Ты это знаешь. Я это знаю. Будь осторожней. Они не станут бесконечно идти тебе навстречу – даже с поддержкой Роуз-Брэйди, – если ты не сможешь себя контролировать. Хорошо? – Она смотрит на свои часы. – Черт. Мне пора бежать. Увидимся за ланчем.

Я молча закусываю щеку, и Люси уходит. Мысленно твержу одну из кучи мантр, которым назначенный школой терапевт доктор Макмиллен научила меня прошлым летом: ты в безопасности, ты в безопасности.

Не помогает. Никогда не помогает. Сердце колотится в груди, и я будто снова там, в крошечной кладовке в Картере, сижу, сжавшись в комок, и затыкаю уши, пытаясь не слушать все эти крики. Крики моего брата. А затем, кажется вечность спустя, хотя на деле прошла всего минута, крики обрываются, и повисает тишина – самая густая, самая удушающая тишина, которую я когда-либо слышала.

Раздается последний звонок, и я подпрыгиваю. Он такой громкий и резкий, клянусь, у меня барабанные перепонки лопаются, я чувствую, как кровь стекает по моим щекам, но, когда пытаюсь ее вытереть, понимаю, что это не что иное, как мои собственные слезы.