Loe raamatut: ««Дикая Бара» ядерного полигона»

Дикая Бара ядерного полигона

Предисловие

Каждый человек, рождённый на нашей прекрасной планете, (в том числе и я), и ещё доверчиво пребывающий в радужном неведении перед самым началом освоения этого мира – пока не понимает того, что нужно бороться и многое преодолевать, чтобы добиться в жизни чего-то стоящего.

А над этим беспомощным существом уже скапливаются и работают бесчисленные поля, законы, силы и энергии, главными проводниками которых, видимо, и являются родственники этого существа или люди, оказавшиеся в это время близко.

Ими- то, в основном, и создаются некие ситуации, как небольшие тренинги, наверное, именно для подготовки этого новоявленного на свет существа, к одолению будущих великих трудностей и решению проблем, которые могут свалиться на его бедную голову в таком большом и ещё непонятном ему мире.

Но за пределами понятия «в основном», как раз и стоит то, над чем не властны ни родные, ни близкие, ни сам этот человечек.

Ведь не всегда и не всем помогают мольбы о каком-то ожидаемом благе или о некоем чудодейственном бонусе к высшим или божественным силам невероятного таинства великого разума. Его сила и энергия, видимо, и является устроителем и руководителем ему только известного миропорядка.

Скорее всего, эта божественная сила верховного разума и продвигает и управляет всеми механизмами того мироустройства, уклада жизненных процессов, позволяющего или не позволяющего кому-то чего-то добиться, что-то преодолеть, да и просто выжить, пройдя великий строгий отбор, это чудовищно могучее и важное сито жизни, просеивающее и отбраковывающее, всезнающее и всеобъемлющее.

И лишь в этой великой власти центральной божественной силы, дать или не дать возможность, шанс тому, пришедшему в эти величайшие просторы жизни существу, той маленькой беспомощной песчинке, пройти свой собственный и единственный, в своей неповторимости путь, в нашем огромном мире, как чудесных, так и отвратительных сил.

«Как ты ещё выжила?» изумлённо восклицал мой муж Владислав, прошедший свой собственный интереснейший и сложнейший армейский путь, достойный описания в увлекательном романе или повести.

С великим любопытством и участием он выслушивал очередной рассказ о моих необыкновенных приключениях, странных ошибках и победах, наблюдениях и казусах, курьёзных, а порой, и таких бестолковых, но, несомненно, способствующих приобретению мной бесценного житейского опыта.

Удивительные истории из моего детства, юности, становления моего творческого художественного пути, с небольшим анализом внутрисемейных или исторических событий, по-моему, как-то схожи с повествованием мною любимого Фореста Гамба, с его исторями, сравнимыми со странностью траектории полёта эфемерного светлого пёрышка. Историями, сравнимыми с движением той микроскопической точки жизни, доверчиво скитающейся над этим великим и прекрасным, но и беспощадным миром, песчинкой, гонимой какой-то неведомой и вездесущей силой и, может быть, загадочным солнечным ветром.

Дикая Бара ядерного полигона

Семипалатинский ядерный полигон стал известен всему миру ещё в середине двадцатого века, как наша советская Невада, как плацдарм для испытаний ядерного оружия.

Совсем рядом находился город Семипалатинск. Но, не так давно, я не нашла его на карте. Оказалось, что исторически обоснованное название города, находящегося на семи холмах – палатах, заменили названием Семей.

Будто этим приёмом можно было скрыть что-то постыдное, обличающее и напоминающее всему миру о вреде, тогда причинённом людям, и до сих пор почему-то не доказанном и недостаточно исследованном.

И вот, меня и брата, и даже маму, и бабушку угораздило именно там родиться. Кто же тогда знал, что там, буквально на наших глазах, станет формироваться радиационная зона, как следствие и результат подземных и надземных ядерных взрывов, сотрясающих город и днём и ночью. От силы взрывных волн вылетали стёкла из окон домов города. Оказывается, эта зона, в которой оказался Семипалатинск, была опасна для здоровья и жизни всего живого!

