Loe raamatut: «Отдаю любовь мою в твои руки…»

От автора

Однажды я прочитала историю любви А. Блока и Н.Н. Волоховой, его «Снежной Девы». Она стала героиней цикла «Фаина», пьесы «Песня Судьбы», «Сказки о той, которая не поймет его». Ей посвящены многие стихотворения 1907 года. Удивительные, красивые стихи о любви. О такой любви, наверное, мечтает каждый. И мне захотелось рассказать о красивой женщине и поэте, поклоняющемуся ей, как богине. Рассказать о прогулках влюблённых по заснеженному Петербургу, о синих метелях. Но с первых строк всё пошло не так.

Я почувствовала огромную симпатию и интерес к другой женщине, причастной к этой истории любви – жене Блока, Любови Дмитриевне Менделеевой-Блок. В 1906 году молодой женщине было двадцать пять лет. Их супружескому союзу всего три года. Что произошло? Почему стали возможны взаимные измены? Неужели поэт больше не любит свою Прекрасную Даму? И почему Блок пишет об измене жены с такой болью в 1908 году, уже после разрыва с Волоховой?

Но час настал, и ты ушла из дому.

Я бросил в ночь заветное кольцо.

Ты отдала свою судьбу другому,

И я забыл прекрасное лицо.

Он любит её. Каждая строчка стихотворения дышит любовью. Есть влюблённость, есть страсть, а есть – любовь. Она естественна как воздух, как сама жизнь. Когда любимый человек рядом, ты перестаёшь замечать его. Если он уходит, ты начинаешь понимать, как он тебе дорог: без него трудно дышать, жизнь теряет смысл:

Летели дни, крутясь проклятым роем…

Вино и страсть терзали жизнь мою…

И вспомнил я тебя пред аналоем,

И звал тебя, как молодость свою…

Любовь Дмитриевна – удивительная женщина. Талантливая, независимая. Она глубокая, настоящая. Она, действительно, Прекрасная Дама.

Я не пишу историю жизни моих героев. Я взяла на себя смелость рассказать о последнем дне женщины, жене великого поэта и дочери учёного с мировым именем. Как она прожила свой последний день, о чём вспоминала? Конечно о любви: «Помни, что кроме моей любви и тебя, у меня ничего нет на свете. Отдаю любовь мою в твои руки без всякого страха и сомнения».

I

Сентябрьское ленинградское утро просочилось в комнату. Слабый серенький полусвет упал на портрет мужчины в натуральную величину, окрасил в жемчужный цвет светлые стены, письменный стол, заваленный бумагами, пёстрые подушки на кушетке, растёкся по удобным креслам, и только после этой рассветной прелюдии решился побаловать обитателей квартиры робким солнечным светом.

Лицо на портрете выступило из полумрака. Из-под слегка приспущенных век светлые глаза спокойно и немного надменно смотрели в незашторенные окна, из которых открывалось небо, тронутое едва уловимой осенней бледностью, мокрые крыши и стайки голодных голубей.

Военная прямизна, выправка и стройность придавали фигуре мужчины рыцарское благородство. Он, как когда-то очень тонко подметила его жена, прекрасно воплощал образ героического арийца¹. Образ арийца дополняла сдержанная манера в одежде и осознание своего превосходства над окружающими. Он имел на это право, особенно теперь, когда бессмертная душа его осталась жить в стихах и в этом портрете.

Слухи и сплетни, недомолвки и громогласная шумиха вокруг его имени теперь не досаждали поэту. О его короткой и такой противоречивой жизни было написано немало. Но только та, что жила здесь, в такой странной для нового мира квартире, пропахшей изысканным ароматом духов, наполненной сохранившимися от старой жизни немногими, ценными для хозяйки образами искусства, могла свидетельствовать о семейной драме супругов, взаимоотношениях между мужем и женой, рассказать о поэте и человеке Александре Блоке много разного… Но его поэзия всё-таки стояла выше мирской молвы, и никто, даже она, не имели права его судить.

Чуть слышный шорох заставил рассвет притаиться за портретом. В комнату вошла пожилая женщина в скромном платье, с собранными в узел волосами. Шаркая шлёпанцами по чисто вымытому полу, она неторопливо подошла к зеркалу и привычным движением коснулась пальцами флакона духов, перенесла аромат на себя. Потом безразлично осмотрела своё отражение и стала доставать из ящиков комода перевязанные ленточкой письма, какие-то милые сердцу безделицы.

