Loe raamatut: «Урман»

(По воспоминаниям моего отца Н.М.Кротенко)

Дочка, прости, что долго не мог написать,

О чем ты просила. Дел много, закрутился совсем. Но вот решил – все брошу и напишу.

СИБИРСКАЯ ССЫЛКА

ПУТЬ В НЕИЗВЕСТНОСТЬ

Выслали нас в 1931 году, 16 мая, в субботу. Ехали мы из села Волчиха алтайского края до Славгорода трое суток. Расстояние там сто шестьдесят километров. Ехали на лошадях. В Славгороде нас пересадили в телячьи вагоны, и до Омска ехали поездом. Когда началась эпопея раскулачивания, отец наш пропал без вести и в ссылку нас отправили втроём: маму, сестру Лену тринадцати лет и меня. Мне было шестнадцать. Весной я закончил семь классов. Мама и Лена ехали в одном вагоне, а я – в другом, с лошадьми. Хорошо помню пристань в Омске. Народ, народ – куда не глянь – народ! Узлы, сундуки, чемоданы, плач детей, костры, котелки с подгоревшей кашей. Для нас – подростков, – это путешествие в неизвестность было скорее романтикой, но взрослые, конечно, понимали, что к чему. Мужики собирались кучками и вели беседу о том, куда нас везут, и что там каждого ждёт. Этого никто не знал, и каждый фантазировал, как мог.

Через два дня нас стали грузить на баржи. Всего барж было четыре. На две погрузили людей и на две – скот. Это были коровы, лошади и корм для них – сено и овёс. Меня с пятнадцатью ребятами из нашего села направили конюшить на последние баржи. Мама и сестренка Лена ехали на передних баржах. Теснота там была вопиющей. В трюме духота, непродыхаемый запах мочи, поноса и давно не мытого тела. На корме каждой баржи был один туалет, а нас ехало четыре тысячи. Круглые сутки стояла очередь в это необходимое заведение. Плыли по воде тридцать пять дней. Вначале вниз по течению Иртыша, а потом от его устья вверх по Оби. Вёл баржи буксир «Комсомолец». На буксире были каюты, где размещали команду и сопровождающих охранников. Прислуживали им и готовили еду наши девушки.

В устье Васюгана (левый приток Оби) – один из райцентров Томской области – село Каргасок. Тут все заметили странную особенность: вода в Оби белесая, а в Васюгане тёмно-коричневая. Вливаясь в Обь, она не сразу смешивается с обской водой, а много километров, сохраняя свою первозданность, держится тёмной лентой вдоль левого берега. От Каргаска вверх по Васюгану плыли сто двадцать километров до устья реки Нюрольки, которая впадает в Васюган. Здесь нас высадили на пески, где Васюган круто поворачивает направо. Небольшое пространство намывных песков, нанесённых Нюролькой, устье которой напротив. За песками простиралась заливная пойма, заросшая черёмушником и ивняком. Четыре тысячи ссыльных высадили на пески, ещё влажные от недавно схлынувшего наводнения.

Это были раскулаченные крестьяне из пяти районов Алтайского края. Волчихинский, Михайловский, Ключевской, Славгородский и Павлодарский. Баржи быстро разгрузили, и они отбыли в Каргасок, оставив на всю компанию одного милиционера. Дело шло к вечеру и все стали на скорую руку делать шалаши, чтобы укрыться на ночь. Из питания у некоторых ещё остались крохи – сухари, да пшено, а большинство питались травой и ракушками. Рыбачить не умели, да и нечем. На пятый день прибыла на катере из Каргаска комендатура. Всех прибывших разбили на группы. Каждая группа будет строить свой посёлок в тайге там, куда её высадят. Посёлки были пронумерованы. Мы с мамой и сестрой попали в посёлок номер один. Впоследствии его назвали по нашему селу, из которого нас выслали, – Волчиха. Выше по Нюрольке наметили посёлок номер два и назвали его – Славгородка.