Но тогда все ещё и не догадывались о последствиях страшного влиянии на организм людей, животных и всю окружающую природу радиоационных излучений, о том, что смертность от онкологических заболеваний в Семипалатинске и близлежащих к нему районах будет увеличиваться с каждым годом ядерных испытаний на полигоне и ещё много лет после их окончания.

В тот день всё шло неплохо, и солнечное утро, и добрые врачи в палате. Но ровно в полдень, в момент моего рождения, за окнами сгустилась тьма, стёкла в окнах задребезжали, двери захлопали, и вдруг началась песчаная буря, вероятно пришедшая из юго-восточных пустынь, а может, даже с Гималаев или из Тибета, что было нередким явлением в нашей Средней Азии.

Песчаные бури, как и многие катаклизмы природы, а в их числе и стихийные бедствия, и катастрофы, возможно, есть и всегда были результатом воздействия на нашу земную атмосферу энергий солнечного ветра, порождаемого гигантскими протуберанцами, регулярно вспучивающимися пенистой накипью на раскалённой поверхности солнца.

По гипотезам и умозаключениям известных всему миру учёных, Чижевского, Вернадского и других исследователей этой области научных знаний, не только в биологической, живой природе наблюдалось влияние несущихся с нашего солнца, потоков солнечного ветра.

По их мнению, сила этого влияния издавна сказывалась и управляла многими, а может и всеми историческими событиями и процессами развития цивилизаций на нашей планете. А ведь их было немало, как доказывает нынешняя наука.

Взлёты и падения государств, появление великих личностей в истории, как двигателей прогресса, возникновение глобальных научных открытий, активизация развития культуры, искусства, и даже здоровье и эпидемии, всё управлялось и регулировалось этой энергией солнца, которая доставлялась на нашу Землю тем самым солнечным ветром, сверхсилой его потоков, как разрушающих, так и созидающих.

Во всяком случае, моё появление в этом мире было ознаменовано и сопровождалось каким-то непонятным тогда явлением, и, может быть, даже тем самым солнечным ветром, возможно, даже управляющим силой и активностью ядерных испытаний на близком полигоне, возможно, силой, поднявшей плотной, горячей стеной до небес бурю в пустынях Монголии или Китая.

И эта буря, взметнувшая с барханов песок, долетела до нашего города, заставив задребезжать стёкла в окнах зданий, нависла тёмным пологом над городскими цветущими садами, розариями и старым сосновым бором за Иртышом, в котором когда-то утонул наш покоритель Сибири Ермак.

И тогда кто-то из врачей пошутил, а может, это была вовсе и не шутка, «Вот и родилась дикая Бара». В то время особенной популярностью пользовался чехословацкий фильм «Дикая Бара», видимо этот кто-то провёл некую свою аналогию по признакам метеорологических событий, так прорезюмировав появление на свет новорождённой девочки. Можно напомнить сюжет того фильма по одноимённому роману, о давней истории девушки Барбары, которую звали Барой, обладающей паранормальными способностями.

Но, вопреки ожиданиям неординарного поведения «Дикой Бары», я оказалась очень тихим беспроблемным ребёнком, и мама потом рассказывала, что часто заглядывала в мою кроватку, чтобы убедиться, жива ли я там ещё, настолько там было всегда тихо.

А там я, молча и стойко уже преодолевала все свои первые испытания в виде известных всему миру детских казусов, и лишь доверчиво улыбалась всему миру и склонившимся ко мне родным лицам. С самого детства я не знала слово «Хочу», мне известно было только слово «Надо», и воспитывались мы с братом в спартанском духе, без нытья, без капризов, без излишеств.

Все события моей маленькой жизни походили на пазлы, складывающиеся в одну общую картинку, которая в свою очередь была пазлом другой, уже большей картинки – моей семьи, а та, уже являлась частью пазловой картины страны, потом всей планеты, испещряемой многими полями, траекториями, энергиями биллионов историй, судеб, душ и жизней, называемого энергетическим полем Земли, изучаемым ещё великим Вернадским.