Завтра ей должны нанести визит две дамы из Литературного архива. После обмена любезностями и короткого разговора она обещала передать архивным дамам свою личную переписку, письма мужа, фотографии, бумаги. Любовь Дмитриевна² считала, что не имеет права оставлять архив у себя, потому что Александр Блок – мировое достояние (для неё это было не позёрство). Утаивать для изучения его жизни письма и фотографии было бы неправильно. Он не принадлежал ей одной. Вернее, он никогда никому не принадлежал. Как все гении, он был рабом своего дара, который считал не подарком судьбы, а тяжелым бременем ответственности. Бессонные ночи, сомнения, бесконечная работа мозга и воображения тянули его в омут безумства, страх перед которым он или заглушал вином или утолял в объятиях продажных девок.

Любовь Дмитриевна пытается вспомнить лица посетивших её женщин из архива, но видит одинаковые серые узкие длинные фланелевые юбки с разрезами, резиновые галоши на каблуках из которых видны простенькие туфли из прюнели³ (погода все дни стояла туманная и дождливая). На старшей было просторное шерстяное клетчатое пальто и тёмная шляпка с большим нелепым цветком. На другой пиджак с накладными карманами и крупным воротником. Любе не нравились эти приталенные с широкими плечами новомодные пиджаки. Юбка женская, а пиджак – мужской. Ну, Бог с ними. Пусть носят, что им нравится. Странно было то, что в одежде не было красок, поэтому и лица казались серыми, как небо за окном. Вот и не запомнила. А одежду запомнила. Эта привычка осталась от прежней актёрской жизни, когда своим туалетам Любовь Дмитриевна уделяла большое внимание и умела одеваться «всегда по моде и к лицу».

II

Менделеева посмотрела в затянутое серой пеленой дождя окно, и ей вспомнилось небо Парижа: «В дождь Париж расцветает, словно серая роза…». Это у Волошина хорошо, очень в точку. Серая роза. Красиво. Кроме серого здесь есть и розовый. Великолепное сочетание.

В 1900 году Менделеева Люба поступила на Высшие курсы. Перед началом учебного года она с матерью отправилась во Францию. В Петербург юная курсистка привезла не только влюбленность в Париж, но и всякие парижские прелести. Особенно полюбила Любаша «визитное платье», сшитое у хорошей парижской портнихи. Как странно сегодня звучит это словосочетание. А тогда визитное платье было просто необходимо девушке из хорошей семьи для посещения театров, концертов, в нём принимали гостей и наносили ответные визиты.

Сухие губы чуть слышно прошептали: «У мамы было черное платье из тончайшего сукна. А мое такое же, но «blue pastel».

Она прекрасно помнит, что цвет ткани был очень матовый, приглушенный голубой, чуть зеленоватый, чуть сероватый, ни светлый, ни темный. Платье великолепно подходило к её волосам и цвету лица.

Менделеева улыбнулась, вспомнив, что раз в театре одна чопорная дама, негодуя, вскричала: «Боже, как намазана! А такая еще молоденькая!» Но ведь Любочка была чуть напудрена. Она никогда «не мазалась». Природа наделила её прекрасным цветом кожи, ярким румянцем и нежными розовыми губами.

В этом платье «blue pastel» Любаша была на курсовом вечере в Дворянском собрании, откуда Блок увел её в снежную морозную ночь.

– Странно, – подумала Любовь Дмитриевна, – Александр начинает говорить женщинам о любви, когда по Петербургу гуляют снежные вихри, а снег лежит голубыми сугробами.

Так было с Любой, а потом – с Волоховой⁴, его Снежной маской.

Сначала Люба и Саша молча шли по Итальянской, к Моховой, к Литейной. Здесь они часто гуляли год назад, осенью 1901. Но Люба быстро прекратила эти встречи. Ей стало холодно и скучно в философском и фантастическом мире поэта. Он тянул её с собой на ту немыслимую высоту, где оказался сам. Любочке, живой и тёплой, хотелось любви не отвлечённой, а земной, обычной.

Когда подходили к Фонтанке, к Семеновскому мосту, Блок начал говорить. Говорил долго, сбивчиво. Девушка почти не слушала его. Она замёрзла от холода и напряжённого ожидания. Александр остановился, взял её руки и тихо сказал:

– Любовь Дмитриевна, я люблю Вас. Люблю давно. У меня нет холодных слов в сердце. У меня громадное, раздуваемое пламя в душе… Я дышу и живу тобой, солнце моего мира. – Он незаметно перешёл на «ты», речь становилась всё горячей. – Мне невозможно сказать всего, но ты поймешь. Я думаю, ты поняла и понимаешь, чем я живу, для чего я живу, откуда моя жизнь. Если бы теперь этого не было, – меня бы не было. Если этого не будет – меня не будет. – Он немного помолчал и печально закончил – В твоём ответе моя судьба…

Несчастная женщина чувствует, что по щекам текут слёзы. Забыла, когда плакала. Не было повода. Тыльной стороной ладони она вытерла глаза и продолжила перебирать свои сокровища.