Карта Васюган – река Нарымская

Развозили людей на неводнике – небольшом рыболовном судне. Его тащил маленький катерок. На неводнике, грузоподъёмностью пять тонн, за рейс увозили по десять семей. С утра поднялся сильный ветер. Волны в белой пене с шипением накатывали на пески. Катерок метался в воде словно щепка, а неводник захлёстывала вода. Два сильных мужика едва удерживали трап. Перепуганные дети орали во всю силушку, женщины плакали – пришла погибель, и громко читали молитвы. Своё бессилие перед стихией понимали даже самые крепкие мужики. Женщины и дети почти ползли по трапу. Мы – степной народ, впервые столкнувшись с огромными водными просторами, были ошарашены, увидев, во что буря превращает воду. С большим трудом катерок пересёк Васюган и въехал в Нюрольку. Нюролька – река неширокая, волны заметно снизили свой накал. Все облегчённо вздохнули, даст Бог – ещё поживем.

Пять километров тащились мы вверх по Нюрольке. Наконец, катерок приткнулся к берегу. По кромке воды небольшая полоска песков. Выше – хвойная тайга, забитая щетиной непролазного багульника. Шапки белоснежный цветов покрывали его сплошным ковром. От него исходил дурманящий аромат, который смешивался со смоляным запахом пихты и ели. Тучи комаров плотно заполняли каждый сантиметр воздуха. Дышать было нечем. С неводника спрыгнули мужики, чтобы чистить от леса и багульника небольшую поляну для высадки людей и скарба. Быстро разгрузились, и катерок с неводником отправился за следующей партией горемык.

Мы с мамой выбрали небольшое местечко метрах в двадцати от берега. Вначале ломали, вырубали багульник. Когда расчистили место под балаган, я принялся рубить жерди для каркаса, а мама с Леной резали пласты дёрна. Ими мы плотно обкладывали это временное жилье. Сильно мучил гнус и голод. Пищи не было совсем. Только через три дня после прибытия сюда нам стали выдавать заплесневелую пшеницу, которую везли из дома, как общий фонд для посева. За долгую дорогу, промокнув в трюмах, пшеница заплесневела. За ненадобностью для посева нам стали выдавать её по две ложки на человека в день. Остальное – трава и ракушки, которые собирали по берегу.

На третий день комендант организовал плотницкие и заготовительные бригады. Лес готовили на месте и сразу пускали в дело. Строительство начали с большого барака. Я попал в бригаду плотников, мама на валку леса. Лена была ещё мала. Она собирала прошлогоднюю клюкву, бруснику, ракушки, корни осоки. Бригадиром нашей плотницкой бригады был Дробышев. Он был предельно строг. Если сделал что-то не так, врежет под загривок своим железным кулачищем – мало не покажется. Все его боялись.

Когда вся площадь под посёлок была расчищена от леса, и полным ходом шло строительство жилых бараков, прибыл курьер из комендатуры. Было приказано ссыльных Волчихинского района переселить на реку Васюган. Там должен быть построен посёлок Рабочий. Место это было выбрано не случайно. Рабочий строился, как крупная перевалочная база в устье реки Нюрольки. Маленькая таёжная река была судоходна только в половодье. Летом, даже в межень, по ней не мог пробиться даже маленький катерок. Все грузы, завозимые в новые посёлки и леспромхозы по Нюрольке, складировались в Рабочем. А уж потом – зимой на санях, а летом на неводниках или лёгких баржах, везли их вверх по реке. В засушливые годы по ней можно было проехать только на лодке или обласке. Для постройки посёлка из Волчихи перевели тридцать одну семью. Мы разобрали недостроенный барак, сбили брёвна в длинный плот, погрузили на него своё скудное барахло и поплыли вниз по Нюрольке к новой жизни.

Вспоминая этот момент нашей ссылочной тряски, думаю – лучше или хуже для нас был этот переезд? Ведь в Волчихе мы уже почти достроили барак и вскоре могли туда переселиться. Не бог весть что, но зиму можно пережить в тепле. На новом месте все надо начинать сначала. Лето в Нарыме короткое, к зиме можно и не успеть под тёплую крышу. Но много лет спустя я оценил этот переезд, как подарок судьбы, хотя и был он горьким и со слезами. Доплыли до нового места – такая же тайга, топкий берег и непроглядный гнус. Высадились, где была потом пристань, снова начали расчищать площадки под балаганы. Был уже август месяц, и ночами ложился лёгкий иней. На третий день комендант дал указание корчевать лес вдоль реки Васюган под посёлок и готовить лес для строительства.