И, наконец, пазл нашей планеты входил в картинку нашей Вселенной, а дальше – пазл Вселенной, управляемый гигантским великим Разумом, Богом, вставлялся в общий Космос, вместе с другими бесконечными мирами и управляемый ещё более великим и могущественным, всевидящим главным центральным Разумом.

И можно только недоумевать, как же Он, этот высший Разум, может эту песчинку, меня, к примеру, рассмотреть, определить, дать или не дать ей шанс пройти свой путь, чтобы, в решаемое его великой волей время, завершить или продолжить её, этой песчинки, историю.

Беглецы

Несомненно, что на формирование меня как личности, влияли и наши частые перемены жительства, климата, близкие от места моего рождения ядерные испытания на Семипалатинском полигоне, да и спартанский образ нашей жизни.

Мы ведь очень часто переезжали, словно какая-то сила гнала нас всё дальше и дальше, будто эта сила прятала нас, уводила в более безопасные места.

Может и работа отца в геологоразведке была прикрытием от чего-то большего. И его желание и поиск перемен, было стремлением найти нечто лучшее и новое в жизни. И эта неудовлетворённость находила выход в перемещениях в пространстве, его частых переездах, под действием реальных событий, как бы провоцирующих этот процесс.

А может, так называемая интуиция отца, а скорее, его сильный Ангел-хранитель не позволяли ему рисковать нашими жизнями, и он, таким образом, спасал нас от некого плохого, и даже трагического исхода. Будто нас преследовала какая-то странная могучая сила, подгоняя своей неизбежностью. И тогда, благодаря родителям, наша семья всегда успевали улизнуть от какого-то разрушительного рока.

Ведь после того, как мы уезжали из какого-то очередного города или посёлка, там неизменно, рано или поздно, случалась какая-либо катастрофа, что-то взрывалось, гибли люди, начиналась война. И, если проанализировать все наши переезды, то легко можно обнаружить эту странную закономерность.

Начиная с Семипалатинска – ядерный полигон, много жертв,

Майна, Саяно-Шушенская ГЭС – катастрофа после нашего отъезда, гибель людей,

Ачинск – арсенал взорвался, когда мы уехали, погибли люди,

Джамбул, рядом арсенал Арысь – взорвались склады с ядерными боеголовками, вскоре после отъезда нашей семьи,

Одесса – трагедия в Доме Профсоюзов и война на Украине, уносящая жизни людей, а ведь наша квартира находилась всего в ста метрах от Дома Профсоюзов,

Катастрофа на Чернобыльская АЭС, эта трагедия миллионов жизней, случилась в ночь, когда я уехала из Киева.

В столицу Украины я возила картины на выставком в Союз художников, что необходимо было для моего вступления в его члены. Но мне пришлось уехать раньше остальных, чтобы успеть к своему дню рождения, который мы должны были отметить с родителями.

Вот тогда-то всё и случилось. Чернобыль, Припять, Киев оказались в эпицентре трагедии. А я в это время уже подъезжала в поезде к городу Одессе, где уже пятнадцать лет проживала вся наша семья. Мне отчего-то не спалось, какое-то беспричинное странное беспокойство охватывало душу, и, наконец, в ночное окно вагона я увидела, как небо вдруг странно окрасилось в красный цвет.

Тогда многим пассажирам нашего вагона было тоже как-то тревожно и всем показалось, что необычно красное ночное небо, это какое-то космическое явление, схожее с северным сиянием, ведь рассвет должен был начаться ещё нескоро, а небосвод уже горел багровым предрассветным оттенком.

