Loe raamatut: «На языках хинди и суахили»

Font:

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

К языкам

Критики и авторы перестроечных учебников тщательно отмывали поэтов Серебряного века от алой революционной крови, оправдывали глупостью и молодостью их левачество и на рваные криком губы наложили подорожник нового времени, в котором бунт приватизирован пошленькими акционистами, а оппозиция позорней власти. Маяковскому оставили позвоночник, Есенину – слезливую деревенщину, восторг Блока перед адом революции пояснили и простили. Потом, в девяностые, политика на время вернулась в стихи, но из болота Миллениума не выбрались ни радикальные политики, ни радикальные поэты, призывавшие к восстанию против реальности. И если поэтам-мужчинам общество великодушно разрешило цитировать Летова и даже Ленина в юношеских своих стихах: всё равно подрастут и остепенятся, то поэты-женщины лишены и такого права. Не заклюют, конечно, у птиц этого болота клювы давно размякли от нехватки кальция, но пожурят, спросят, вздыхая: «Ты всё про Маркса, Любочка? Про классовую войну? Ах, когда же уже будет про любовь!» Но ведь здесь всё про любовь – хочется заорать. И когда красный томик расшибает головы купленного рабочего класса, и когда мясо буржуев скрипит на молодых крепких зубах – всё любовь! Любовь к тому, чего нет, что вы не создали или просрали, глупые вы болотные существа. И когда в безразличной толпе, в метро, среди угоревших по ЗОЖу и поэтов с пивом на лавке, прорезается голос, и хрупкая девочка отдаёт себя тонкокостной революции ради тщательно забытого будущего – я вижу лишь любовь, нежность и всепрощение, даже тех, кого прощать нельзя. Отрицая реальность болота и больше – жизнь, которую стыдно жить, – хрупкая девочка тонкокостной революции не сбрасывает со своего прекрасного парохода ослепительное прошлое. И в социальных сетях легко добавляет в друзья Евтушенко и Цветаеву, Вознесенского и Маяка, Кушнера и Багрицкого. Родись она в 90-х позапрошлого века – красила бы деревья в багровый вместе с Татлиным и верстала «Окна РОСТа» с Бриками, а потом сгинула бы в лагерях. Девочки тонкокостных революций не могут иначе. Но она – дитя Чака Паланика, и вот вам книжечка из девяностых годов века, которого у нас никогда не было. Учите языки. Хинди и суахили.

Максим Кабир, поэт

Ссылка на гения

«Засыпает город Москва…»

Засыпает город Москва
Кокаиновым снегом, кислотным дождём,
Потянет в центр шляться тоска,
Иначе заживо, сука, сожрёт.

Разрастаясь в пропорциях и толщине,
Жирная тварь умножит под рёбрами зуд,
Алконавты высаживаются на Луне,
Цветаевой дочери – на Тверском мрут

С капиталом: бутылок – звенящая рать,
По карманам – пакетики с анашой —
Страшно, когда нечего проебать,
И как это хорошо.

«Куплю себе фотоаппарат задорого…»

Куплю себе фотоаппарат задорого
Пофоткать бомжей в ракурсах разных,
По ком звонит, отче, сегодня твой ржавый колокол,
Какой буржуй рябчика прикладывает к ананасу

И поглощает (если бы) тоску прорусскую
Народа, болевшего борьбою за родину,
На тебе, хочешь, ещё козырный туз,
«Наеби красиво» – лозунг Мавроди,
На.

Психоанализ потерпел крах в советских реалиях:
Фаллос для избранных, простолюдинам покажут член,
Есть только один способ выжить – стрелять по хозяевам,
Как-то же нужно
страну поднимать с колен.

Ссылка на гения

1
Здесь должна была быть ссылка на гения,
А случилась ссылка в Воронеж,
Где Мандельштама посыпалось рвение:
Выронишь стих про тирана – утонешь.

2
Станешь струною звенящею, тонкою,
Руки на плечи – Хазиной Наде:
«Мир, из высоких материй он соткан,
Вы моим миром, жена, теперь правьте.

3
И на двоих нам не мёд и не золото,
Колос не спелый, а стебли бурьяна,
И я не знаю границ своей Родины», —
Так голос звучал Мандельштама.

4
А голос Сталина
В пастернаковском лежбище
Через трубу миллиона повешенных
В прелой, трупами пахнущей осени:
«Вы что скажете, Борис, про Осипа?»

5
А Пастернак (стоя, как перед дьяволом): «Мне, товарищ, про Осипа – нечего,
Давайте лучше о нашем искусстве… советском – о вечном».
Сатанинская поднимется сила… грузинская, правящая…
Сталин ему ответит: «Плохой вы, Борис, товарищ».

6
И положит трубку,
И положит поэта – на метафизический стол ампутации,
И человеку сражаться если бы с человеком,
Но Мандельштам не знает, ему с кем сражаться.

7
В безызвестность с Надей он едет,
Надеясь остаться здесь,
Потому что в следующем городе
Предчувствует свой конец.

8
Да, там его находят, там за ним приходят, не то чтобы взять автограф,
А в отделении в ракурсах разных поэта века пофоткать.

9
Смерть в вонючем овраге.
Место – Владперпункт.
Все земные силы и небесные тоже врут,
Врут все молитвы и лозунги с пометкой «боже, спаси»,
Только честная Хазина Надя перепрятать успела рукописи…