Правда, когда мы приехали сюда, нас всех поставили на снабжение. На день раньше нас прибыла в Рабочий баржа с продуктами. На общем собрании нам объявили месячную норму. Выдавалась только мука и крупа. Плотникам – восемнадцать килограмм, женщинам – шестнадцать, детям – восемь, старикам и инвалидам – шесть. Руководил всем комендант Люберцев. Из переселенцев он назначил завхоза, бригадира и конюха. Работали от темна до темна. Мама, с больным сердцем, от плохого питания и работы на раскорчёвке, едва держалась на ногах. И я совсем ослаб, но работал, не показывая своего бессилия. Когда темнело в глазах, чувствовал, что падаю – опирался о стену и ждал когда пройдёт головокружение.

Строили дом коменданту, комендатуру, магазин, интернат, мосты, постоялый дом, больницу. Когда закатывалось солнце, строили свой барак, брёвна которого из Волчихи пригнали сюда плотом.

Наступил сентябрь, а мы жили в балаганах. Еду готовили на костре. Стряпали лепёшки вперемешку с крапивой и осиновой трухой. Суп варили из ракушек с небольшой болтушкой из муки, добавляя в изобилии траву. Рыбу ловить было нечем, да и некогда. Иногда каким–нибудь чудом удавалось на отмели поймать мелочь: это был почти праздник. Кто был посильнее, строили себе избушки в столбах. К двадцать пятому октября барак был закончен. Крышу закрыли пластами дёрна, печи сбили из глины. Нары изготовили из колотых досок. В каждой из семи комнат поселили по три семьи. С нами жили семья Шимко и семья Дмитриенко. У всех в семье по три человека. Итого десять взрослых в комнате четыре на пять. Зимовали сильно голодно. Я всю зиму плотничал (в июле мне исполнилось семнадцать лет), а мама в тайге пилила дрова для пароходства. Сильно за зиму отощали. От голода и простуды я заболел «рожей». У меня воспалились грудь и спина. Вначале была краснота, а потом всё тело взялось волдырями. Фельдшер обмазал меня какой-то мазью, забинтовал все туловище и велел не снимать повязку пятнадцать дней. Через какое-то время поднялся сильный зуд. Терпеть его не было сил. Когда сняли повязку, там кипела сплошными кучами вошь. Через пятнадцать дней я вышел на работу. Был предельно слаб. Есть было нечего. Пайка хватало дней на двадцать, а остальные десять – живи, чем хочешь. На работе меня ценили. Два раза за зиму я получал премию от коменданта. Один раз десять килограмм муки, а второй – хлопчатобумажный костюм. За работу денег не платили, паёк и одежду выдавали авансом. Так мы работали три года. В конце третьего года получили расчёт. Кто-то получил гроши, остальные остались в долгу.

Немного истории и географии Васюганья, где предстояло прожить нам двадцать лет. Земли эти принадлежали ранее остякам. Теперь этот народ называют «селькупы». Посёлки остяков были расположены по всему Васюгану и его притокам. Вниз по Васюгану, в километре от Рабочего, посёлок Московка. Всего там было шесть остятских домов. Ещё ниже по руслу, через двенадцать километров, – посёлок Забегаловка – тридцать дворов. Там работал «Интеграл» – это приёмный пункт пушнины, ягод, грибов, орехов, боровой и водоплавающей птицы. Там же работала рыбозасольня, которая подчинялась Каргасокскому рыбзаводу. В Забегаловке проживало много русских. Они работали в «Интеграле» и засольне. Остяки в основном занимались промыслом.