Людям в стране тогда ничего не сообщили, был выходной, все загорали и в Киеве, и в Припяти, и в Чернобыле, и во всех районах заражения и в России, и на Украине, и в Белоруссии. Все радовались хорошей погоде, и какому-то особенно жгучему солнцу. Помнится, что многие в те дни заметили, будто загар обжигает кожу скорее, до волдырей за короткое время пребывания на солнце, болели головы, отчего-то подкатывала тошнота.

У нас, в Одессе, только через несколько дней жителям города сказали, чтобы прикрывали головы платками и кепками. И всё. А позже мы узнали, что руководство городов, попавших под облучение, выехали сами и вывезли подальше свои семьи в тот же день катастрофы. Население этих городов оповещено ими не было, и люди продолжали загорать под радиоактивным облучением все выходные дни.

А потом в Одессу стали приходить автобусы с детьми из Чернобыльской зоны. Их размещали в санаториях и детских пионерских лагерях, им давали пить красное виноградное вино, которое должно было выводить радионуклеиды из облучённого организма.

Больницы переполнились людьми с онкологией, пляжи закрыли, так как радиационный фон всё же был очень высокий, и особенно он проявлялся на берегу моря.

Привезённые дети – подростки, расселённые в санаториях, спешно начинали самостоятельную взрослую жизнь, поговаривали местные, что они уже разбиваясь по парам, без особого присмотра воспитателей, оказавшись вдали от родителей. Они покупали и употребляли водку и алкоголь без разбора, вроде бы как от радиации, а потом умирали. Кладбища безмерно разрастались от новых захоронений, и могильщики не успевали рыть ямы.

И теперь мне даже странно праздновать свой день рождения, оказавшийся днём трагедии Чернобыля, с тех пор я не люблю его отмечать. И мы с сыном уехали из этого славного города Одессы, таким образом, продолжив нашу семейную традицию – бегущих в солнечном ветре.

Ведь вся жизнь нашей семьи была как бесконечное бегство, постоянные испытания переездами и необустроенностью быта, с обживанием новых мест и их покиданием, почему-то в основном, примерно через каждые три года. И в этом был какой-то надрыв, неразрешимая загадка. Может, мы оказались просто бегущими, влекомыми неведомой силой загадочного солнечного ветра, и в этом был смысл нашей жизни, а может, и спасения нас от какого-то великого тайного злого нечта.

Изгой

И в моей истории, скорее из-за цвета моих волос, я оказалась не то изгоем, не то «гадким утёнком», не то «выродком» семьи, то есть не такой, как все в нашем семействе, и мир моих увлечений тоже складывался каким-то другим, чуждым, порой непонятным родственникам образом, хотя поддержка и помощь от них приходили всегда.

Да и с моим братом мы были абсолютно не похожи, это и на фотографиях наших совместных было всегда заметно. Никогда никто не верил, что это мой брат.

Он был какой-то неземной ангельской красоты в детстве, и, если бы мне Бог дал подобные внешние данные, как у него, может, я стала бы знаменитой актрисой или моделью. Но, видимо, у меня было какое-то другое предназначение.

Некоторые получают дар красивой внешности с рождения, расцветают с детства, у меня же этот процесс затянулся чуть ли не до двадцати лет. Будто какая-то сила свыше хотела оградить меня хотя бы этим от пагубных страстей связанных с хорошеньким личиком.

Медленно и неотвратимо, как распускаются лепестки необычного странного растения, раскрывались все стороны моего позднего формирования всего организма, в частности, моей внешности.

Этот долгоиграющий процесс развития девочки – подростка никак не затронул мой мозг – я всегда была отличницей, первой ученицей в классе по математике, сочинениям и рисованию, и преуспевала во многих делах с детства, например, в спорте или в разных видах творчества – в скульптуре, в декоративном искусстве, всегда избиралась редактором газет и, начиная с первого класса, выступала на сцене.

Наверное, я была противоположностью брата, не то, чтобы каким-то антиподом-уродцем, а всё во мне было другое, начиная с цвета волос, глаз, формы и строения лица, пропорций тела. Даже все мои увлечения и успехи были для него чужды и совсем его не интересовали.