Менделеева берёт в руки мятый пожелтевший листок, с размытыми от снега или слёз строчками. Этот сложенный листок Саша отдал ей после объяснения в любви и, целуя Любе руки, сказал:

– Если тебя не будет, я совершенно исчезну с лица земли, исчерпаюсь в творении и творчестве. Я последнее время часто бродил по городу, я видел Смерть. Она сказала, что придёт ко мне в свой час. И этот час мог наступить завтра утром, если бы не твой ответ.

Девушка не помнила, что она отвечала, но понимала, что говорила и действовала помимо своей воли, как под гипнозом. Вероятно, она в каких-то словах приняла его любовь, и этот листок оказался в её руке. Люба скомкала его и прочитала только тогда, когда оказалась в своей комнате. Это была предсмертная записка.

III

Как много лет прошло с тех пор. Любовь Дмитриевна осторожно разгладила листок и прочитала строки, которые знала наизусть:

«Мой адрес: Петербургская сторона, казармы Л.Гв. Гренадерского полка, кв. Полковника Кублицкого No 13. 7 ноября 1902 года. Город Петербург. В моей смерти прошу никого не винить. Причины ее вполне «отвлечены» и ничего общего с «человеческими» отношениями не имеют. Верую в единую святую соборную и апостольскую церковь. Чаю воскресения мертвых. И жизни будущего века. Аминь. Поэт Александр Блок».

Любовь Дмитриевна положила листок на стол и вернулась к комоду за другими письмами. Она снова посмотрелась в зеркало. Нахмурилась:

– Да, Любушка, постарела ты, постарела…

Взгляд упал на флакон духов. Она всегда очень любила духи яркие, крепкие, не для барышень.

Менделеева порылась и нашла среди извлечённых из комода предметов пустой серебристо-розовый флакон с названием парфюмерного дома Houbigant. Крепкий цветочный аромат «Coeur de Jeannette» был создан специально для Всемирной Парижской выставки 1900 года⁵. Мама купила их в Париже для неё.

Эти новомодные французские духи нравились Блоку. Он иногда от удовольствия закрывал глаза, вдыхая свежий морозный воздух, смешанный с головокружительным запахом духов любимой.

К духам Любовь Дмитриевна относилась трепетно. Когда она брала флакон, то начинался настоящий магический ритуал. Вот где магия уместна. Она и сейчас с удовольствием ощутила в ладонях прохладу и нежность пустого маленького флакона и погрузилась в приятные воспоминания.

Любочка собирается на свидание. Она легко порхает по комнате среди разбросанных вещей, выбирая наряд. Наконец девушка одета и осторожно открывает духи и наносит аромат подушечками розовых пальчиков за ушками, легко касаясь золотых волос, ложбинки груди под тонкой светлой блузкой, гибкой шейки, тонкие запястья. И начинается волшебство.

Сначала духи раскрываются медленно, неуловимо, как цветок, распускающийся под покровом ночи и наполняющий ароматом тёплый воздух. Лёгкий запах акации, сирени и лимона заполняет комнату. Люба мечтательно улыбается.

Но что-то вдруг меняется… Сердце вдруг начинает томиться от запаха роз и гвоздик, к которым примешивается благородный, спокойный апельсиновый цвет и ещё что-то очень нежное, похожее на жасмин. Это жимолость. А потом властно врывается томное благоухание туберозы. Оно кружит голову, пьянит, как шампанское, наполняя всё вокруг запахом первого снега, осеннего янтарного мёда.

Проходит немного времени, и ароматическая композиция меняется. Теперь пахнет теплее и соблазнительнее. Чарующий аромат пропитывает всё, к чему она прикасается, заставляет грациозно двигаться, говорить тише. Глаза темнеют и загадочно поблёскивают. Сегодня она ослепительно хороша.

Любовь Дмитриевна нюхает флакон. Он сохранил свой аромат, и ей слышатся звуки аккордеона, плывущие над Парижем. Они с мамой сидят в небольшой уличной кофейне и пьют кофе. Чёрная суконная юбка и шелковая светлая блузка, купленные на Монмартре, делают её тонкой и стройной. Высокая причёска. Завитые волосы тяжёлым ореолом лежат вокруг лица. На макушке – тугой узел. Она чувствует себя старше и с удовольствием ловит на себе восхищённые взоры мужчин.

Любовь Дмитриевна медленно поставила флакон. Есть небольшая капля дёгтя для неё в этих духах – лёгкий запах лилий, который она с некоторых пор терпеть не может.

IV

Менделеева подумала о том, какими духами пользовались вчерашние визитёры? Кажется, «Красной Москвой»⁶. Духи терпкие, насыщенные… Говорят, они нравились императрице Александре Фёдоровне.

Диалог с собой был прерван острой болью под сердцем. Она прикрыла глаза и как молитву зашептала привычные слова: «Сейчас пройдёт, сейчас пройдёт». И боль, такая привычная и обыденная, начала потихоньку отступать.