Вверх по Нюрольке пос. Кочерма – двенадцать дворов. Между Рабочим и Кочермой – пос. Пернянга. За Кочермой шли посёлки, где жили исключительно остяки: Карауловка, Остров, Мыльджино, Чворовая Нижняя, Чворовая Верхняя, Окунёвка, Туксига, Калатушка, Черымово. В своих посёлках остяки жили только зимой. Весной, летом и осенью кочевали. Во многих местах по рекам, озёрам, старицам у них были юрты. Их остяки называли «карамо». Сверху на жерди натягивалась кожа лося, а внутри шкуры оленей и медведя по всему полу. Шкуры служили одновременно и постелью. В центре юрты в холодное или дождливое время горел костёр. Дым выходил в дыру юрты в потолке над костром. Нюролька в среднем своём течении резко поворачивает на юг в сторону Барабинской степи. Здесь очень красивые места. Болот мало. Пышные заливные луга, которые рассекают небольшие речушки. На сухих гривах кедрачи, занимающие огромные территории. Много черёмухи, малины, смородины, других ягод, изобилие белого гриба и сырого груздя. Царство непуганого зверя и птицы.

В период Октябрьской революции, спасаясь от террора, сюда бежали богатые люди. Они построили посёлок Староверов. Когда неразбериха в стране улеглась, погубив столько народу, что едва наша многострадальная земля чуть было вообще не осталась без людей, новая власть принялась отыскивать ускользнувшую от возмездия «контру». Нюх у неё был отменный. Выследили и нашли староверов, хотя отыскать в дикой тайге крошечный посёлок, по сути, было невозможно. Убивать их не стали, а приказали организовать колхоз и встать на учёт в Каргасокской комендатуре. Наверно, впоследствии могли с ними расправиться. Однако, староверы оказались хитрее. Зимой на своих лошадях, собрав скарб и скот, бросили дома и скрылись в неизвестном направлении. С тех пор о них ничего не известно.

В этих краях водилось бесчисленное множество разного зверя. А в 1933 году завезли соболя, норку и бобра, запретив на них охоту. Промысловики следили за пушистыми новосёлами. Через несколько лет, когда они достаточно размножились, их стали отлавливать и переселять в другие места.

По Васюгану, вверх по течению от Рабочего, были остякские деревушки и три русских села: Шкарино, Седельниково и Средний Васюган. В этом селе до революции жили богатые люди. Они занимались скупкой пушнины у остяков, имели свои засольни и склады. У них в собственности были буксиры и баржи. Всё, принятое от остяков, загружалось на баржи и буксир тащил их до Томска. Там продавали сами или сдавали в магазины по хорошей цене. Обратно везли всё: спирт, муку, сахар, спички, керосин, мыло, чай, крупу, соль и другие товары.

***

Прошли первые зимы ссылки тридцать первого и тридцать второго годов. Весной комендант назначил старостой Рабочего Кулешова Наума Сафоновича. Из района поступило распоряжение корчевать тайгу под пашни. Раскорчёвку нетронутой тайги легко можно назвать каторжной работой. Огромные пихты, ели, кедрачи – густо теснились между собой, напоминая строй непобедимых богатырей, защищавших свои владения. Рубить такой лес было жалко. Падая, каждое дерево несло свой неповторимый шум и, грохнувшись о землю, издавало предсмертный тяжкий стон. Особенно жалко было крушить кедрач. На его ветках наливались зародыши шишек. Стволы после обрубки сучьев отправлялись на строительство и на распиловку доски. Свалить дерево – не самая трудная работа, а вот выдернуть пень – проблема. Корни толстые, напитанные смолой, глубоко уходили в землю. Надрываясь, корчевали пни и мужчины, и женщины. Под кроной леса земля оказалась глинистой, было понятно, что без удобрения ничего на ней не вырастет.

На третье лето была организована артель. Кулешова назначили председателем. Завхозом Шапкина Владимира Михайловича. Привезённые лошади поступили в распоряжение артели. На той стороне Васюгана, после наводнения, распахали луг и на двух гектарах посадили картошку. На чернозёмной луговой земле картошка уродилась крупной, и было её много. К этому времени Кулешов построил себе дом с большим погребом. Больше в посёлке погребов не было. Жили ещё в бараках и шалашах. Осенью каждой семье раздали по мешку картошки, остальную ссыпали в погреб Кулешову. Он потихоньку её продал, оставив только на семена и для себя. Народу отчитался тем, что она у него сгнила. Мама отнесла Кулешову одеяло, тогда оно называлось «коневое» и получила за него ведро картошки и ведро очисток.