И он первым заговорил о том, что я могу быть подкидышем, а он, стало быть, родной, значит, лучше и достойнее меня, какой-то там чужой. Но и сам он на родителей тоже не похож был, как внешне, так и со своими наклонностями к доносительству на меня по всяким мелочам, чем ввергал как меня, так и отца в негодование и отцовскую порку ремнём с пряжкой.

После папиного, так называемого воспитания, обычно Витьку начинали жалеть мама с бабушкой, а он, хоть и с укором, но, как-то, всё же торжествующе посматривал на меня из под защиты их рук и… доносительство продолжалось. Но ведь оно-то меня и спасло несколько раз в жизни!

Мне кажется, что мама порой даже стеснялась брать меня с собой куда-либо, потому что я родилась другого цвета, масти что ли. Особенно после того, как несколько раз ей напомнили окружающие, что её дочь – другой породы, с этакой ехидной усмешкой спрашивая о том, что девочка, наверное, папина дочка, видимо, предполагая, что папа тоже рыжий, как и я. А папа – то, ведь такой же брюнет был, как и мама.

Тут надо сказать, что мама имела сходство с известной мексиканской актрисой латино-американской внешности, и фигура, просто голливудские размеры – тонкая талия, очень длинные стройные ноги, смуглая кожа, чувственные припухлые губы, выраженные скулы, и… прекрасная большая грудь.

А у меня почему- то всё было наоборот, талия не тонкая, ноги не настолько длинные и стройные, кожа не смуглая, а белая, сдобная, губы не пухлые, волосы рыжие, а не тёмные, как у всех, и прочие несоответствия нашему семейному стандарту.

Но главная трагедия всей моей юной жизни заключалась в том, что у меня почти не было… груди, то есть размер настолько долго оставался нулевым, что даже приходилось увеличивать объём своего дефекта при помощи платочков носовых или простой ваты, и это меня крайне удручало.

Лучший друг моего мужа, Мерзляков, даже где-то нашёл песню «У неё была такая маленькая грудь…» и напевал её, за что получил сразу две затрещины, одну от моего мужа, вторую от Ольки, своей жены. У Ольки была великолепная, выкормившая троих сыновей, грудь седьмого размера, правда потом её ампутировали, рак.

Я прямо заплакала, когда после операции, она вышла к нам в чёрной маечке, а впереди ничего нет, как у мужчины – плоско. Она всю свою жизнь прожила в квартирке на Петроградской стороне в Питере, а там, рядом, оказывается, был завод с какими-то радиоактивными делами. Потом Мерзляков узнал, что много жителей из этого района умерли от рака, ну и Ольку он тоже похоронил недавно.

Эта моя тайная проблема продолжал мучить меня до 25 лет, пока я не додумалась спросить у мамы, почему грудь моя не растёт, у неё-то, вон какая роскошь.

Она виновато как-то моргнула, смутилась, а потом засмеялась, сгребла ладошками воздух перед собой, будто со своей груди сняла что-то и в меня бросила, и всё смеялась, говоря «мне для тебя ничего не жаль, бери, бери…», и всё бросала и бросала в меня какой-то невидимый шар, снимая его с себя.

А я, заворожённая этим действием, вдруг стала ловить обеими руками, как в баскетболе, этот странный шар. Через некоторое время моё бельё оказалось мне совсем маловато, и я уже нацеливалась на мамины бюстье. К тому же и после рождения сына, я стала стремительно догонять мамины размеры.

Так вот, оказалась я не брюнеткой, как родители. Все наверное думали, да как это – у родителей брюнетов, дочь – рыжая. Ну, не красно-рыжая, а какого-то сложного тёмно-золотистого оттенка цвета спелой пшеницы, сейчас этот цвет называют капучино.

Золотая девочка

Мой первый учитель по рисованию, Юрий Николаевич, назвал меня «золотой девочкой». Тогда, в художественной студии, он рисовал мой портрет, проводя свой мастер-класс для учеников студии – иногда он просил кого-то из нас попозировать для обучения остальных, которые должны были толпиться за его спиной, наблюдая за процессом.