Как-то вдруг, незаметно разболелось сердце, и иногда ни до чего было, только бы не больно. Поэтому её переход к старости произошел безболезненно, именно благодаря этому. Безразлично и отстранённо Любовь Дмитриевна воспринимала своё нынешнее состояние.

– Когда болит, – думала она, – зеркало меня не смущает – это я от болезни такая ужасная, а вовсе не от старости. И не обидно…

Любовь Дмитриевна считала, что эта боль – подарок судьбы. Судьба смилостивилась над ней, освободив от дурмана унизительной влюблённости в какое-нибудь ничтожество, подсунутое ею же. Тело уже не хотело любви. И хотя сердце беспрестанно болело, то, по крайней мере, не от очередного предательства. Душа успокоилась. Она почувствовала себя на всю жизнь вылеченной. Жаль, что в молодости не ощущалось такой гармонии между душой, телом и сердцем. Любовь Дмитриевна надорвала и истерзала себя сама. И болезнь, и старость казались случайными, а влюбленность ей самой до глубины души отвратительна. Измученная женщина этого не хотела. Любовь принесла ей только горе и опустошённость.

Она тяжело вздохнула и опять почувствовала ноющую боль в груди. Серебряная глубина зеркала замутилась. Любовь Дмитриевна смахнула вновь навернувшиеся слёзы, а когда подняла глаза, увидела в жемчужной глубине гостиную в доме отца, ярко, до боли в глазах, освещённую хрустальной люстрой. Огоньки радужно играли на зеркалах, перед которыми стояла юная дева в бальном платье.

Через прозрачную ткань сквозит красивое холёное тело. Девушка досадливо хмурит брови: «Зачем так нельзя показаться на балу?» Она кокетливо улыбается, делает реверанс и, привстав на пальчики, начинает вальсировать. Все в доме спят, двери Любаша закрыть не забыла. Она останавливается, решительно сбрасывает платье. И замирает… Белоснежная кожа, никогда не опалённая загаром, стройные длинные ноги, тонкая талия и грудь, как у Венеры Джорджоне⁷. Она оглаживает живот, грудь, плечи, с удовольствием ощущая прохладную бархатистую кожу. Девушка откровенно любуется своим гибким, нежным телом, похожим на белый дурманный цветок, скрывающий в сердцевине огонь:

– Ах, как я хороша, как хороша, – тихонько напевает она.

Люба выгнулась, потягиваясь, как грациозное животное, и лукаво улыбнулась. Она создана для любви. А она, кажется, влюбилась. Ей, именно ей, поклоняется молодой поэт. Он красив, говорят, талантлив. Только с ним Любаше не всегда уютно. Она не может с ним кокетничать, как с другими, капризничать или играть. Она немного робеет в его присутствии. Любаша вновь залюбовалась своим отражением. Хороша. Очень хороша! Она вытащила шпильки, и волосы золотом рассыпались по плечам.

А ещё… хотелось бы, чтобы он страстно желал её. Нежный румянец заалел на тонкой коже. Зеркало вновь помутнело, и Любовь Дмитриевна вернулась в своё больное старое одиночество.

– Да, я была очень хороша, я помню, несмотря на далеко не выполненный «канон» античного сложения. Задолго до Дункан⁸, я уже привыкла к владению своим обнаженным телом, к гармонии его поз, и ощущению его в искусстве, в аналогии с виденной живописью и скульптурой. Не орудие «соблазна» и греха наших бабушек и даже матерей, а лучшее, что я в себе могу знать и видеть, моя связь с красотой мира. Поэтому и встретила я Дункан с таким восторгом, как давно прочувствованную и знакомую.

Курсисткой, она тайно и жадно читала Мопассана, Бурже, Золя, Лоти, Доде, Прево⁹. Книги открывали ей запретные тайны жизни. Но чистому всё чисто. Любочка не была посвящена в тонкости отношений мужчины и женщины и представляла, читая, какую-то невероятную чепуху. Даже подруги стеснялись посвящать её в свои тайны и шептались, хихикая, без неё.

Как давно это было. Тридцать восемь лет назад. Да, это была весна 1901 года. Она жила ожиданием любви. Ждала событий и была влюблена в своё тело, видя в нём связь с красотой мира, носила, как корону, свои золотые волосы. Что спрашивать с глупой, сумасбродной девочки, с нетерпением ждавшей прихода взрослой жизни. У всех Любашиных подруг были серьезные флирты с поцелуями, с разговорами о замужестве и скорой свадьбе.

Одна она ходила дура-дурой, никто и руки' у девушки ещё не поцеловал, никто не ухаживал. Говорили, что она слишком серьёзная, неулыбчивая. И молодые люди, хотя и заглядывались на неё, не решались на ухаживание с цветами и конфетами.