В это время в Рабочем организовали «многоловку», как Райпотребсоюз. В её контору были назначены грамотные люди. Заведующим стал Шапкин Михаил Кондратьевич – отец Владимира Михайловича. До ссылки он работал лесничим, имел чин полковника. На должность главбуха был принят Баринов Петр Михайлович. До ссылки он работал экономистом госбанка. Завторгом назначили Колмогорова Ивана Даниловича. В Волчихе, до ссылки, он работал управляющим заготпункта. Снабженцев стал Чикмачёв Гаврил Алексеевич.

Кулешов был мужиком опытным, хотя и имел всего четыре класса церковной школы. Он взялся за работу круто. Под его руководством построили смолзавод, лесопилку, была организована бригада рыбаков. На лесопилке лес пилили вручную маховыми пилами. Ножами щепали дранку под штукатурку для отделки внутри помещения. В бондарке кололи клёпку для бочек, собирали бочки, делали сани, телеги, столы, лавки, табуретки. Нестроевую древесину пилили на чурочку для топки парохода и буксиров.

В двенадцати километрах от Рабочего вверх по течению впадает в Васюган небольшая речка Кагальтура. Места здесь сухие, ягодные. Во всех озерах, заливах и протоках очень много рыбы. Но главное – огромные пихтовые рощи – сырье для пихтового завода, который здесь и построили. Завод считался молодёжным предприятием. Девушки и юноши жили в бараке, срубленном из сырых брёвен. В углу стояла железная печь. Её топили круглосуточно. С потолка всё время капало. Спали все подряд на нарах из жердей. Постель – пихтовая лапка. Питание скудное. Огородов тогда ещё не имели, рыбу ловить было нечем, а пайка на месяц не хватало.

В этом же году построили контору артели. Счетоводом Кулешов назначил Елизарова Владимира Кузьмича. Сын зажиточного крестьянина из Волчихи. Поговаривали, что ему удалось вывезти в ссылку весь свой капитал в золоте. Для лошадей конюшню построить ещё не успели, и Кулешов раздал коней своим приятелям. Они ездили на них в Каргасок, в торгсине отоваривались продуктами: мукой, крупой, сахаром, солью, жирами, мылом, мануфактурой, домашней утварью. В Рабочем всё продавали за большие деньги. Эти дельцы драли со своих братьев по ссылке три шкуры. Такая же история и с коровами. Коровника ещё не было, и комендант раздал «бурёнок» по своему усмотрению. Коров было шесть штук, а семей в Рабочем – полсотни.

Коменданты менялись часто. После Люберцева был Будков, потом Иванов. При нём я работал плотником, был на раскорчёвке, иногда рыбачил с бригадой рыбаков. Комендант Иванов был очень строгим и любил дисциплину. Кулешов в это время считал себя лицом неприкосновенным, и воровал казённые деньги, не стесняясь. При расчёте артельщиков они со счетоводом Елизаровым составляли ведомость расчёта в цифрах. Когда, скажем, неграмотная женщина получала аванс девять рублей, а вместо подписи ставила крестик, они перед девяткой ставили единицу, получался аванс девятнадцать рублей. Десятка отправлялась в карман мошенникам.

Однажды заболела моя сестра Лена. Её положили в больницу. Там работал фельдшер, а скорее, коновал Скрыпка. Медсестрой была Тоня Иглевская. У Лены признали расстройство желудка и начали лечить грелками. Но лучше ей нездоровилось. Однажды шёл с работы домой на обед и как обычно заглянул её проведать. Она сидела на койке в палате повеселевшая, и говорит мне: «Братка, мне стало легче и завтра меня выписывают». Пришёл домой, поделился с мамой хорошей новостью, и мы сели обедать. Полчаса спустя, гляжу в окно – бежит к нам Тоня: «Скорее идите, умерла Лена». Так остались мы с мамой вдвоём. Позже Скрыпка догадался, что у неё был заворот кишок от тяжёлой работы.

В тридцать третьем году мы перешли из барака в свой домик. Нам досталось красивое место. Бугорок над поймой, внизу круглое озерко, из которого мы брали воду, за ним лужок, потом залив – Курья, отделённая от Васюгана полуостровом, за которым блестела коричневой водой река. Просматривалась красота заливной поймы почти до горизонта. Только любоваться этой прелестью не было ни времени, ни сил, ни настроения.