И вот, солнечный луч, проникший в распахнутое окно изостудии сквозь заросли дикого винограда, оплетающего стену, начал своё путешествие среди кружащихся пылинок. Он полз медленно по натюрмортным столикам, выхватывая из неясных теней яркие восковые фрукты и вазочки.

Вот вспыхнул розовый сочный персик, вот засияли в грозди янтарные виноградинки, с просвечивающимися тёмными косточками, вот оранжевый бочок груши замерцал, отразившись в изумрудном прозрачном кувшине.

Один за другим оживал следующий предмет в натюрмортах и в старых стеклянных стендах. Будто невидимый оператор исследовал пространство своим объективом камеры для какого-то странного репортажа. К этому времени наш учитель уже сделал карандашный набросок и готовил краски и кисти, чтобы писать акварелью мой портрет, а ученики, как обычно, столпились за его спиной.

Между тем, луч постепенно стал приближаться ко мне. Вот он коснулся моего плеча, пряди волос, толстых моих кос, лежащих на плечах, и… о чудо! !» В отражении витрины стенда я увидела себя, и как это отражение вспыхнуло в солнечном луче, упавшем на мою красную кофточку, отбросив от неё сочный алый рефлекс на мои косы, вдруг засиявшие золотом.

И ещё я увидела, как лицо моего учителя вдруг просияло, вытянулось в изумлении, и он восторженно воскликнул «Ах ты, моя золотая девочка!» Юрий Николаевич вначале замер, восхищённо онемев, ведь он был художником и умел восторгаться красотой, а может, там было ещё что-то? Энергия ли, сила ли, будущее ли…или поток нашего солнечного ветра?

Затем он изогнулся как вопросительный знак над коробочкой акварели, сидя на несоразмерно маленькой для его двухметрового роста табуретке, и начал лихорадочно быстро замешивать цвета на палитре. Он стремительно набрасывал мазки цвета на свой карандашный рисунок, порой хищно вглядываясь в натуру и, время от времени откидываясь назад, чтобы увидеть свою работу издали.

Он спешил, но изредка всё же оборачивался к ученикам и победоносно восклицал своё короткое «А-а!», «А-а!», указывая на изображение, проявляющееся из-под его кисти на листе бумаги.

Он очень гордился своим произведением, и увлечённо искал на палитре всё новые и новые оттенки. Быстрыми движениями кисти он прокладывая разнообразные красные рефлексы на подбородке, косах, шее. Он ведь знал, что такие мгновения быстро заканчиваются.

А луч, тем временем, продолжил своё необратимое движение дальше, и, скользнув по подоконнику, исчез в зелёной листве виноградной лозы за окном.

Но его сила, энергия жизни, заставившие нас восторгаться, изумляться прекрасному, остались в том портрете, который я ещё раз увидела, только много лет спустя, посетив моего старого учителя в его маленькой квартирке на Молдаванке в Одессе.

Портретик казался теперь совсем небольшим, но висел среди самых удачных работ учителя на стенке. Акварельный портрет был аккуратно оформлен под стекло, в скромную дешёвую рамочку, как и все остальные его работы.

Мой первый учитель тогда ещё преподавал, и очень гордился своими лучшими учениками, которых он подготовил к большому плаванию, то есть к обучению в художественных училищах, институтах и Академиях.

Он громогласно рассказывал о нас родителям своих новых учеников, своим сотрудникам и посетителям. Он показывал всем наши ученические акварели и рисунки, из которых обустроил выставку прямо в студии, и некоторые новые его ученики даже копировали наши детские работы.

Одну из моих, композицию получившую приз на международной выставке, точно скопировали. В композиции, выстраданной мной, политой слезами, протёртой до дыр, но с помощью учителя, подклеенными с изнанки отверстиями, в этой композиции, прошагавшей со мной много километров из деревни, где мы жили, до изостудии в городе, изображено было звёздное небо и мир под ним – тема, над которой я работаю всю жизнь.

А громкий голос нашего учителя слышен был даже на улице. Он вырывался из распахнутых окон изостудии и перекрывал гулы, звоны и крики, доносившиеся из грузового порта, начинающегося внизу, аккурат за чудесной старинной колоннадой, что возвышалась возле нашего дворца пионеров.

Говорил он громко, потому что контузия, полученная им на фронте, привела к частичной потере слуха, поэтому децибелы громкости его голоса порядочно зашкаливали.

Но он сумел научить нас главному, любви к жизни, к прекрасному, умению видеть, замечать эту красоту, ценить её и, по-детски наивно, откровенно восторгаться ею, будто увиденой впервые.

Мы с братом обычно делали уроки в гостиной, сидя напротив друг друга за большим круглым столом, крытым льняной скатертью, красиво вышитой крестиком по канве нашей мамой.

Когда Витя мечтательно поднимал глаза вверх, если не ладилась задача, он будто ждал, чтобы я ему помогла, а я в это время замирала и восхищённо вглядывалась в эти огромные голубые озёра, доверчиво живущие какой-то своей, самостоятельной, особенной жизнью на лице моего брата.

Меня всегда изумляла серо-голубая глубина его глаз, прозрачных, до невинной чистоты топазовых бусин, оттенённых длинными тёмными ресницами, чёрные брови вразлёт и пепельные волосы. Губы были небольшие и пухлые, а кожа какая-то нежно-молочная, словно светящаяся изнутри.

Хоть он и был старше классом на год, я помогала ему решать задачи и примеры, а он иногда даже прикрывал меня собой от ремня отца. После контузии на фронте, видно у того нервы были ни к чёрту, поэтому иногда он хватал свой ремень, как средство и орудие воспитания.

Так было и в тот раз – брат успел подставить свою спину, заслонив меня, то ли специально, то ли случайно попав под раздачу. И армейская пряжка со свистом хрястнула по его худым лопаткам. Отец отбросил ремень, лязгнувший металлом об пол, сел на табуретку и обхватил голову руками.

Мой бедный брат кричал, как подстреленный оленёнок, тоненько и жалобно. Я подвывала, забившись под свою кровать, где было моё гнездовье для плача и лежбище от наказания. Обычно все попытки бабушки вымести меня оттуда веником, оказывались безуспешны, потому что я сплющивалась, как только могла в дальнем углу.

Слёзы мои лились на пол, и вскоре натекла лужица. На шум прибежали мама с бабушкой и обнаружили багровый наливающийся рубец на спине брата. «Совсем одичал в своей тайге», – пробормотала бабушка, презрительно прошаркав мимо отца на кухню за медвежьим жиром, чтобы смазать бурый результат воспитательной акции.

А ведь когда мы с братом были поменьше, то иногда отчаянно с ним дрались, теперь и не вспомнить за что, но порой упрямая непримиримость точила наши юные сердца, и какое-то соперничество тоже было, хоть я не переставала его любить, да и он меня тоже – ну просто какой-то странный эффект раздвоения сознания

Эффект раздвоения

А эффектом раздвоения сознания я называю двойственность отношения к человеку или событию. Так иногда бывает, когда, и любишь, и не любишь человека, и уважаешь, и не уважаешь, и вроде глупы его поступки, и на грабли он наступает постоянно, но ты не можешь его не любить, а наоборот, какая-то сила к нему подтягивает, будто сам от этого раздваиваешься вдруг, и нет однозначного ответа.

И, если он верит всем, потому что доверчив, не понимая, что его доверчивость уже видна со всех сторон, как через увеличительное стекло, то мне всё равно его жаль, оттого что он хоть странным до смешного и кажется, а скрытная порядочность в нём всё же сквозит.