Сколько помню свою маму, она ещё на родине все время жаловалась на боли в сердце. В год перехода в свой домик она сильно заболела. Я увёл её в больницу. Полежала она там всего три дня. Захожу её проведать, Скрыпка говорит:

«Забирай свою мамашу. Ничего у неё не болит – увиливает от работы!» Кое-как довёл её до дома. Ночевать позвал старушку. Один побоялся с ней остаться. На другой день пошёл к коменданту за разрешением вести мать в кустовую больницу. Он направил меня к Кулешову, чтобы дал лодку и человека в помощь. Кулешов усмехнулся и ответил: «Лодка нам в артели самим нужна, а людей лишних у меня нет. Вези свою тунеядку сам – не маленький». Было мне в тот год девятнадцать лет.

Добрые люди дали лодку и весло. Пошёл домой, взял постель для матери и постелил на дно лодки. Мать положил на плечо, понёс к берегу, а тяжести не чувствовал – она уже совсем высохла. Прикрыл её холстиной и повез в Чижапку, где была кустовая больница. Гнать лодку было тяжело, потому что приходилось одновременно грести и поддерживать мать. Она металась от сильной боли и мочила полотенце, прикладывая себе на грудь. На закате солнца мы добрались до посёлка Жёлтый Яр. Мама попросила молока. Я поднялся в гору к домам. Денег у меня не было, но люди сочувственно отнеслись к моей беде и дали крынку молока бесплатно. Мама пить не стала, говорит: «Мне стало лучше. Потом попью. Давай скорее ехать, а то ещё далеко».

Проехали ещё километров восемь, и так быстро стемнело, что не видно стало берегов, кругом поблескивала вода. Я остановил лодку и понял, что заблудился. Ехал-то я по течению, а тут вижу – вода идёт мне навстречу. На Васюгане бесчисленное множество проток, заводей, курьюшек, стариц – сбиться с пути, да ещё ночью, – ничего не стоит. «Мама, – говорю, – мы заблудились». Она подняла голову: «Давай, греби к берегу. Переночуем, а завтра разбужу тебя пораньше, и там разберёмся». Я лёг рядом с ней, укрылись одеялом. Измучился за день, устал до последних сил и сразу уснул, как убитый.

Утром проснулся – солнце уже давно поднялось над горизонтом. Сразу обратил внимание на мать. Думаю, почему она меня не разбудила? «Мама, – говорю, – ты обещала разбудить меня пораньше, а солнце уже высоко». Она молчит. Приложил ладонь ко лбу, а голова холодная. Правая рука лежала на сердце и была белая, как снег. Я понял – маму потерял ещё вечером. Сел на беседку в лодке и не знаю что делать.

В это время шли колхозники на покос. Оказывается, мы заблудились недалеко от посёлка Курулдай. Женщины подошли ко мне и спросили, что случилось? Я как мог рассказал о своей беде, даже пожаловался на Скрыпку и Кулешова из-за которых потерял мать. Они выразили мне сочувствие и сказали, что зло без наказания не останется, а мне надо взять себя в руки и похоронить мать достойно. Ехать в Рабочий с мёртвой матерью не надо, – на воду это займёт дня три, тем более, что у меня там нет никого из родни, кто помог бы в похоронах. Посоветовали похоронить мать на их деревенском кладбище.

Я подъехал к деревенской пристани, только сошёл на берег – подходят две старушки. Немного постояли возле мёртвой матери, посочувствовали мне и сказали, чтобы шёл в контору к председателю колхоза и просил помощи. Сами вызвались обмыть тело и найти для покрывала холст.

Председатель, фамилию его не помню, оказался на месте. С ним ещё был агроном Аргутов. Он дал двадцать пять рублей на похороны, а могилу мы копали с председателем вдвоём. В это время на конюшне запрягли лошадь в ходок и к берегу мы подъехали на транспорте. Мать уже лежала в гробу, одета и накрыта холстом. Хоронили вчетвером – мы с председателем и две старушки.

Вот до чего окаменело сердце, – за весь день я даже не заплакал, а хоронил мать, как чужую женщину. Но когда вернулся с кладбища и подошёл к лодке, которая была пуста, а на рыбачьих вешалах покачивало ветром одежду и постель матери, у меня кепка поднялась на кудрявой шевелюре. От ужаса волосы встали дыбом. Не помня себя, я рухнул лицом на какой-то пень и ревел, как зверь, изнемогая от горя. Куда идти? Куда ехать? В Рабочем кроме могилы сестры, никого нет. Бежать? Поймают, да и куда?

Время двигалось к вечеру, когда нашёл в себе силы выехать в обратный путь. На закате доехал до Жёлтого яра. Там решил переночевать. Развёл на берегу небольшой костерок, повесил котелок с водой, присел на брёвнышко, смотрю на огонь, а в голове не единой мысли о моём дальнейшем пребывании на этой негостеприимной земле. Поплыл, как по течению. Надо ехать – еду, а куда, зачем, а главное – к кому?..

Пишу эти строчки, когда мне за семьдесят, а такого горя, такого пережитого ужаса никогда больше не испытывал.

Всю жизнь помню это, как самое страшное из того, что ожидало меня ещё впереди.

Ко мне подошли мужики. Они собирались рыбачить неводом, а лодку кто-то угнал. Спросили, – можно ли поехать на моёй? Пригласили и меня с собой. Рыбачить неводом я уже умел хорошо. Меня посадили на корму лодки, как заправского башлыка. Прямо у деревни забросили снасть и потянули. Было их шесть человек. Я сижу на корме и расправляю невод. Поймали центнера три. Насыпали почти целую лодку, а сверху загрузили невод. Лодку гнал я, а мужики шли по берегу. Они набрали себе рыбы кому сколько надо, а в лодке осталось ещё центнера полтора.

Думаю, – что мне делать с этой рыбой? Второй день пошёл, как во рту не было ни крошки, а есть не хотел. В темноте с берега разглядел избушку и решил попроситься ночевать. Там жили старик и старушка. Как оказалось – очень славные люди. Пустили меня в дом без разговоров. Я сбегал на берег, набрал крупной рыбы, нам хватило на ужин и на завтрак. Утром ещё притащил старикам рыбы и отправился дальше. Вот до чего были честные люди, – за ночь никто не взял из моей лодки ни одной рыбёшки.

Еду, а рыбы в лодке ещё порядочно. Ладно, думаю, повезу, если протухнет – выброшу за борт. Проехал всего километра четыре – навстречу большая лодка с парусом. В ней человек десять.

– Рыба есть? – Кричат.

– Есть! – Отвечаю.

Подъехали к берегу. Они купили у меня четыре ведра и дали десять рублей. Это была экспедиция таксаторов. Я немного растерялся, не веря своим глазам. Таких денег давно не держал в руках. От волнения забыл сказать им «спасибо». Проехал ещё километров пять. Вдруг слышу, стучит катер – нефтянка. Она так гремит, что слышно её по реке на несколько километров. Приближаюсь к катеру, слышу, кричат:

– Рыба есть?

Заглушили они мотор, я подъехал ближе. Они признали во мне остяка. На катере мне дали за пять вёдер рыбы – восемь рублей. У меня в кармане оказалось восемнадцать рублей. По тем временам это была значительная сумма, считай, зарплата за месяц. Отдохнуть и пообедать остановился на берегу возле посёлка Тюкалинка. Рыбы оставалось ещё с ведро. Развёл на берегу костёр, начистил котелок рыбы, а соли нет. Вспомнил, что продавцом в Тюкалинке работает Терехов. Мы с ним в Рабочем плотничали в одной бригаде. Соль в первые годы ссылки была большим дефицитом и продавалась только своим – поселковым. Терехов соль мне не продал, хотя и просил я всего одну ложку. Он ответил, что соль у него на подотчёте, а вас тут много проезжает. Ладно, думаю, поем без соли. Хлеба тоже нет.

В это время, гляжу, идёт по берегу Беленко Фрося. Она тогда работала в Тюкалинке зав. яслями. Поздоровались. Я рассказал историю смерти матери и про соль. Она сбегала в посёлок и принесла мне целый килограмм. В тот день у костра мы долго разговаривали. Это была наша первая с ней встреча. К вечеру подъехал к Уралке. Там купил рубашку, хлопчатобумажный костюм и кепку.