Просто он частенько ошибается и всем это сразу заметно, потому что он на каком-то открытом месте находится, и там уж ничего не скрыть. Так у многих ведь бывает, но они ловко прячут свои огрехи.

А он не умеет, вот и предстаёт перед всем жаждущим крови и зрелищ миром, во всей своей такой разнелепейшей «красе».

Но я его уже и люблю за это, и любуюсь его естественной нелепостью и натуральным замешательством иногда, и этой мимолётной тенью виноватой и обречённой улыбки проигравшего, как у некоторых моих знакомых или даже у известных людей, увиденных по телевизору, в некоторых областях их деятельности, совершающих такие глупейшие казусные проступки, что диву даёшься, да как же можно быть таким недотёпой.

Но оттого мне самой становится тепло и хорошо, хоть и щемит где-то глубоко за этот досадный прокол, и грызёт уже возмущённо червячок сомнения, и недоумения – мол, да как же так можно то, а на душе всё равно как-то чище и светлее становится, хоть знаю, что никогда и не увижу этого виновника данного события больше в жизни, а он об этом и не подозревает и никогда-никогда не узнает, да и не должен знать.

Может, и я для кого-то являюсь или была для некоторых этаким образцом двойственности сознания, как мой брат для меня, или я для него, когда мы ссорились непонятно зачем, может, надеясь, что всё обозначится чётче, понятнее, правильнее, пройдя испытание раздвоения, как бы пропущеное, через линзу правды, вот только чьей правды то?

Почему я так назвала это явление? Просто в этом удивительном мире странных даров и открытий, лжи и предательств, откровений и необычайных событий, есть очень известные деятели, или некоторые наши прохожие или попутчики, обладающие примерно такими характеристиками и к ним у меня именно такое отношение, хоть и знаю, что всё равно сделать выбор необходимо. И выбор будет там, где правда, ведь в правде – сила, а раздвоение сознания, это всего лишь поиск этой правды.

Ведь у каждого в жизни есть истории, о которых и вспомнить – то стыдно и неприятно, и о них никто не знает, а вот у некого моего знакомого, или у известного политика, или у медийной личности – всё на виду. Но не судите, и не судимы будете!

Наверное, поэтому, согласно этой двойственности, мы с братом и воевали в детстве, любя, и, может, этим спасали друг друга, готовясь к большим и серьёзным испытаниям и борьбе в жизни.

И тогда соседи, большие дяденьки, которые обычно в домино за столом во дворе играли, это когда мы ещё в Сибири жили, опешив от увиденного, переговаривались, – « Глянь, сцепились, как львы…», когда мы с братом, рыча, красные потные и злые, разъярённым клубком проносились мимо.

Сибирь

В Сибирь нас занесло, когда отец узнал, что в Семипалатинске жить опасно для жизни, после того, как он увидел гриб в поле. Гриб был ядерный.

Они, группа геологов, работали в поле, тут бежит военный и кричит, всем лечь лицом в землю, голову не поднимать. Но отец высунулся из-за кочки и увидел неподалеку столб дыма со шляпой сверху, как на картинках, и земля задрожала.

Тогда часто Семипалатинск, в котором мы все жили, а мы с братом и даже мама c бабушкой, родились, трясло от взрывов, так, что окна вылетали. Полигон то ядерный был совсем рядом с городом, жили, как на пороховой бочке – каждый день по нескольку взрывов.

А когда отец свой партбилет на стол положил – не стал подписывать документы на вывоз вагонов сливочного масла с завода, узнав, что кому-то в карман – тем, у кого сейчас дворцы, то и выход нашёлся сразу – в Сибирь.

Ну, не на каторгу, и не в ссылку за правду-мать, а на работу в геологических экспедициях по поиску новых месторождений алмазов и золота. Там он сразу после войны начал работать начальником геологоразведки, организовывая группы геологов по поиску редкоземельных элементов на востоке страны. К тому же, он надеялся, что в Сибири и воздух чище, чем на ядерном полигоне, и люди порядочнее.