Мать умерла в то лето, когда мы перешли жить в свой домик. Лес на дом готовили на том же бугорке, где и построились. Там позже родились и вы. Бревна по снегу волочили верёвкой, перекинув её через плечо. Весной ночами я рубил сруб, мама таскала мешком из болота мох. Она уже тогда сильно болела, но нужен был свой дом, своя крыша над головой, в первую очередь для больной матери. День работы на раскорчёвке – мы выматывались из последних сил. Но ночью, будто сам Бог вливал в нас энергию – ведь мы строили своё, хотя и скромное жилье.

Приехал я в Рабочий, подошёл к дверям своего домика, открыл дверь, а войти не решился. Из комнаты на меня пахнуло холодком и до такой степени одиночеством, что, уцепившись за косяк, завыл, как собака. Переступить порог так и не решился. Ночевать пошёл проситься к соседям.

В новом доме прожил всего зиму. Весной раскопал огород и посадил восемь вёдер картошки. Умудрился даже сделать три грядки под турнепс, морковку и редьку. Земля здесь бедная – глина да глина. На нашем бугорке была небольшая низина – болотина. Я раскорчевал её, а там мох сфагнум, а под ним – торф. Изо мха сложил грядки, сверху присыпал глиной и песком. Думал, что-нибудь да вырастет. Не до жиру, как говорится. Все лето работал плотником. Приходил домой с заходом солнца. Немного перекусывал, если было чем, а потом полол огород и поливал грядки. С питанием было туго, но острого голода больше не испытывал. Давали паек: мука, крупа, жир и соль. Наловчился ловить рыбу. Небольшую, мелкой ячейки сеть дал мне парень, остяк, мой ровесник.

Встретил его случайно. Как-то ночью после работы, брёл берегом Нюрольки в поисках ракушек и наткнулся на обласок, у берега. Парень, остяк, складывал в него сети. Мы немного поговорили и познакомились. Звали его Андрей Пернянгин. Он дал мне небольшой обрывок сети и показал, как этой снастью можно поймать щурят на мелководье. Для того, чтобы поставить сеть по всем правилам, нужен обласок. Но о такой роскоши можно было только мечтать. После смерти матери стал понемногу приходить в себя. А потом круглосуточная работа так выматывала, что в короткую передышку спал, как убитый.

Осенью Беленко Сергея Константиновича (будущего твоего деда), Колтуна Ивана, Кунгина Ивана и меня Кулешов отправил в Тюкалинку строить детский дом. Мне разрешили выкопать огород. Овощи я ссыпал не к себе в погреб, а к соседке Дарье Михайловне. В свой домик на зиму пустил сапожника, калеку Никифора Козарезова. Детский дом мы построили за два месяца. Мужики пешком отправились в Рабочий, а меня директор детдома пригласил на работу с детьми. Там я был сыт, одет, обут. Однако, благополучие моё было недолгим. Кулешов, узнав, что я хорошо устроился, срочно приказал мне отбыть в Чижапку на строительство средней школы. Заступиться за меня некому. Комендант подкинул строго:

«Не пойдёшь добровольно, отправлю под конвоем».

ЧИЖАПКА

Директор детдома вызвал меня к себе. Очень хороший был человек. Фамилия его Коренных: «Вот что, Николай, – сказал он мне, – отстоять я тебя не смог, не в моих это силах, но малость для тебя могу сделать. Зайди на склад и передай кладовщику вот эту записку. По ней он отпустит тебе продукты. Возьми сколько сможешь унести. В Чижапке тебе придётся туго». Кулешову, подхалиму и бабнику, он пожелал много нехорошего, о чем писать не положено. Кладовщик выдал мне тридцать килограммов муки и крупы, пять – лапши, сахар, соль, хлеб, сливочное масло и три килограмма солёного мяса. Кроме продуктов – постельные принадлежности: одеяло, подстилка, подушка, тулуп и плотничьи инструменты. Набралось около восьмидесяти килограмм. Смастерил большие санки, погрузил своё добро и пешком отправился в Чижапку.